No bees no honey, no work no money
Простыня под подушкой смялась. Ткань прилипла к пальцам противной сухостью. За глухим щелчком в двери последовали размеренные шаги. Отступать было поздно и некуда. — Это настоящее имя? — спросил Кевин, не поднимая головы. — Неполный вариант. Кевин не мог объяснить почему, но так случилось, что в невидимке лучше всего он запомнил именно его — голос, низкий и бархатистый. Гораздо яснее, чем, например, лицо. Голос стал первым, за что его сознание уцепилось месяцы назад, и даже став осязаемой, картинка все равно не застыла в глазах точным образом, прозрачным и без примесей. Кевин надеялся, что и не застынет. Да и то, что уже в него влилось, все-таки не вросло навсегда. Время обязательно очистит ему память, и в своем замечательном будущем он никогда не станет вздрагивать, случайно заслышав похожие интонации в толпе. Шаги оборвались. — Я ждал тебя, — сказал Кевин. Облечь ложь в слова оказалось куда легче, чем он от себя ожидал. Наверное, от того, что ложью они были все же неполной. Он ведь действительно ждал, когда Брендон Гилберт вернется в свой дом, и тогда у него, наконец, появится шанс покинуть осточертевшие стены. И поговорить, пусть даже это был его похититель — не важно. Завести беседу, мало-мальски нормальную и хотя бы связную, а не получать в ответ изо дня в день обрезки условной вежливости. Ладонь легла на его голую кожу, на спину. Кевин был полностью раздет и уже приготовился к тому, что с морозного воздуха, холодная, она не принесет ничего, кроме желания от нее отпрянуть, — по плечам и рукам даже пробежали мурашки. Однако по позвоночнику стекло лишь приятным теплом. Признаться, Кевину нравилось, когда его гладили, особенно спину, где поясница. Так часто делала мама, но ее руки были другими — слабее и мягче. Девушки, с которыми Кевин спал или просто обнимался, — что происходило несоизмеримо чаще, — тоже трогали его иначе. С ними вообще было странно: они словно задавались целью сделать не ему приятно, а детально воспроизвести эффектные кадры сопливых мелодрам. Кевину порой казалось, что в своих постановках они могли задействовать вместо него любого парня, совсем любого, и ровным счетом ничего бы не поменялось. Прикосновения выходили механическими почесываниями его футболки или в лучшем случае — кожи. Впрочем, тех девушек, с кем он проводил время, тоже можно было с легкостью поменять местами, перетасовать, наугад выбрать первую попавшуюся или вообще заменить незнакомкой. — У тебя выступает один позвонок, — услышал он. — Я знаю, — выдохнул Кевин. — Думаю, это несложно исправить. На это Кевин ничего не ответил. Благо, он все еще лежал на животе, и его лицо оставалось надежно спрятано. Питание, книги, сомнительные беседы о вере и картинах и еще более сомнительный секс. О чем еще Кевин должен изменить свои представления? Ах да, теперь вот еще и осанка. Стоило лишь попасть в поле зрения этого человека, как всякий раз тот силится его изменить — какого дьявола? Он не нуждался в том, чтобы его исправляли. Он нормальный! Такой же, как и все — ничем не отличающийся в худшую сторону от миллионов людей. Он получил свое образование, пусть не лучшее в мире и даже стране, но то, какое он смог себе позволить, его устраивало. Устраивал и фастфуд, и безвылазное прозябание в Баме — все это он как-то пережил. И посредственный трах с девчонками, пусть и от раза к разу, тоже не был проблемой. Да он вообще мог легко без этого самого секса обходиться! Да, он не был идеальным и за свою юную жизнь уже успел наделать ошибок, но разве тот, кто поставил себя выше закона бога и людей, разве человек подобного сорта сделает кого-то лучше? Нет. Все, что в нем он изменил — лишь только измарал ему душу. Даже с собственным телом Кевин перестал быть одним целым и жил теперь с ним по отдельности и в раздоре. Под наркотой или без — Кевин не был полным придурком, чтобы тешить себя пустыми иллюзиями — его тело откликалось на порочные действия, оно все легче и легче поддавалось соблазну. Оно привыкало. И он не просил этих изменений, он не нуждался в них и никогда не желал. Кевин крепко зажмурился: ну же, успокойся. Будь послушным мальчиком, и, быть может, заслужишь еще один подарок — билет из чертовой глуши. Кевин прогнул поясницу и развел ноги — и попробуй только облажаться. — Ты себя готовил? — тот самый, выпирающий позвонок обволокло горячим дыханием. — Проверь, — шепнул Кевин. Палец погрузился в него легко и быстро. Да, мистер Гилберт, едва ли вы ожидали такой рождественский сюрприз: от смазки все внутри хлюпало. Готовить себя к изнасилованию было сродни безумию и, добавляя один палец за другим, Кевину оставалось лишь себе напоминать: это всего лишь работа. Стоял ли он за прилавком с проклятой сладкой кукурузой или писал статьи десятками в неделю, работник выходил из него ответственный и усердный. Всегда. А раз иной позиции в обозримом будущем для него не предвиделось, значит, он пройдет и это чертово собеседование. У него все получится. Кевин был уверен, Гилберт приедет утром, и не ошибся: около восьми прислуга начала приводить в порядок хозяйскую спальню, — от этих звуков он как раз и проснулся. Он принял душ, а затем расстелил только что заправленную, идеально свежую постель. Он встретит хозяина в ней. Кевина резко бросило в жар: палец внутри шевельнулся. В животе стало туго, почти болезненно, как когда съел что-то несвежее и резко схватывает желудок. Кевин бесконтрольно сжался и тихо простонал, пережидая, пока напряжение стихнет. Застучавшее сердце сбило дыхание, и Кевин глотнул воздух ртом. Он до сих пор не мог понять природу этого процесса, совсем не похожего на возбуждение обычное и естественное, в том смысле, какое исходит от члена, если ласкать только его и не лезть к нему в зад. С пальцем в проходе, Кевин перевернулся на бок. С кропотливой внимательностью он принялся разглядывать лицо, как если бы обретя имя, оно обрело и новые, утаенные прежде черты. Впервые за три месяца он знал, в чьи глаза смотрит, но ничего нового ему не открылось: если кто из них двоих и изменился, так это был сам Кевин. Он не чувствовал никакого смущения, а себя унизительно голым, это стало естественным — лежать перед Брендоном Гилбертом нагишом. Не думай, просто чувствуй, Кевин помнил рецепт. — С Рождеством, — снова шепнул он, демонстративно опустив взгляд на свой вставший, налитый член. В яйцах тоже было тяжело. Секс запомнился быстрым. Долгой была прелюдия. И влажной — от языка по всему телу, разве что затылок остался сухим. Кевин и помыслить не мог, что такое вообще возможно — на его стопах, на пальцах, сомкнутся губы. В те мгновения он даже не судил, насколько все это странно. Насколько неправильно. Зудящее, режущее сладостью скапливалось за копчиком, лилось по позвоночнику и пульсировало в члене — ствол влипал в живот. Оно не давало анализировать, только чувствовать. Но и страх, его он тоже почувствовал, когда, нависнув, Гилберт развел ему колени. Те коснулись простыни, — как у лягушонка, которого вот-вот препарируют. Боль проникновения и первых толчков в его щель ничего не заглушила. Возбуждение Кевина было слишком сильным, чтобы погаснуть просто так, без разрядки, — движения плоти только разносили по венам его назойливое, не утихающее эхо. В оргазм Кевин сорвался, снова нанизанный на пальцы, рвано вскидывая бедра и заполняя спермой чужой горячий рот. Ее было много. После, Кевин поймал себя на обманчивой мысли: Брендон Гилберт будто никуда и не уезжал. Они беседовали, много и подолгу, обсуждали новые прочитанные книги и даже немного поспорили. Гилберт выслушал его доводы, до конца, пока те не закончились, и ни разу не перебив. Затем сказал, что мозг у него работает