Другая форма, другое время

      Пьяный отец приходит под утро, опять разрушая половину дома на своем пути. За окном 5:22 — зимой в это время не светает, и маленькая девочка всматривается в горящий за окном уличный фонарь. Его теплый свет расплывается в слезливых глазах c очередным криком матери и звуком ударов, и ребенок будто в мольбе вытягивает тоненькие ручонки в сторону окна. Но этот желтый свет не поможет девочке, не избавит ее от синяков на теле, как не избавит и от их причины — ссорящихся на первом этаже родителей.       — Если ты продолжишь плакать, твое лицо опухнет.       Я открываю глаза до того, как свечение в моем сне успевает приобрести форму треугольника. Морщусь от осознания реальности, едва открываю затуманенные глаза. Горло душит безумная засуха — обязательный атрибут всех студенческих вечеринок по случаю окончания учебного года. Я обнаруживаю себя в смятой, пропахшей куревом одежде на диване в гостиной своего вот уже как несколько лет опустевшего дома. За окном пасмурно и тускло. Хочу встать, но стоит мне лишь приподняться, как по вискам ударяет похмелье. Обреченно вздыхаю и падаю обратно на диван, прикрывая глаза.       Я не помнила точного момента, когда демон по имени Билл появился в моей жизни, но отчетливо помнила тот день, когда его не стало. Может, это дело рук регулярно избивающих меня до потери памяти родителей, может, дело рук самого демона разума. Но факт остается фактом — всякий раз, когда мне было больно или страшно, я звала его. Вторила его имя в темноте до тех пор, пока он не появится с раздражительным вздохом и словами о том, что он прекрасно знает свое имя, и не стоит повторять его столько раз. А мне нравилось его повторять.       Треугольник рассказывал мне о том, как его призвал Гидеон — местная знаменитость на тот момент, — как его раздражает надоедливый городской мальчишка из хижины чудес, и как он хотел бы захватить этот мир. Он говорил быстро, иногда его слова превращались в неразборчивую кашу, но будучи ребенком, я не вникала. А стоило бы. Мне было достаточно того, что Сайфер просто издавал какие—то звуки, заглушающие сковывающую меня панической атакой тишину ночи. Он мог погрузить меня в глубокий сон, исказить мою реальность так, чтобы я забывала на границе миров о своей боли. Он следил за всем городом и наверняка знал, почему я каждый раз прошу его об этих иллюзиях, но всякий раз удивлялся. Удивлялся, потому что какую бы реальность он ни создал вокруг меня — я была бесконечно рада, даже если вокруг меня ползали мерзкие монстры. Любая из его иллюзий была лучше той реальности, в которой мне приходилось жить день ото дня.       Но к этому привыкаешь. И чем больше привыкаешь, тем больнее это терять.       С трудом, но все же поднявшись с дивана, я отправилась в душ. Освежившись и переодевшись, я поднялась в свою старую комнату. После конца света я могла спать в любом уголке дома, только не здесь. Не там, где все еще царит послевкусие успокоительных иллюзий. Наверх я поднималась редко и с одной лишь целью. Пройдя к ветхой кушетке, я сунула руку меж пыльных матрацев и вытащила блокнот. Глубоко вздохнув, я опустилась на пол и, прислонившись спиной к кровати, стала медленно листать пустые страницы. Прятать все это в столь примитивном месте не было смысла — гостей у меня все равно никогда не было, но отчего—то мне казалось, что если этот блокнот в относительной безопасности, со всех сторон укутанный матрацами, то и я тоже в безопасности.       Когда очередной выбившийся из—под большого пальца разлинованный лист мягко лег на другую сторону блокнота, моему взору открылся торчащий в переплете обрывок бумаги. Я грустно улыбнулась, вытаскивая его из блокнота и мысленно возвращаясь в тот день, когда мои родители погибли в автокатастрофе на абсолютно ровном месте. Но в Гравити Фолз ничего не случается на ровном месте. Так мне пересказали день, когда всем моим страданиям пришел конец, — сама лично я его не помнила. Помнила только полное безразличие при виде искорёженной груды местами окровавленного металла, что буквально пару минут назад был машиной. И сокрытый от всех медленно тлевший по краям листок, который я обнаружила у себя в руке, очнувшись после потери сознания от вылета через лобовое стекло. Фраза, выведенная на нем неряшливым почерком, доходчиво велела мне ждать.       

