can't get it out

got my messiah impression i think i got it nailed down

      Ви по утрам — всё равно что стихийная сила; вносится в палатку, бледные щёки как будто бы даже чуть покраснели, на идиотских блестящих голубых ботинках автомобильное масло; песок в волосах, рубаха расстёгнута; когда она наклоняется, чтобы подобрать мешающуюся под ногами сброшенную на пол прошлой ночью одежду, со своей половины наспех собранной из раскладушек двуспальной кровати Джуди видит россыпь незаживающих нутряно-красных точек с синей каймой у неё на груди — обычное дело для тех, кто постоянно под пулями; только теперь они значат что-то ещё — звёздную карту паломничества длиной в шесть месяцев; напоминание, что от отведённого времени осталось половина; обещание, что цель однажды будет достигнута. Каждую ночь Джуди аккуратно считает каждую из них — пальцами, если в пути; языком, если на привале; каждый раз, когда ей кажется, что она достигла наивысшего прилежания и преданности ритуалу, тут и там появляются новые — и вдруг оказывается, что в её крошечном, покорёженном и пожжёном сердце есть новая зияющая глубина; и каждый раз Ви берёт её за руку и целует кончики её пальцев и зудящие на солнце веки, наполняя её до краёв.       По привычке, Джуди жмурится, притворяясь, что спит; старый защитный механизм — не реагировать, не видеть, не признавать — теперь — предвосхищение причащения; где-то рядом шуршит ткань и скрипит кожа — Ви присаживается на корточки около раскладушки и осторожно проводит рукой по обнажённому плечу — подыгрывает, поощряет; подначивает — цепляет короткими синтетическими ногтями нежную кожу под подбородком, прижимает к высохшим за ночь губам пальцы — под ними как как лист бумаги размякают и мнутся что титан, что Джуди. Они пахнут мылом и порохом — тренировка с Кэссиди на импровизированном стрельбище; десятки пустых бутылок, принесённых в жертву во имя чести, справедливости и попытки доказать, что умные говорящие стволы не сказались на её способности самостоятельно попадать в цель; не, ну серьёзно, это всё слабость и жара и дрожащий воздух; и вообще, кто делал этот прицел, он откровенно косит. Джуди улыбается вопреки себе; приоткрывает губы и прихватывает плотные прохладные подушечки зубами; подманивает их языком глубже; ощущение наполненности — завершённости — охватывающее её каждый раз, когда даже малейшая часть Ви оказывается внутри неё, едва ли здорóво — возможно, психоз, только плотский; но такой же в корне своём тотальный и оргастический.       Ви посмеивается, беззубо — касается её щеки своим тёплым дыханием; прижимается кончиком носа ко лбу; запускает пальцы поглубже, вдоль языка — и вверх, к нёбу, в знакомом движении, со знакомым едва заметным усилием; и годы экспериментов с брейндансами, наверное, поплавили Джуди синапсы, потому что её телу как будто неважно; тело как будто не видит разницы. Ви с самого начала как по наитию знает, что нужно делать — разбирает её на разрозненные детали, будто одну из своих игрушек; смотрит с восхищением на замысловатый шедевр неизвестного мастера — филигранный инженерный гений случая — безграничный горизонт возможностей; и собирает заново — сильнее, выносливее; совершеннее.       Где-то в глубине лагеря заходится рёвом мотор — и тут же затухает; Джуди слушает в повисшей паузе свое дыхание и шорох проносящейся в ушах крови; старается подавить смущение — кислый привкус где-то в глубине глотки; ком; будь это Майко — или Эвелин — поток незнакомых лиц, реальных и виртуальных — она бы свернулась сейчас клубком под влажной прохладной простынёй; представила бы свой день полоской прогресса и отточенными движениями удалила бы его из дотошно курируемой базы данных всего, на что ей в этой жизни не наплевать — хорошее вместе с плохим, потому что удовольствие обманчиво и чревато. Но с Ви это не работает, конечно — десятки раз пробовано, десятки раз тщетно; пытаешься забыть растерянный щенячий взгляд из-под посечённой чёлки и гладкую тёплую кожу под пальцами после её первого брейнданса — она берёт и умирает под аранжировку рёва арасаковских дронов и грузовиков