каким-то особенным образом. Кевин слабо понимал, чем это его мозг мог заслужить подобную характеристику, не то похвалу, не то наоборот, да и, честно говоря, не запомнил, о чем именно шел спор: желание уехать из этого дома дошло до ярого отчаяния, Кевин мог думать только о том, как его осуществить. Точнее, как осуществить прямо сейчас. После одинокого Рождества это чувствовалось особенно остро, — своим отсутствием Гилберт ставил его существование на паузу, а кнопка «плэй» загоралась, только когда хозяин дома перешагивал порог. Кевин не был уверен, что перенесет изоляцию снова. Она сводила с ума. Пообедав, они прогулялись и даже успели замерзнуть: поднялся ветер и снова нагнал туч. Отогревались в кабинете коньяком. Прислуга разожгла камин. Правда, невидимка почти не пил, да и Кевин цедил из своего бокала понемногу и с опаской. Его тело и так ему не принадлежало, так пусть он хотя бы останется в должном сознании, без повтора Дня благодарения. Убедившись, что сосаться и неистово трахаться его все же не тянет, Кевин расслабился и, окончательно разомлев, решился: — Не оставляй меня здесь одного, — он зажал в легких воздух, как если бы ему понадобилось долго-долго плыть под водой. — Ты говорил, что это возможно… чтобы я не торчал здесь безвылазно. Гилберт взглянул на него с едва заметной насмешкой. Кевин на него — иначе. Ожидание красовалось на нем застывшей маской. — Ты хорошо понимаешь, о чем просишь? — спросил тот. Кевин с готовностью кивнул. Он понимал. Что тут неясно? Что находясь рядом, ему придется видеть этого человека чаще, чаще потребуется заниматься с ним сексом, — в ином случае нет никакого смысла держать его постоянно перед глазами? Он был согласен. К вечеру, когда настало время ложиться, Гилберт раздел его сам, пуговицу за пуговицей. На короткий миг его темные брови сошлись к переносице, если, конечно, это не было игрой теней. Кевин подозревал, что не было. — Что тебе в нем не нравится? Цвет? Форма? — Гилберт спросил будто мимоходом, стягивая с него штаны. — Ты о подарке? — Кевин приподнял бедра навстречу его рукам. — Просто боюсь потерять. Слишком изящная вещь. Жаль будет. — Не беспокойся об этом, — довольно улыбнувшись, Гилберт прижался губами к его колену. — Всегда можно найти замену. Запомни, Кевин, всему без исключения. До настоящего секса дело не дошло. Они просто отдрочили друг другу, и, как Кевину показалось, от него не потребовалось бы и этого, если бы он сам не потянулся к пряжке на застегнутом ремне.***
Кевин ожидал увидеть снег — стереотипы играют с людьми злые шутки. Вопреки красивым картинкам и почтовым открыткам, Цюрих стоял вовсе не на наснеженных альпийских вершинах, с какими прежде у него ассоциировалась Швейцария. В городе, с мокрыми после дождя дорогами, оказалось довольно тепло. Признаться, даже сойдя с трапа, Кевин до сих пор не верил, как легко и просто все вышло. У него получилось, черт возьми! Получилось! О предстоящем переезде ему никто не сообщил, и Кевин узнал о нем лишь сегодня и только после завтрака. Поднявшись в комнату, он просто обнаружил пустые вешалки. Собранные чемоданы стояли в холле. То, что происходило дальше, он видел лишь в фильмах, — его словно задействовали в сериале о богачах или спецагентах в стиле Бонда. Частный рейс, кортеж из дорогущих машин и куча охраны, — что это, если не бутафория? Такое вообще бывает на самом-то деле? Лишь когда самолет оторвался от земли и уже как несколько минут летел над облаками, наконец, пришло осознание: да, так не только бывает, и не с кем-то еще, все это происходит именно с ним. — Куда мы летим? — спросил Кевин. Сидевший напротив Гилберт был занят довольно увесистой папкой. Названия на ней не стояло, а самих документов Кевин не видел, — кресла располагались друг от друга слишком далеко, чтобы разобрать мелкие строчки вверх ногами. — В