«Другая форма, другое время».

      И я ждала. Считала каждый день, до сих пор считаю, ловя на себе непонимающие взгляды однокурсников, хотя не всегда понимаю, зачем после стольких лет я продолжаю это делать. Я бросила взгляд на дату на электронных часах. Со дня смерти родителей прошло семь лет. Семь долгих лет я уже не слабая пятнадцатилетняя школьница, которую избивала и морила голодом собственная семья. Но и не сказать, что очень уж счастливый человек, сбросивший бремя, насколько вообще может быть счастливым человек с психическими расстройствами, вырожденными из детских травм. Всегда чего—то не хватало. Чего—то существенного, без чего жизнь не клеилась, даже если была насыщена событиями и интересными людьми.       Я со вздохом закрыла блокнот вместе с потемневшим клочком бумаги и спустилась вниз, пройдя на кухню. Взгляд упал на холодильник. Надо было заставить себя поесть, хоть и аппетита совсем не было. Найдя место блокноту на столе, я распахнула дверцу холодильника и со вздохом разочарования обнаружила какие—то остатки, из которых нельзя было приготовить ничего путного. Что ж, придется обходиться чаем. Поставив чайник со свистком на плиту, я села за стол. Похмелье все еще давало о себе знать, голова знатно гудела, поэтому я легла щекой на сложенные на столе руки, обещая себе больше никогда не пить и заочно зная, что это обещание будет сразу же нарушено на ближайшей студенческой вечеринке.       — Убей их, — озорной голос, доносящийся отовсюду и одновременно звучащий только в моей голове, говорит так, будто убийство равноценно приему пищи.       — Кого? — маленькая девочка сидит на кровати, укрывшись одеялом с головой, и непонимающе смотрит куда—то, где секунду назад был ее собеседник.       — Своих родных, — желтый треугольник появляется прямо перед ее носом и пронзительно смотрит в душу своим единственным глазом, в бездне зрачка которого девочка видит себя, будто под гипнозом вырывающуюся с заднего сидения автомобиля вперед и резко дергающую руль в сторону.       Я вздрогнула, вновь резко открывая глаза. Пронзительный свист чайника за спиной не дал осмыслить привидевшееся мне во дреме. Вскочив из—за стола, я выключила газ, но ожидаемая тишина не наполнила кухню. Я нахмурилась. Скрипка. Звук скрипки, разливающийся будто со всех сторон. Я тряхнула головой и надавила пальцами на глаза. Скоро должно пройти, это одна из остаточных гипнагогических галлюцинаций, которыми я периодически страдаю, думалось мне. Мне даже не хотелось вслушиваться в мелодию, я лишь успокаивала себя тем, что скоро это закончится. Так и должно было быть, но упрямая скрипка все играла и играла.       Взгляд ненароком упал в ту часть стола, где я оставила блокнот, когда пришла на кухню. Он был открыт где—то в середине, но я отчетливо помнила, что оставляла его закрытым. Я подбежала к столу и в спешке пролистала страницы, нарочито неаккуратно, шумно, в надежде, что шум бумаги приглушит скрипку в моей больной во всех смыслах голове. Шум бумаги ее не приглушил, зато страх вполне справился с этой задачей. Обгоревшего по краям листка, который я так отчаянно берегла все эти годы, в котором, как иногда казалось, был заключен весь мой мир, не было.       На минуту придавшись панике и подвергая сомнению реальность, я размышляла, точно ли я положила листок обратно, точно ли дверь в дом закрыта, и за эти десять минут никто не мог зайти в дом и стащить у меня что—нибудь. Даже если последний вариант имел место быть, то почему этому «кому—то» понадобился обгоревший клочок бумаги, а не скульптура работы моих собственных рук, стоящая в прихожей, например? Второй вариант определенно звучал как полнейший абсурд, а вот в первом я решила удостовериться и направилась в сторону лестницы на второй этаж.       