***
Стрелка догоняет третий час ночи. Кенма с утра не выпускает джойстик из рук, пытаясь забить голову мелькающими на экране картинками и сюжетом игры, название которой к завтрашнему дню уже забудет, но это хоть как-то помогает сбежать из реальности в свой маленький мир без разочарований и навязчивых мыслей. От неожиданного звонка в дверь руки роняют джойстик на пол. Кенма встает медленно, ноги затекли и еле держат ровно. Не спеша подходит к двери и открывает ее. На пороге Куроо, улыбающийся настолько ярко, что глаза слепит до головной боли. — Привет, котенок, я к тебе с потрясающей идеей, — Куроо целует его в растрепанные и грязные волосы, тянет за руку и ведет в комнату. Кенма, шлепает босыми ногами следом и искренне удивляется, когда из сумки Куроо вытряхивает на пол несколько пачек разноцветной бумаги. — Что это? — парень морщится и смеряет Тецуро недоверчивым взглядом. — Бумага. Будем складывать оригами! — Чего, блять? Какое к черту оригами? — Кенма раздражается как по щелчку пальцев. Что за идиотские идеи приходят на ум этого придурка? Видимо, снова накидался чем-то. И что сейчас? Построим ракету из бумаги, способную долететь до Юпитера? Может Нептуна? Или в другую галактику? Что на этот раз, Куроо? Кенма смотрит на него с презрением и еле уловимой жалостью где-то в глубине светлого янтаря глаз. Оно там застыло навечно. И медленно меняет гнев на милость. Обычно ему хватает пары секунд, чтобы понять, что Куроо под чем-то. Сейчас же он завис надолго, ведь не видит стеклянных глаз, а блеск в них кажется таким по-детски счастливым. Живым. — Обычное оригами, котенок. Ну же, помнишь, как в детстве мы сложили целую армию лягушек? И правда, было такое. Вот только эту армию пришлось выкинуть через неделю за ненадобностью. — С кем воевать собрался? — С нашей проблемой. Нашей проблемой. — Садись же, — Куроо тянет за локоть и опускает Кенму на пол. Вытаскивает из пачки несколько листов и открывает на телефоне пошаговую инструкцию. — Журавлик? — В прошлый раз я опять тебя расстроил, хочу чем-то загладить вину. Я вспомнил, что если сложить тысячу журавликов, то твое желание исполнится. Ребенок, какой же Куроо все-таки ребенок. Сидит напротив, скрестив ноги, и виновато смотрит в пол. Пальцы нервно перекатывают в руках массивное кольцо — подарок от Кенмы на совершеннолетие. — Я знаю, чего ты желаешь, поэтому помогу тебе их сложить. Так будет быстрее, верно? — он улыбается раскаянно, будто извиняясь за все свои совершенные ошибки и промахи. И за будущие тоже. Кенма не говорит ничего, лишь коротко кривит губы в еле заметной горькой улыбке. Пусть будет по-твоему, Куроо. Холодные пальцы цепляют листок. Желтый. Сначала выходит скверно, журавлики совсем не аккуратные, помятые, покосившиеся настолько, что их становится жаль. Кенма думает, будь они настоящими птицами, долго бы прожить не смогли. С кривыми крыльями высоко не летают, хотя он сомневается, что на них вообще возможно взлететь. Таких хищники съедают сразу же, птицы не рождены для бега. Они должны рассекать холодный воздух крыльями, ловить перьями потоки ветра и лететьлететьлететь. Как можно выше, как можно дальше, сколько хватает выносливости. Птица без крыльев — мертвец. Кенма без Куроо, вероятно, тоже.***
— Ты слышишь это? — завороженный шепот режет тишину комнаты. — О чем ты? — Кенма ставит игру на паузу, прислушивается. Ничего. Лишь отдаленные звуки машин и глухое биение сердца за грудиной. — Птицы плачут. Снова они. — И о чем они плачут сегодня? — парень хмурится, выглядывая из-под отросших сухих волос. Смотрит на Куроо долго, будто пытаясь прожечь дыру в его черепе и выпустить весь ворох мыслей, что заполонили его пропитый вином мозг. Кружится внутри постоянно, стрекочет саранчой и надсадно зудит. Куроо молчит, поджимая сухие искусанные губы, и смотрит в окно за горизонт, будто пытаясь догнать его взглядом. Думает о