Швейцарию. — Ты там живешь? — Время от времени. — Так что… это Рождественские каникулы? — осторожно спросил Кевин. Кажется, с выводами о переезде он все же поспешил. — Не совсем, — очередной лист перевернулся. Гилберт приступил к следующему. Понаблюдав за ним некоторое время, Кевин решил, что либо тот читал невнимательно и по диагонали, либо скоростью чтения обладал примерно той же, какую он выработал в себе. — Прости, давай отложим разговор на полчаса, — проговорил Гилберт, не отрываясь от бумаг. — Сейчас мне требуется тишина. Кевин кивнул. Он не знал, заметил тот или нет, но, видимо, одного того, что он заткнулся, вполне хватило. Что ж, он подождет и повторит свой вопрос, если потребуется. Он должен знать хотя бы примерные на себя планы. Однако беседа не состоялась и через полчаса — Кевин попросту уснул. Кресло было мягким и невероятно удобным, а несменяемая синева снаружи навеяла глубокое умиротворение. Кевин провалился в дрему с легким сердцем и пришедшими мыслями о Томе: как же тот удивится, когда услышит историю об этом полете. И Швейцарии. Кевин был уверен, ему будет что рассказать. Наверное, Том и не поверит поначалу. Да, точно, скажет, что он лгун. Кевин улыбнулся: ничего, детали его убедят. Дом, в который его привезли, мало чем походил на современный и тоже напоминал музей. Не сравнить, конечно, с особняком в Англии, — он был значительно меньше, просто крохотный по сравнению с той махиной, — но выдержанная роскошь старины впиталась в каждый угол и здесь. Обойдя гостиную, коридоры и комнату, приготовленную под него, Кевин так и не понял, нравится ли ему все это или нет. Прежде, предаваясь мечтаниям о покупке жилья, он видел просторную, новую квартиру. Пусть даже небольшую, главное чтоб как можно меньше мебели и всякой дряни по углам и полкам. Ему нравились пространство и пустота. Наверное. Пока у него не было своего угла, чтобы сказать, что это действительно так. Уже вошедшей в привычку украдкой он рассмотрел за обедом всю прислугу. Видеть новые лица оказалось непривычно и даже в некоторой степени некомфортно. Какими-то они были чопорными, еще хуже, чем в особняке. Впрочем, взаимодействовать с ними Кевину не пришлось, все распоряжения Гилберт отдавал сам. Кевин даже не улавливал их суть: он не знал немецкого. Когда тот предложил прогуляться по городу, Кевин согласился охотно, он соскучился по городам. Альтштадт (2) поразил всем и сразу. Стали причиной люди вокруг — от их скопления он на самом деле успел отвыкнуть, либо все же сам район, по-настоящему европейский, — Кевина поглотило ощущение нереальности: он лишь растерянно озирался по сторонам. Черт возьми, он в Швейцарии и даже не знает, в какую сторону смотреть, да и что здесь вообще делать. О чем он собрался рассказывать Тому? Кевин обернулся на одно из зданий. Возможно, это была ратуша. Красиво. Он замедлил шаг. Может, ринуться к ней со всех ног? Стучаться в двери и кричать о помощи? Конечно же, нет. За ними по пятам следовала охрана, да и Гилберт мог сам его догнать, — бегал тот быстро. Кевин продолжил путь вдоль витрин магазинов. Никуда он не побежит. Если бы дело было только в телохранителях, он бы рискнул, сдерживали не они. Для него уготованы иные механизмы: он ведь не был единственным пленником. Сами того не зная, родители, дед, возможно, даже дяди и тети находились под прицелом Брендона Гилберта, и Кевин не мог их подвести. От одной лишь мысли, что из-за его глупой выходки кто-то из них пострадает, сердце катилось сдавленным комом в желудок. Оставалось лишь благодарить всевышнего, что хотя бы Том продолжал быть для этого человека недосягаем. Кевин не упускал ни одного указателя. Оберштрасс, Унтерштрасс, Нидердорф. Он не знал, что это, — названия самих улиц или кварталов, — да и правильно ли он их читал. Немецкий чем-то напоминал латынь, ее он кое-как знал, и некоторые