Ты никогда им не станешь

       — Ты не мой сын. И никогда его не заменишь, — несмотря на то, что Генри сказал это совершенно спокойно, даже холодно, Дейв невольно вздрогнул и съежился, в одно мгновение став ниже чуть ли не на десяток сантиметров, тут же будто уменьшившись в размерах в сравнении с доктором. Тот раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но затем снова поджал губы, видимо, попридержав это при себе до поры до времени, и отвернулся, и в его глазах, подобно тому, как переливается бликами плещущаяся в стакане вода, блеснуло презрение, отвращение.       Они помолчали несколько секунд, и, несмотря на то, что за то время, пока Уильям мялся на месте, нервно озирался по сторонам и тихонько перебирал пальцами, доктор Миллер уже успел приняться за работу, но неясным образом его мрачный, раздраженный взгляд вновь обратился к притихшему парню. Невысказанные, полные гнева слова грызли его изнутри, перетягивали одеяло мыслей на себя, отзывались эхом в самых отдалённых уголках сознания, срывались на визги, возвращались в виде фантазий о том, как голова Уилли, послушно обмякшего в руках учёного, разбивается об угол стола, а потом его рука ломается в трёх местах сильными, точными ударами. Миллер пристально взглянул на стоящего в отдалении парня и несколько раз сжал и разжал кулаки.       Как бы сильно Генри не хотел этого признавать, вся эта ситуация страшно выводила его из себя, и при всём этом делала она это максимально необычным образом, порой задевая такие его эмоции, которые он не поднимал со дна своей души много лет, в особенности в присутствии Уильяма. Несмотря на то, что он горячо хотел в этот момент не сидеть за столом, прислушиваясь к смущённому бормотанию уильяма и размышляя о способах расправы над поганым мальчишкой, а сорваться на него так, как он делал это обычно, отчего-то ничего не выходило. Привычные и понятные слова, часто так ясно, просто и в то же время очень высокопарно выражавшие его презрение и цинизм, по какой-то причине отказывались приходить в голову, да и, впрочем, даже если бы он и смог построить эту речь, он бы что так, что сяк не смог бы ничего произнести: в горле застрял ком каких-то непривычных, чужеродных эмоций, застрявших в голове подобно ножу в ладони, — болезненно, гадко, неприятно.       Было ясно, что событием, вызвавшим эти эмоции, стало поведение Уильяма, и, пожалуй, Генри, не лукавя, мог бы точно сказать, что проблема была в упоминании Уильямом Дэвида: в его подражании давно ушедшему человеку, в его идиотской потребности найти кого-то, кто будет о нём заботиться, в его компенсировании детства без кого-то близкого, в его идиотской привязанности, в его безоговорочной, щеньячей преданности, в его беспросветной тупости, в его ничтожности… и в том, каким прелестным созданием в сравнении с этим убогим, пришибленным идиотом был Дэвид.       Генри поднялся с места бесшумно, так, чтобы отвлекшийся на свои нервные размышления Дейв услышал ни шороха, ни вздоха, и ровно и любезно, так, как всегда говорил Генри в те моменты, когда он говорил Дейву непростительные, ужасные вещи, в попытке таким образом прикрыть суть самих слов завесой мягкости и вежливости, произнёс:        — Знаешь, Уилли, проблема даже не в том, что вы с ним очень разные, — вкрадчиво начал он, — А в том, какое ты ничтожество в сравнении с ним.       Уильям вскинул голову, и Миллер еле как удержался от торжествующей, радостной улыбки при виде испуганного выражения на его лице, подобного тому, которое появляется на морде забросанной камнями собаки: полное обиды, горести, непонимания, страха, беспомощности, и, что нравилось доктору больше всего, желания услужить. Он уже давно привык обращаться с мальчишкой именно так: грубо, свысока, без церемонностей, виляний и фильтров, легко находить благодаря невероятно выразительной мимике подопечного его слабые места, с остервенением давить на них и не прекращать до тех пор, пока он не сломается.       