Но стоило мне подойти к арке меж кухней и гостиной, я замерла. У звука скрипки в моей голове появилась направленность. Она стала громче, а потом я заметила слабое желтое свечение из гостиной. Нет, этого не может быть. Наверное, я все еще сплю. Я нарочито опустила взгляд куда—то перед собой и, держась за стену, чтобы хотя бы тактильно не терять ощущение реальности, медленными шагами вошла в гостиную. Там, у камина, вполоборота ко мне стоял человек. У него были темные волосы с желтой прядью, и янтарные глаза, которые в желтоватом свете, окружавшем его, становились такими теплыми и уютными, будто огонь в том же камине. Аккуратно очерченные губы и строгий овал лица завораживали, а ровный нос со вздернутым кончиком будто выдавал озорные черты его натуры. Худые пальцы невесомо держали смычок, мягко танцующий по скрипке.       Билл.       Я боялась что—либо говорить, боялась двигаться, моргать, боялась, что еще секунда — и все исчезнет. На ватных ногах, почти не дыша, я подошла к нему. Он продолжал играть, будто не видя меня. Я остановилась в полуметре и еще раз завороженно рассмотрела его, и только тогда заметила под струнами музыкального инструмента клочок бумаги, обгоревший по краям. Как—то бездумно я протянула руку к его руке, держащей скрипку, будто бы поначалу хотела лишь забрать листок, хотя теперь он не нес в себе ровным счетом никакой ценности, но прикоснулась к теплой коже раньше, чем успела осознать само прикосновение. Человек замер, и смычок в его руках тоже, но музыка не стихла. Янтарные глаза наискось холодно смотрели на меня свысока.       — Это реальность? — спросила я и не узнала свой голос, в следующую секунду почувствовав, как на щеке проложили мокрые дорожки слезы.       — Если ты продолжишь плакать, твое лицо опухнет, — громогласно раздался его задорный множественный голос отовсюду, отбрасывая меня в момент нашей первой встречи, и когда его лицо озарила чудаковатая улыбка, душу пронзило чувство того самого существенного, чего моей жизни никогда не хватало. Но что—то внутри мешало мне понять, чем именно было вырождено это чувство, откуда оно взялось, какого его название и почему оно так важно. Почему. Этот вопрос я и задала, не оставляя шанса более правильным формулировкам. Сомневаюсь вообще, что демону разума они нужны.       — Почему ты здесь?       — Не удивительно, что ты не помнишь, — его голос неузнаваемо посерьезнел.       В следующую секунду скрипка в руках демона разума исчезла, но музыка не прекратила своего звучания и тогда, а потом он в мгновение перехватил мою ладонь, а вторую свою руку расположил на моей талии, привлекая меня к себе. Мне показалось, что он хотел было начать танец, но я лишь подошла еще ближе и уткнулась носом в его плечо, и только тогда скрипка стихла, а Сайфер замер.       — Покажи мне, — прохрипела я.       И он показал.       Положил руки на мои плечи и чуть отстранил меня, и прежде, чем я провалилась в черную бездну, я почувствовала на лбу невесомое прикосновение губ. Тьма не продлилась долго: почти сразу из ниоткуда и из ничего вырисовывается моя комната такой, какой она была многими годами ранее. Все настолько реально, что я на секунду теряю чувство времени.       На кровати у окна лежит маленькая девочка с зажмуренными глазами, ее щеки в слезах, а руки, которыми она сжимает одеяло, в синяках, и она отчаянно зовет на помощь и твердит одно и то же имя из раза в раз.       — Я помню, как меня зовут, — раздается, наконец, недовольный множественный голос со всех сторон, и девочка тут же успокаивается. — Сколько можно меня звать, у меня есть свои дела, в конце концов!       — Помоги мне, — умоляет девочка, вытирая слезы, садясь на кровати и накидывая на голову одеяло. — Билл, помоги, пожалуйста! Я больше не могу.       — Убей их, — озорно произносит Сайфер, появившись неподалеку от ее кровати и раскинув в стороны будто нарисованные ручонки, в одной из которых он держал трость.       — Кого? — непонимающе произносит девочка.       — Своих родных, конечно же! Не будь такой глупой!       — Но это неправильно…       — Я тоже убил своих родных, — почти перебивает девочку Билл. — Зачем мириться с тем, что ты ненавидишь? Уничтожь это!       Девочка хмурится, большие голубые глаза полны сомнений. Треугольник раздраженно закатывает единственный глаз.       — Это не входило в мои планы, но так уж и быть, я могу помочь тебе, когда придет время, — демон разума протянул девочке руку.       — Это была сделка, — говорю я в никуда, наблюдая, как девочка пожимает руку, и не понимая, как реагировать. Я не помнила этого, или на тот момент просто не понимала происходящего, или все вместе.       — Не думаю, что ты на самом деле не хотела ее заключать, — образ Билла возникает рядом со мной, и я перевожу взгляд на него. — В те времена я обманом заключал сделки буквально с каждым встречным.       — Но это…       — Неправильно, — завершил мою эквивалентную фразе из воспоминания мысль Сайфер, заставляя меня задуматься. Мне было катастрофически странно видеть его с его извечной жаждой уничтожения всех и вся вот таким. Дело было не только в физическом облике.       — Ты изменился, — прохрипела я, не отводя взгляд от янтарных глаз демона.       — Возможно, — его голос посерьезнел.       — Что было после конца света? Ты умер? — осторожно поинтересовалась я.       — Если говорить человеческим языком, то, возможно, это и можно назвать смертью, — рассудил Билл, однако спустя пару секунд замялся. — Хотя нет, наверное, даже так — нет.       — Что ты делал все это время? — продолжала сыпать вопросами я в надежде докопаться до причины его изменений.       — Думал. Людям тоже не мешало бы заниматься этим иногда, — сострил демон, сопровождая каждое мое движение взглядом. Я подошла к нему и встала напротив, сложив руки на груди.       — И до чего додумался? — съязвила я в ответ, хитро прищурившись, хотя мы оба понимали, что его колкое замечание вряд ли касалось конкретно меня.       — Эта сделка связала меня сильнее, чем я думал, — Билл переменил тему, и по его непреклонно холодному взгляду я поняла, что вряд ли он расскажет мне, что с ним случилось за это время. По крайней мере не сейчас.       — Это же я убила…       — Нет, не ты, — прервал меня Сайфер. — Твоими руками, конечно, но все же это был я, и фактически я убил своих родителей второй раз, непреднамеренно создав связь с тобой, которую я не могу понять до сих пор. Поэтому ты задаешь странные вопросы про нехватку чего-то существенного у себя в голове. Поэтому я здесь.       — Ты жалеешь об этом? — с неожиданной для себя осторожностью спрашиваю я, будто бы страшась услышать «да».       Видение комнаты вокруг вдруг стремительно начало меняться, вновь завладевая моим вниманием, и я обернулась. У кровати, которая будто бы была центром всех показываемых мне моих же воспоминаний, один за другим сменялись образы. В каких—то из них желтый треугольник раздраженно накидывает на девочку одеяло, которое она скинула на пол в приступе панической атаки, в каких—то спрашивает, что ей хотелось бы увидеть во сне, и нарочито заставляет видеть ее что—то совсем противоположное, ужасное, а потом удивляется, когда она просыпается с благодарной улыбкой. А ведь его так трудно удивить. Образы представляют собой будто бы фильм, поставленный на ускоренное воспроизведение. Девочка растет, синяки на ее худом теле заживают, появляются новые, демон разума появляется все чаще, иногда даже без отчаянного призыва. Время идет, в душе девочки день ото дня зреет ненависть, обращенная ко всему живому, она буквально разъедает ее изнутри, а треугольнику это нравится. Нравится слушать, как жестоко она расправилась бы со школьными обидчиками, и как ей иногда хочется в ответ на избиения родителей дать сдачи.       «Не жалею».       Разум отвык от навязанных образов, быстро устал, и я понимаю слишком поздно, — уже после того, как видение вокруг рассыпается, и мы возвращаемся в реальность гостиной, — это не мои воспоминания.       — Что теперь? Опять будешь пытаться уничтожить этот мир? — мы уже не стоим друг напротив друга; я лежу на диване, а он сидит рядом, почти как раньше.       — Нет, — множественный голос нарочито убаюкивает, как в детстве, мои глаза сами собой закрываются, и уже в полусне я чувствую легкое поглаживание по волосам, — я придумаю, что с ним сделать. Но позже. А сейчас — спи.       — Не уходи, — шепчу я, судорожно хватаясь за его руку, едва почувствовав, что он отстранился. Теперь—то я могу это сделать. А спустя еще мгновение я чувствую легкое прикосновение губ на своих губах.       — Не уйду.