Для тебя

Генрих любит фехтовать. Звон клинков напоминает о времени, когда он был свободен. Странно, он так стремился к короне и достиг цели только для того, чтобы понять: корона сковывает еще сильнее, чем положение второго или первого наследника престола. Впрочем, несмотря ни на что, Генрих не променяет этот плен на другой, потому что все остальное еще менее приятно: уж кто-кто, а он прекрасно знает, что такое положение придворного при французском дворе, ведь взбалмошность у французов в крови — и короли не исключение. Но эти соображения не мешают ему наслаждаться тяжестью стали, давлением эфеса, ветром, обдувающим разгоряченную кожу, и быстрыми движениями по тренировочной площадке. По тому, как человек фехтует, о нем можно сказать очень многое. Шомберг действует сильно, решительно и очень прямолинейно — даже слишком прямолинейно. Ему недостает быстроты, а грубая сила всегда проигрывает скорости, в том числе и в словесных битвах. Д’Эпернон мог бы стать грозным противником — его глазомер и интуиция были самыми точными из всех, что Генриху доводилось встречать, — но он слишком, до смешного осторожен. Можирона если что и погубит, то только переходящая все границы разумения самоуверенность. А Келюс… Келюс не сражается — он живет. Именно это когда-то и привлекло Генриха к казавшемуся просто смазливым мальчиком дворянину из Пуату. Дело не в стремительности, не в силе и даже не в какой-то своеобразной грации его движений — в выражении лица, в наклоне головы, в блеске глаз, то стальном и опасном, то шалом и почти безумном. Когда Генрих наблюдает за тем, как Келюс фехтует, он не сомневается, что тот мог бы справиться с Бюсси, если бы захотел. Но с тех пор, как была назначена трижды проклятая дуэль с анжуйцами, Генриху кажется, что Келюс, каким бы невероятным это ни казалось, воспринимает их с друзьями тренировки как игру. Келюс в очередной раз легко отражает удар, но не пытается развить успех, а только улыбается, глядя Генриху прямо в глаза, и в этом взгляде слишком много света. С таким взглядом не сражаются. И даже не тренируются. — Келюс, дитя мое! — не выдерживает Генрих. — Будь серьезнее! Д’Эпернон недоуменно приподнимает брови, а Шомберг переглядывается с Можироном: они, только сегодня проигравшие Келюсу несколько сражений подряд, и не заметили ничего такого, что могло бы насторожить короля. Но Генрих уверен, что не ошибается: он слишком хорошо знает тело Келюса и видит, что тот может двигаться куда быстрее и точнее, чем сейчас. И Келюс согласно наклоняет голову, усмехается какой-то странной, незнакомой усмешкой, салютует ему шпагой и отвечает: — Все для… вас, мой государь. Он едва заметно запинается на местоимении, и сердце Генриха пропускает удар. Никто не смеет обращаться к королю на «ты», и любовники — не исключение. Они с Келюсом не переходят на «ты». Никогда. Почти никогда. Редкими ночами, когда Генриху кажется, что тяжесть короны и все, что прилагается к этому украшению — заговоры, недоверие, восстания, престолонаследники, — утомили его до такой степени, что он рискует завтра не проснуться, он тянет Келюса на себя особенным, непривычно сильным жестом. А потом закрывает глаза и разводит в стороны ноги — безмолвная просьба, единственная, которую Генрих решается себе позволить. И если бы Келюс задал хоть один вопрос, на этом бы все и закончилось. Но Келюс молчит. Только целует внутреннюю поверхность бедра, чуть прихватывая зубами кожу, приникает языком к жаркому входу, почти невесомо ласкает налитую плоть и шепчет: «Все для тебя, мой государь». И это немыслимое смешение непривычного местоимения и привычного слова возбуждает куда сильнее, чем любые, самые интимные прикосновения. Когда Келюс берет его, Генрих наконец-то распахивает глаза — и встречается с внимательным, полным света взглядом. Келюс, двигаясь размеренно и почти мучительно медленно, гладит его бока, беспорядочно целует шею и ключицы и шепчет: «Все для тебя». И Генрих сам не знает, что вернее уносит его тревоги — эти нежные, трепетные, почти благоговейные прикосновения или эти запретные слова. — Келюс, — Генрих опускает шпагу и подходит к нему вплотную, так, что остальные уже не могут слышать их разговор, — ваша дуэль с анжуйцами и так достаточно безумна. — Мой государь, — Келюс усмехается все той же странной, незнакомой усмешкой, — поверьте, я в достаточной мере серьезно отношусь к затеянному предприятию. И сдаваться заранее никто из нас не намерен. Но… Генрих не понимает, кто из них прерывает разговор: он сам, не желающий слышать то, что должно последовать, или Келюс, не желающий это произносить. Но невысказанное повисает в воздухе, и, видимо, появляется в лице Генриха что-то такое, что заставляет руку Келюса метнуться вперед и вверх, словно он забыл, что они на тренировочной площадке, а не наедине в королевских апартаментах. В последний момент движение замирает, а Генрих упрямо сдвигает брови и почти умоляет, как будто это и в самом деле может помочь: — И все же, дитя мое. Будь серьезнее. Келюс чуть наклоняет голову — его глаза снова вбирают в себя весь солнечный свет известного Генриху мира. Он смотрит на Генриха именно так, как в те — теперь уже кажется, что слишком редкие — ночи. И отвечает беззвучно, одними губами: — Все для тебя, мой государь.

Конец