по всему городу; пытаешься сбросить с себя мрачное облегчение, попахивающее обречённостью — она берёт и заваливается в студию в своей обжигающе-жёлтой куртке и с пепельно-серым лицом; пытаешься закрыться, выставив её за дверь и игнорируя обеспокоенные сообщения и звонки — она берёт и остаётся на всю ночь на лестничной клетке, устроившись на парапете с лимонадом в руке и успев задремать к тому моменту, когда запах духов Эвелин, липнущий к каждой поверхности душной маленькой квартиры, становится физически невыносимым. Всю ночь смотришь, как она спит — водишь пальцами по бескровным губам и стыкам лицевых имплантов — уговариваешь себя принять то, что есть, и не надеяться на большее — мягко шепчешь самую нежную из неправд, когда начинается холодный пот и скулёж — и готовишься отпустить, едва взойдёт солнце; а она берёт и остаётся — на кофе; рядом с тобой; в живых. Всё равно что стихийная сила — непреодолимый шквал, щелчком пальцев разверзающий хляби небесные; и Джуди, впервые в жизни, наверное, не боится утонуть — только раскрывается навстречу и позволяет ласковой тёплой тяжести поглотить себя — и никогда больше не отпускать на поверхность.       Ви ворчит что-то про грязные штаны — елозит безуспешно ногами на другом конце кровати, пытаясь стянуть друг о друга ботинки; Джуди только сонно шепчет ей на ухо безделицу и обхватывает покрепче за широкие плечи, запуская пальцы в почти полностью поседевшие волосы; Ви недовольно фыркает и тут же мурлычет где-то глубоко в груди — и там же рядом бухает сердце; спокойно и размеренно, снова и снова, in principio, et nunc, et semper, et in saecula saeculorum. У Джуди внутри что-то немного взводится — недоверие и страх и облегчение первых дней пути, укутанные в голод — но сейчас уже не нужны многочасовые марафоны, чтобы его утолить; сейчас уже точно будет следующий раз — вечером, после работы и прохладного душа; после пива с лимонадом, когда все головы будут посчитаны и часовые выставлены на посты; когда Ви сможет стянуть с себя свои драгоценные бронированные полицейские брюки и не беспокоиться, что одного раза обеим будет мало, а после двух наверняка разморит. Джуди не в первый раз думает о костюме Макс-Так, который занял пол чемодана, и не в первый раз успевает прикусить себе язык в последний момент — обещание есть обещание, но она бы предпочла дождаться какого-нибудь мотеля, где двери запираются на замок и стены скрадывают хотя бы часть звуков; то, что Альдекальдос приняли её в свою семью, не означает, что она вот так сразу готова встречать по утрам многозначительные ухмылки и перешёптывания.       Ви потихоньку целует её лицо — старательно, миллиметр за миллиметром; опирается на локоть и смотрит сверху вниз своими белёсыми глазами с вертикальным зрачком; и счастье в них — мучительно знакомое и отчаянно непонятное; счастье человека, живущего в счёт неоплатного долга. Джуди не спрашивает — поначалу потому, что не хочет знать; теперь — потому что не имеет значения; где что-то кончилось что-то началось, и её единственная забота отныне в том, чтобы новое будущее было лучше старого. Ви только улыбается, понимающе и благодарно; прижимается лбом к её лбу — позволяет им просто дышать как один несколько мгновений и ни о чём не думать; а потом смачно чмокает в губы и одним гибким движением взлетает с раскладушки на ноги — волосы растрёпаны, рубашка вылезла из штанов; оповещает на всю палатку, что идёт готовить для самой невыносимо — прекрасной — женщины лагеря завтрак — буррито! — но не совсем такие, как вчера! — и с прежней возмутительной щенячьей улыбкой исчезает в сияющей утренним солнцем щели между полами. Джуди ждёт, пока стихнет прыткий топот тактических ботинок, и смаргивает в пространство под потолком меню голосовых вызовов; вечером, проверяя автоответчик, Ви опять будет ворчать и смеяться, что Джуди оставила ей уже штук сто таких сообщений — поцелует за ухом и прошепчет в ответ всё то, что Джуди пока сказать не может — и Джуди закатит глаза и легонько стукнет её в плечо кулаком; подставит поудобнее шею и поклянётся себе обязательно оставить сто первое.