чем-то, нервно постукивая указательным пальцем по подоконнику и, кажется, слушает то самое трагичное щебетание призрачных птиц. Он знает, о чем они плачут. Знает и молчит. Кенма находит это странным, ведь Тецуро всегда делился с ним этой иллюзионной трагедией: кто-то умер, разбился, смирился с провалом, сосчитал этажи многоэтажки в падении, рассыпался алмазным крошевом. И только сегодня он беззвучно считает секунды и судорожно кусает губы. Рассказы Куроо всегда были до ужаса смешными и дикими. Но их было интересно слушать. Он много жестикулировал, ярко улыбался и заражал своим безумием Кенму. Говорил, что звезды на рассвете сияют до невозможного ярко, что в январе можно на клумбах под снегом найти самые прекрасные цветы, что в утреннем щебетании птиц можно услышать крики о помощи, что льды Арктики дышат, а пепел мягче снега в сотни раз. Рассказывает, как легко целовать космос — вот же он, протяни руку и коснись дрожащими губами. Как хвосты комет царапают небо, ранят его, проливая яркую кровь. Как под водой горят огни Титаника и играет музыка затонувшего оркестра. Он обещает, что Кенма обязательно все это ощутит: и крики птиц, и поцелуи космоса, и Титаник среди водной глади обязательно узнает. Может не сейчас, потом. Когда вознесутся новые небоскрёбы, когда планеты сойдут с орбит, когда Солнца будет слишком много, когда высохнет океан, оставив лишь горы белой соли с привкусом горечи. Когда уже не будет Куроо. Эти чувства — его подарок для Кенмы. Только нужно дождаться. Тишина, разбавляемая лишь тяжелым дыханием, режет уши. Такая невыносимая и немного пугающая. Кенма поднимается на ноги и медленными шагами подходит к Куроо сзади, обвивает тонкими руками чужую талию и тычет носом между лопаток. Чувствует под пальцами легкую дрожь и гулко бьющееся о ребра сердце. Чувствует чужую тревогу. — Расскажи мне о кольцах Сатурна, — едва уловимый шепот возвращает Куроо в реальность. Он поворачивается лицом к Кенме и смотрит на него слишком влюбленно. Хотя в глубине янтарных глаз заметна с трудом уловимая печаль. Что-то не так. — Конечно, котенок, — Куроо улыбается, кладет вспотевшую ладонь на чужую мертвенно-бледную щеку и поглаживает ее большим пальцем. Когда-то на ней расцветал яркий румянец, теперь же на его месте нет и намека на что-то живое. Плавным движением, будто в легком танце, Куроо тянет Кенму за острый локоть и падает вместе с ним на кровать, обнимает одной рукой за плечи, второй же тянется к потолку. Затмевает ладонью свет от лампы, словно солнце в полдень. Кенма смотрит на исхудавшие тонкие пальцы с парой колец и замирает. Очередной рассказ о далекой планете Кенма слушает с упоением, хоть никогда и не испытывал страсти к космосу. Ну есть и есть, какое ему до этого дело. Но сейчас он чувствует, что это необходимо, ведь Куроо продолжает изредка дергаться и путать слова. Что же такого ужасного напели ему птицы? Куроо обещает, что однажды наденет на его пальцы каждое из колец Сатурна. Украдет их у бога времени Хроноса и подарит Кенме. Интересно, знает ли Куроо о том, что эта планета приносит несчастье, символизирует одиночество, тяжесть судьбы и ответственность? Наверняка знает. Но снова молчит.***
Вечерний северный ветер не несет в себе ничего романтичного, но Куроо уверяет, что это мелочи. Кенма недовольно фырчит и прячет нос в воротнике бесформенной толстовки. Согласился на очередную глупость Куроо — будь готов терпеть ее излишки. Было неожиданностью, что он примчался к Кенме не с очередной безумной историей, а с не менее сумасшедшей идеей. «Поехали провожать закат к морю?» — конечно, любимый, поехали, но только объясни на кой черт. Вместо ответа получить загадочную улыбку было очевидным, но Кенма все же соглашается. А теперь жалеет, ведь он уже промерз до костей и не чувствует собственного носа. Холодный песок забился до краев в потертые кроссовки и въелся в носки. Кенма думает, что