Мандариновый Запах Свободы

      Пахнет свободой и легкостью — так ярко, невыносимо сладко и невинно, что волей-неволей откроешь глаза. В Павильоне по-прежнему разведенные пеплом по снегу сумерки и, кажется, они здесь всегда: зимой, весной, летом и, конечно же, осенью. Ваньнин не знает или это вправду так, или его глаза перестали различать любые другие оттенки цветов и окружающей среды.       Различали ли когда-нибудь?       Свет не ломится под веки, не пытается заставить жить, вопреки всем канонам романтических сказок — он плавно оседает на ресницах, лишь немного пощипывая для проформы, когда они, склеившиеся от влаги (не слезы, это просто со сна так) расправлются каждая на свое привычное место. Ваньнин отслеживает их по одной ощущениями, лишь бы не давать себе воли — лишь бы не дрожать.       В Павильоне Алых Лотосов алая тюль чуть покачивается то тут, то там — он бы никогда не озадачился внешним декором в столь безвкусной манере, никогда бы не осквернил свое убежище лишними, лишенными смысла и практической нагрузки деталями. Алую тюль придумал кто-то другой — простую, без нарядных узоров, золотого бисера и жемчужной россыпи. Кто-то другой выкрасил стены грубыми неаккуратными мазками в черный и темно-синий («смотри, ты же Бэйдоу, Юйхэн ночного неба, разве это не ночное небо? Только твое, ты единственное созвездие в этом небе, единственное!»). Кто-то другой выстлал полы узорами из бусин твоей крови, кто-то другой хозяйничал в самом сокровенном месте твоей души, расставляя свои правила, развешивая свои прихоти тут и там, снося стены и взращивая красивые складные ширмы с акварельными пятнами мастерской кисти рук самого...кого-то там очень сильно достопочтенного. Алые лотосы.       Пародия.       Алые лотосы.       — Проснулся, учитель? — голос бодрый, почти юношеский, доносится словно бы снизу, но, на самом деле, это просто подушки под головой так неудобно высоко лежат.       Ваньнин переводит взгляд с закрытых ставен (видит их сквозь пелену тяжелых алых тюль) на дубовый стол с хаотично разбросанными чертежами, уже никому особо и не нужными деталями из древесины и особого сплава металлов. Стружка черного нефрита...зачем она нужна была ему?       Ваньнин не помнит.       Пахнет свободой и легкостью — этот цитрусовый аромат пробивается в ноздри, будто Тяньвэнь, вырезающая себе путь из гроба его памяти. Этот аромат не знает преград и плевать ему на мерзкое, скользкое и густое, чем забит простуженный нос учителя Чу, он лезет глубже, холодком царапает гортань и разливается пологими водами небесной реки там, в легких, игнорируя все повреждения.       Обратимые ли?       — Лекарь сказал, ты поправишься. — произносит тот же голос: беспечно и буднично, словно рассказывает о погоде. — Он сказал, твое правое легкое как решето, так что этот достопочтенный спросил его еще раз. И тогда он сказал, как это лечить. — голос на мгновение замолкает и стопам становится тесно и тепло. — Ты поправишься, Учитель.       Ваньнин, наконец, опускает взгляд вниз, так и не поднимая головы — она сейчас кажется такой невыносимо тяжелой и большой, словно занимает восемьдесят процентов всех этих покоев. Мо Жань сидит у изножья его постели и тепло стопам от того, что он держит их, укутанными одеялом, между своих ног, прямо на... Ваньнин не осмеливается туда смотреть — хотя казалось бы, после всего содеянного этот взгляд наименьший повод для смущения. Мо Жань...Ваньнин никогда не осмелится назвать его этим именем вслух — и не потому что боится, а потому что называть его этим именем стыдно, неловко и отчаянно тоскливо.       Он никогда не осмелится назвать этого достопочтенного Мо Жанем, а Тасянь Цзюнем — не станет звать из принципа и упрямства, потому что знает его изнутри. Поэтому он никак не зовет его — ни когда умоляет скорее закончить, ни когда просит еще, ни когда просыпается от липких, будто мокрая ткань сорочки, кошмаров.       Он говорит Мо Жаню «ты» — или не говорит с ним совсем.       Мо Жань сжимает его бедра меж своих, вытянув ноги по бокам от Ваньнина, будто ограничивает маневренность движений — не то, чтобы учитель мог сейчас двигаться или хотя бы желал. Стопам, икрам, голеням тепло от чужого тела — осознание этого внутри ворочается совершенно растревоженным шершневым гнездом, но сейчас — он не может ничего сказать.       