слова напоминали друг друга. Кевин задержался у очередной вывески. Приход и церковная община. Дальше следовало невозможно длинное, трудночитаемое и едва ли произносимое слово. — Зайдем? — Гилберт тоже остановился и взглянул на часы. — Вечеринка на твой вкус. — Там… на немецком? — Разумеется. Я могу тебе переводить. — Ты здесь был? — Кевин поднялся на широкую ступеньку. Ко входу в здание вела высокая лестница. — И не единожды. — Зачем? — удивленно протянул Кевин. — Не слишком-то ты похож на праведного прихожанина. Гилберт хмыкнул. Затем пояснил: — Изрядная часть моего детства прошла в этом городе. Семья участвовала в его жизни. Можно сказать, обязывал статус. Они заняли место на самом последнем ряду. Служба уже началась, но, к счастью, они никого не потревожили: отполированная скамья сияла пустотой. С благоговением, Кевин задержал дыхание. Церковь была светлой и большой. Невероятно яркая, она смотрелась столь празднично, что на душе становилось теплее и радостнее. Переводчик не понадобился. Кевин столько раз слышал проповеди, что, наверное, мог бы по памяти и сам писать коллекты (1). О том, что прочтется прихожанам сегодня, в день памяти святого Томаса Бекета, он мог рассказать наперед: всевышний даровал мученику величие души столь необъемлемое, что за правду тот отдал свою жизнь. Затем пастор непременно добавит, что в наши дни слишком часто истина значит столь мало, и считается естественным ею пренебречь. Кстати, Тома назвали как раз в честь этого святого. Во имя кого был назван Кевин, признаться, он не знал. Кевин задумался… а что он вообще о себе знал? Кем он был? Каким? Как показали последние месяцы, в отличие от того же святого Томаса Бекета, ради выгоды он вполне мог поступиться принципами, да и чтобы просто избежать неприятностей. Заиграла музыка. Встали даже старики. Кевин же не смог себя заставить. Он вдруг почувствовал себя тем, кто незванно забрался в чужое пристанище. Тем, кто одним лишь присутствием оскверняет божественную святость и самого места, и таинства, в нем свершаемого. Если бы все эти люди узнали о его падении, каким скверным он стал, смогли бы они его пожалеть? Нет, Кевин даже в мыслях не мог просить ни о каком великодушии. Он был вором, грабителем, бессовестно кравшим у всех этих людей дарованное им благословление. Кевин вжался в деревянную спинку и поспешил опустить глаза: на него обернулись. Какая-то женщина спереди. Он не смел смотреть в ее одухотворенное лицо. Он никогда больше не посмеет смотреть всем этим незапятнанным людям в глаза. Кевин тупо уставился в пол. Прямо сейчас стоило уйти, но он малодушно здесь оставался, пусть уже и не на своем месте. Когда-то он ведь был хорошим? Чистым? До того дня, как повстречал невидимку. Кевин поднял на него глаза. Что такие люди делают в подобных местах? Кевина вдруг резанула ужасающая, кощунственная мысль: а что если мужчина на третьем ряду ничем не отличался? Или справа, на пятом? Сколько среди пришедших тех, кто чтил закон господа и наставления его по-настоящему, а не из любопытства или соответствия публичному статусу? Сколько же зла может скрываться под личиной благопристойности? Едва ли ведь и о них двоих можно подумать как о грешниках. Респектабельный мужчина, пришедший на мессу вместе… с приятелем? Племянником? Младшим братом? На отца и сына они не тянули. Разве мог бы пастор подумать, что читает проповедь тем, кто отреклись от истины его? На глаза Кевина навернулись слезы. — Мы можем уйти в любой момент, — тихо сказал Гилберт. — Не можем, — огрызнулся Кевин. Они и так пришли, когда служба уже началась, сколь еще неуважения может уместиться в одном человеке? По череде песнопений Кевин понял, что скоро все закончится. Люди обратятся друг к другу с улыбками и любовью и обнимут ближнего своего. Кевину обнять было некого. Кроме них двоих на последний ряд