Но Генри не собирался останавливаться на достигнутом. Раз уж он начал разбор полётов, то нужно было во что бы то ни стало его закончить, в каком бы состоянии к концу ни оказался этот слабак.         — Видишь ли, дорогуша, ты абсолютно жалок, и, несмотря на то, что я наблюдаю за тобой уже достаточно долгое время, изменений я за тобой не вижу, — его голос был тих, но в нем так и сквозило явно заметное презрение. Уильям вжал голову в плечи и по-детски поджал дрожащие губы так, что учёный понял, что этот баклажановый уродец собрался беззвучно всплакнуть. Мужчина стукнул кулаком по столу и рыкнул: — Хватит ныть. Ты знаешь, что твои эмоции меня не волнуют.       Уильям на мгновение взглянул в сторону, и его лицо приняло привычное нейтральное, спокойное выражение. Миллер кратко кивнул, но, судя по тому, с какой ярко выраженной неприязнью на парня сквозь толстые линзы очков поглядывали глаза доктора, он всё ещё не был настроен на то, чтобы сменить гнев на милость. Генри нехотя кивнул и процедил:        — Мне продолжать, или ты опять разноешься?       Уильям энергично помотал головой.        — Нет, Генри. Я клянусь, что такого больше не повторится, — это он сказал так серьёзно, что учёный невольно поразился тому, как этот кусок идиота пронёс такую фанатичную преданность несмотря ни на что сквозь сотни, тысячи оскорблений, претензий и злых комментариев. Он усмехнулся: что ж, это было неудивительно, учитывая то, каким клиническим идиотом являлся Уильям.        — Не повторится, говоришь? — со скепсисом в голосе уточнил он и, быстро взглянув на парня боковым зрением, возликовал, отметив возникшую на лице младшего из них тень беспокойства и тревоги. С еле скрываемым в голосе удовольствием он продолжил: — Каждый раз это «не повторяется». Буквально каждый раз, когда я просто говорю тебе, как делать не нужно, ты начинаешь устраивать сцены. Я уже даже боюсь тебя поправлять, настолько плаксивым ты стал.        — Прости, Генри… Прости, — практически беззвучно пробормотал он, перебирая длинными пальцами. Не обращая на него никакого внимания, Генри продолжил:        — Если бы ты был моим сыном, ты бы по крайней мере обладал достаточным интеллектом для того, чтобы не допускать банальнейшие ошибки, для того, чтобы не попадаться на несостыковках и мелочах. Я ненавижу тебя, Уильям, — сами по себе в уголках глаз парня скопились капельки слез, и он закусил губу, из последних сил стараясь не разрыдаться.       Быстрыми шагами Генри пересёк комнату и крепко, впиваясь пальцами в кожу, схватил Уильяма за лицо, приподняв его так, чтобы он смотрел ему прямо в глаза.        — Плачешь, — процедил он, и его губы растянулись в широком, угрожающем оскале. Прежде чем Уильям смог возразить и попытаться оттащить от своего лица цепкие пальцы, Генри перехватил его за горло и резким рывком притянул к себе, прошептав ему лицом к лицу: — Ты обещал не ныть. И ты нарушил своё обещание, — и, склонившись ещё ближе к нему, он ещё тише добавил: — Как и большую часть своих обещаний, в общем-то.       Мужчина оторвался от раскрасневшегося, заплаканного лица Уильяма также быстро, как изначально к нему прильнул, и на его лицо заползла чужеродная, неуместная и, пожалуй, ужасающая тень той самой нежной улыбки, которой его ещё несколько месяцев назад одаривал когда-то искренний, мягкий учёный, всегда деликатный, всегда готовый поддержать. Но, глядя на то, как знакомо смотрелся этот пустой, ничего не несущий в себе оскал, на миловидном лице Генри, Уильям невольно задался вопросом…       А существовал ли на самом деле тот добрый и открытый директор цирка, который его обогрел, приютил и искренне полюбил?..       И Генри, довольно ухмыльнувшись в лицо Уильяму напоследок и, судя по всему, достигнув той самой эмоциональной разрядки, о которой он мечтал в начале разговора, резко развернулся на каблуках туфель и пошагал прочь, оставив заходящийся в рыданиях комочек по имени Уильям на произвол судьбы.