Мо Жань держит рядом с собой, на прикроватной тумбочке, плетеную корзину, доверху заполненную яркими мандаринами с лоснящейся шкуркой, а у самого бедра сбоку — большую глиняную плошку, где уже собралась солидная куча из разделенных на дольки сочных плодов. Он чистит их одну за другой — выбирает самые мелкие, потому что в его зажатой ладони Ваньнин видит целых четыре таких — сначала срывает черенки с вялыми листиками, затем толкается подушечкой большого пальца в самое нутро и, казалось бы, эта маленькая хрупкая мандаринка должна бы смяться под его давлением, но нет. Он стягивает шкурку неаккуратными кусками прямо на одеяло, затем счищает белую пленку из прожилок, разделяет на дольки и часть их бросает в рот, а оставшееся — в плошку. Ваньнин не может не смотреть на его губы, мокрые от сока, на пожелтевшие от цедры пальцы, касающиеся этих губ, на красивые призраки ямочек, то и дело показывающиеся на щеках, пока он прожевывает, на его живые темные глаза.       И ему хочется.       Отчаянно хочется сладости этого прохладного, замораживающего вкусовые рецепторы сока, чтобы он растекался на языке, снимая это тревожное и пустое, даруя совершенно невинное, давно забытое — свободу выбора, например. Гордость, тоже, например. Достоинство.       Достоинство.       Мо Жань смотрит спокойно и сыто, как будто он в безопасности, как будто не вспыхивают бунты заклинателей и наемников то тут, то там, как будто этот мир не полнится желающими застать его безмятежно спящим, как будто он сидит у ног своей матери, что берегла его, как зеницу ока. Чу Ваньнин не понимает, почему так, почему он такой спокойный, разве это не безответственно, разве не глупо сидеть здесь и впустую теребить шкурки дурацких мандарин? — он не может сложить два и два, хотя дай только инструмент — и он создаст тебе самого мощного охранника на заказ. Но он не понимает, почему Мо Жань все еще греет его вечно зябнущее тело своим жаром и не дает уснуть насовсем.       Говорить не хочется.       Воды небес находят прорехи в его легких и холодными крупицами северных фейерверков сыпятся на желудок, пробивают тонкую брешь в печени, почках, селезенке и еще в чем-то там важном. Он это ч у в с т в у е т.       Как и то, что это Мо Жань — тот самый, который сжал его запястье целую вечность назад и спросил, что же это такое интересное на его руке, а потом попросился в ученики. Это точно тот А-Жань и точно не этот Тасянь Цзюнь. Никогда им не был. Это всего лишь...оболочка. Чу Ваньнин прятался в броне из ледяной, непробиваемой стены, Мо Жань — огородил себя рвом из крови и огня: попробуй доберись.       Попробуй для начала пробейся и сам сквозь собственноручно воздвигнутый лед — чтобы хотя бы просто дойти к этому пламени.       — Скоро новый год, учитель. Я починил твой гуцинь, сможешь...сыграть. Ну, не совсем я...никогда не любил возиться с этой хуйней, с этой...с этим искусством. Ты не любишь, когда я сквернословлю, верно? «С каких пор ты об этом спрашиваешь?» — красноречиво молчит Чу Ваньнин, так что Мо Жань поумеривает свою широкую улыбку и отводит взгляд, смотрит куда-то на ставни, откуда пробиваются мелкие, тусклые просветы.       — Знаешь, этот достопочтенный готовил вонтоны, я умею готовить, ты ведь помнишь это, правда? — уточняет он, не поворачиваясь, мнет в руках последнюю из очищенных мандарин и ее беззащитный бок то и дело тычется в бока других, зажатых в ладони, молчит несколько секунд, словно ждет ответа, но прокашливается и снова поворачивает голову к нему. — Я перепробовал столько рецептов, но все не так, ничего не сравнится с...       «Все дело в начинке, нужно просто...» — Ваньнин хочет улыбнуться и сказать ему, что весь секрет их был в начинке, хочет сказать, что достаточно просто добавить ингредиенты в правильной последовательности, но с губ срывается лишь сиплый стон.       — ...Ничего не сравнится с вонтонами Ши Мэя.       Мо Жань опускает голову, смотрит на солидно помятый мандарин, на лужи сока, собирающиеся в изгибах линий его ладони, как-то по детски совсем дергает плечом и вскидывается, безжалостно разламывая мандарин напополам и запихивая в рот целую половину.       Улыбается.       Он расковыривает следующую, но его пальцы дрожат — растревожено и жалко — поэтому сок брызжет ему прямо в лицо.       — Блядь! — Мо Жань выпускает все, что до этого держал в руках, трет тыльными сторонами ладоней глаза, разминая веки, задушено шипит и трясет головой, растрепывая и без того неаккуратную прическу, а затем вдруг...