так никто и не сел, они пришли последними. Кевин сглотнул и поджал губы. Сможет он в этих стенах совершить еще одно кощунство? Сможет? Когда момент настал, Кевин не стал подниматься на ноги, всего лишь повернул к Гилберту голову. Они встретились глазами. Несколько секунд Кевин хранил молчание. — Мир тебе, — выдавил он затем. Неровная улыбка изогнула Гилберту губы. — Не обнимешь меня? — Тебе это нужно? — бросил Кевин. И тут же мысленно отвесил себе подзатыльник. Болван, какой же он все-таки болван. Не привел ли этот человек его сюда специально — проверить, насколько его благосклонность искренна? Не был ли это расчет, что в доме господа он просто не посмеет лгать? Лгать он действительно не мог. Только не здесь. Как он может наполнить сердце любовью к тому, кто его похитил, насилует и держит его родных по сути в заложниках? Кто живет лишь ради того, чтобы удовлетворять свои капризы и похоть? Священник с миром отпустил всех в сумеречный город. — Как насчет того, чтобы пройти пару кварталов и вернуться домой? — спросил Гилберт уже на улице. Кевин торопливо застегнул пальто на ходу. Он не хотел задерживаться у здания. — Как скажешь, — ровно отозвался он. — Ты плакал. — Люди часто плачут в таких местах, — Кевин наполнил легкие воздухом. Снаружи дышалось легче. — Не заметил, чтобы кто-то из этих ханжей и лицемеров вышел с красными глазами. — Ты даже не знаешь этих людей, как ты можешь так о них говорить? — фыркнул Кевин. — Могу. — Ты их не знаешь, — раздраженно процедил Кевин, закутываясь в шарф. За ужином он по большей части молчал, механически заглатывая еду. Он все-таки это сделал — там, в церкви, он открыл Гилберту объятия. Просто побоялся так не поступить. В тот момент Кевин снова заставил себя не думать — только чувствовать. И он чувствовал, но не как человек, похищенный и развращенный — как католик. Кевин не видел перед собой насильника и порока, он обнял человека без прошлого, ближнего, пусть даже и пришедшего в великую семью друзей Иисуса всего лишь мимоходом. Под мантией матери воплощенного бога место есть каждому. Насчет себя, отступника, правда, он не был так уверен. В спальне Кевин сразу же разделся: к чему тянуть неизбежное? Пока он снимал одежду, Гилберт смотрел на него так долго и пристально, что у Кевина снова загорелись щеки, — в последние дни такого не случалось, и он уже успел обрадоваться, что кое-как научился держать эмоции в себе. Нет, не научился. Все тот же жгучий стыд. Ничего в нем не поменялось. Но кое-что прибавилось. Взгляд, обращенный на его наготу, не вызывал больше страха, это было чем-то другим. Кевин опасался этого слова, но лишь одно приходило на ум: волнение. Или возбуждение. Не торопясь, Гилберт подошел к комоду. Кевин не разглядел, что именно тот достал из ящика, невидимка стоял к нему спиной. Когда он развернулся, Кевин едва не отпрянул, как если бы в чужой ладони сидел ядовитый тарантул. Гилберт приблизился вплотную. — Не отказывай себе в желаниях. В мире слишком много людей, готовых ими пренебречь, — четко произнес он. — Не добавляй к ним еще одного. Они и без тебя справятся. Воспротивиться Кевин не успел. Тонкая цепочка обвила шею. Закрутился замочек. Затем Гилберт опустился на кровать. Его взгляд упал вниз — бегунок на молнии рассек ширинку. Кевин сделал шаг вперед: красноречивый жест не требовал слов. Когда он опустился на колени, на затылок сразу легла ладонь, направляя его голову, куда надо. Ствол под губами толкнулся и выдался отчетливым тканевым бугром. Кевин втянул носом запах, немного терпкий, немного солоноватый — возбуждение горячей плоти просачивалось сквозь белье. Кевин легонько сомкнул на ней зубы. Противно не было. Не стало, даже когда он принялся вылизывать сам ствол. Кажется, к этому он окончательно привык. Кевин прижал к груди крестик: тот болтался на шее и только мешал работать.