смеется. Громко, заливисто, запрокидывает голову, все так же растирая ущемленные глаза, но смеется, и Ваньнин снова видит...этого ребенка.       Слишком простоватого для замысловатой орденской формы (сейчас на нем черный ханьфу, расшитый золотом, который так великолепно на нем сидит, что едва ли кто-то осмелиться сомневаться в его благородном происхождении), слишком нелепого в попытках имитировать благородство церемониальных поклонов, слишком теплого для выстуженного чужого сердца.       Он смеется недолго, но когда снова опускает голову, глаза его красные и воспаленные, а по щеке бежит слеза — даже императорам не избежать этих низменных телесных проявлений. Он чуть ерзает бедрами, потираясь пахом о его стопы, и Ваньнин весь напрягается, превращается в ледышку и мелко-мелко внутренне дрожит. Мо Жань пододвигает к нему плошку с чищенными мандаринами, протаскивая ее по кровати под самую его бледную ладонь так, что указательный палец чуть касается глиняного и оттого кажущегося совсем не холодным бочка.       — Ешь.       Учитель переводит взгляд с чужого лица на яркие, местами надтреснутые и оттого еще более манящие дольки, сглатывает и опускает ресницы: краем глаза видит, как руки А-Жаня соскальзывают под плотно завернутое одеяло и соприкасаются с холодными лодыжками.       — Они сладкие, я сам выбирал. Самые неказистые с виду, они же всегда самые сладкие. — сразу и не понятно о чем он говорит, потому что прохладный воздух любопытным зверем подныривает под край раскрытого одеяла снизу. Ваньнин прижимается пальцами одной ноги к другой, но Мо Жань как-то рассеяно улыбается, облизывает нижнюю губу, прикусывая, и снова кивает на плошку. — Тебе ведь такое нравится, нет? Ешь, учитель. Если не хочешь, чтобы я тебя сам накормил.       Ваньнин не хочет — и хочет одновременно. От этой мысли к горлу подступает гибкий, но плотной комок тошноты и мандарины кажутся единственным лекарством, способным его спасти. Так что он прилагает все усилия, чтобы поднять ладонь и потянуть пальцами ближайшую дольку к собственному рту. Сок разливается, затапливает рот нектаром, будто бы поселение, запертое в горах, затапливаемое сходящими снегами. Ваньнин не может сдержаться, стонет едва слышно от удовольствия - потому что на секундочку, всего на мгновения, его отбрасывает назад, когда во дворце на пике Сышен горели лампады, пахло самыми изысканными яствами, играла музыка, лился смех и даже ему самому не было так одиноко — ему было одиноко, но все равно хорошо.       Наверное, что-то такое возникает на его лице, потому что Мо Жань коротко качает головой, словно бы не одобряя, и тут же сжимает в руке обе его стопы, прижимая к собственному бедру, а второй ладонью...       Ваньнин дергается, когда чувствительные подошвы его ног соприкасаются с обнаженной плотью, мелкие волоски щекотно трогают место меж пяткой и мысками — это даже приятно, потому что сразу становится горячо — но учитель роняет ладонь и, кажется, даже порывается встать.       — Я сказал тебе есть. — произносит А-Жа...нет, не А-Жань.— Этот достопочтенный сам чистил их для тебя. Неужели не получит и малейшей благодарности, м?       Ваньнин плотно сжимает челюсти, затихая в своих тщетных попытках, поднимает на него взгляд и смотрит почти не моргая, когда тот прижимает его к собственному члену под одеялом, чуть вскидывает бедра, притираясь, прижимаясь теснее, двигает рукой, приподнимая его ноги, пачкая в собственной...в собственном проявлении желания.       — Учитель потерял слух?— Тасянь вскидывает брови и красноречиво кивает снова на тарелку. Его голос несколько тише чем раньше, с легкой насмешливо-сбитой с ритма ленцой.       Учитель не потерял слух, но лучше бы потерял.       Он снова тянется к дольке мандарина и рука его дрожит, потому что пальцы на ногах непроизвольно подгибаются и разгибаются, когда меж стопами толкается чужой член — меж стопами, а тазом вдоль них, щекотка натягивается тонкой нитью, отзывается где-то в самом низу живота очень звонким, почти идентичным эхом приятных ощущений. Учитель берет дольки одну за другой, проталкивает их меж губ и, раскусывая, проглатывает почти, не жуя. Он продолжает смотреть в это лицо напротив, отчаянно пытаясь отстраниться от того, что с ним делает под одеялом его ученик, но никак не может замереть стопами совсем.       По сравнению с — со всем, что происходит много перепутанных между собой зим и весён подряд, что выстывает белесыми каплями на слипшихся ресницах, стягивает кожу и мысли, разрывает жалкую плоть — по сравнению со всем этим не происходит ничего. Ваньнину не больно, ведь так? Чужое естество горячее и твёрдое, но совсем не стремится проделать в его теле дополнительных отверстий для сношений. Тонкая кожа на внутренней стороне стоп начинает гореть, и Ваньнин отстранённо представляет напряженные вздувшиеся пузыри — мозоли. Почему-то ему хочется смеяться, захлебываясь желчью и сладким мандариновым соком: мозоли от усердия любимого ученика это гордость для любого Учителя. Ваньнину не больно, ему щекотно и страшно — потому что его тело словно бы заражается чужим телом и чужим теплом: по щиколоткам и плотно прижатым икрам, сквозь колени по сдвинутым бёдрам, выше, выше, выше...       Ты же знаешь, что нужно сделать. Что нужно делать, чтобы это закончилось побыстрее, чтобы это никогда не кончалось, чтобы твой ученик заметил постыдную мелкую дрожь ягодиц или услышал задавленный всхлип, улыбаясь и по-собачьи поддевая носом край одеяла, накрывая собой, пряча и от намалёванного по стенам ночного неба, и от тревожной красной тряпки, и от чересчур сладких лотосов.       Его ученик — нет, этот достопочтенный ему не ученик, неа — запрокидывает голову, напрягая шею и глухо стонет сквозь сжатые челюсти. Ваньнин смотрит на эти четкие рельефы связок, гортани и кадыка, сглатывает сок очередной дольки и беспомощно опускает липкую руку возле плошки, солидно опустошенной с его стороны, когда Мо Жань пятнает его собственным семенем, густым и вязким, словно бы целебные масла очередного лекаря.       Мо Жань встречается с ним взглядом, смотрит прямо, не уклоняясь и ни капли не раскаиваясь — и в этом взгляде плещется такая бесстыдная похоть, что Ваньнин не выдерживает первый.       Мо Жань снова смеется — не так заливисто как до этого, скорее вальяжно и лениво. Он вытирает его стопы внешней стороной одеяла, вытирает свою плоть о шелковые смятые покрывала там же, у изножья, и вхолостую шмыгает носом (точно так же он выражал собственную неловкость во времена своего детства).       — Не бойся. — говорит он вдруг. — Сегодня этот достопочтенный позаботится о тебе. Спи.       Ваньнин закрывает глаза.       Ваньнин послушно спит.       Он слышит, как тихо переговаривается Мо Жань с кем-то другим — голос рваный, лающий, пахнет табаком, неприятно перебивая запах свободы — слышит слова «вспышка», «сговор» и «северная граница в огне». Мо Жань выдыхает, неловко шутит, не получая, конечно же, отклика в глупом лице командира, заиндевелом в боях и бессмысленных сражениях, а затем велит готовить лошадей.       Ваньнин спит, но все равно слышит, как выбирается из кровати Мо Жань и в ногах сразу становится холодно так, что он не справляется — тут же переворачивается на бок, накрепко прижимая к груди колени. В нос остро бьет запах мандарин и тепла — Мо Жань проводит рукой по его волосам, поверхностно, неуклюже, словно парализованный, и решительно накидывает на него свою подбитую овчиной и мехом зимнюю мантию, затем — глухой звук соприкосновения глины к дереву — кладет плошку с чищенными мандаринами на пол, у его изголовья.       — Оставь мне немного, учитель. Ладно?       «Вернись. Живым.» — эта мысль горит в нем так сильно, словно иероглифы на активированном талисмане: и за нее ему чертовски стыдно — еще постыднее, чем раздвигать ноги на глазах у старого слуги, просить вставить поглубже и плакать, заходясь в неизбежной кульминации всем телом, всем своим естеством, поломанным, уродливым, испачканном в такой грязи, которую не отмыть ни одним мыльным корнем.       За эту мысль ему стыдно — и гадко, но она никуда не уходит, лишь жжется тревожным клеймом под кожным и костяным покровом на челе — не добраться ни пальцами, ни ножом, чтобы выдрать ее оттуда.       «Пожалуйста. Вернись ко мне»       Он полыхает ушами и привычно мерзнет кончиками пальцев, пряча лицо в подушки, чтобы больше не слышать этот чарующий запах свободы.       Потому что его ученик — этот славный ребенок с больной душой и теплыми крепкими руками, с невинным густым смехом, с такой медовой лаской во взгляде... Его милый сердцу ученик, император смертных и бессмертных, идет убивать других.       Сотни. Тысячи.       Снова.