придется вытряхивать его еще неделю. Одно радует — его ладонь приятно греется в руке Куроо, засунутой в его кожаную куртку. Не менее потертую, кстати, чем кроссовки на ногах Кенмы. Надо бы новую купить, да вот деньги улетают совсем не на одежду. Куроо подводит парня к самому краю бесконечного океана, где проходит граница между сухим и еще больше холодным мокрым песком. — Котенок, смотри, как тут красиво, — он тянет руку к горизонту, выводя непонятные узоры на оранжевом небе. Вечернее солнце все сильнее тянется к морской глади, и Кенма ловит себя на мысли, что это, возможно, и правда красиво. Он слышит шорох рядом с собой и видит, как Куроо снимает свои кеды вместе с носками, вставая на белый песок. Он отпускает его руку, закатывает поочередно штанины и идет к воде. — Совсем придурок? — Кенма ругается и сует свою нагретую ладонь в карман толстовки. А Куроо продолжает идти, пока вода не начинает омывать выступающие косточки чуть выше стопы. Разворачивается и протягивает руку. — Иди ко мне. — Я не идиот, в отличие от некоторых, чтобы плескаться в холодной воде. Если хочешь застудить ноги, занимайся этой ерундой один. — Если ты простудишься, то я тебя вылечу, не беспокойся. Иди же ко мне, котенок, — Куроо протягивает руку и растягивает губы в улыбке. Бесит. Пара минут топтания на месте, один смиренный выдох, и Кенма ступает босыми ногами навстречу Куроо. Он ежится от холода, ступая совсем неуверенно, но его сразу же ловят в теплые объятия и крепко прижимают к себе. — Замерз? — Куроо утыкается в чужую макушку и вдыхает родной запах, смешанный с морским воздухом. — Конечно замерз, придурок, — Кенма огрызается, но все равно жмется ближе к крепкому телу. — Давай прогуляемся. Они идут молча, держась за руки и иногда поглядывая на заходящее солнце. Ноги промерзли, пальцы вот-вот отвалятся, и это не кажется таким романтичным, как должно было быть. Но Кенма все равно следует за Куроо, крепко держа его руку, будто боится, что тот его отпустит и оставит мерзнуть в одиночестве, хотя знает, что он этого не сделает. С Куроо тепло, с Куроо не страшно застудить ноги и валяться с температурой под сорок неделю, не страшно утонуть в синем море, захлебываясь в соленой воде и своих чувствах. Не страшно идти вдоль берега, по протертому канату и лезвию ножа, главное крепко держать чужую ладонь и ни о чем не думать. С Куроо не страшно, но до ужаса тревожно. Сорвется один — вниз полетят оба. Кенма это знает, но ладонь не отпускает. И вряд ли когда-то отпустит.***
Звук захлопывающейся двери и быстрые шаги, приближающиеся к комнате — Куроо приходит раньше обычного, что уже удивительно. Когда он вваливается в комнату, загнанно дыша и слишком ярко улыбаясь, вопросов становится еще больше. — Котенок, у меня для тебя подарок! — он смазано целует Кенму куда-то в угол рта и садится рядом на пол. Его взгляд сначала падает на чужую выгнутую бровь, а затем на лист бумаги в руках — Кенма продолжает складывать журавликов. Куроо улыбается как-то особенно тепло, а затем достает их сумки какой-то журнал. Отдышался бы хоть сначала, а то пыхтит как загнанная лошадь. — Что это? — Кенма откладывает в сторону недоделанного журавлика и пристально читает название на обложке: «Астрономический атлас». — Здесь собрано множество карт звездного неба, а еще много чего интересного про планеты, звезды, самые разные галактики и даже про квазары. Я тебе про них не рассказывал, но, я думаю, тебе будет интересно про них почитать, — Куроо листает страницы, восторженно перепрыгивая с темы на тему, отрывисто водит пальцем по строчкам и без умолку говорит. — Господи, да постой ты уже, — Кенма затыкает ему рот рукой. — Восстанови дыхание, а то ласты еще склеишь тут. Я тебя откачивать не собираюсь. — Хорошо, — он смеется и лижет подставленную ладонь. Кенма тут же ее одергивает и вытирает о свою байку. — Мерзость, — ворчит он и неторопливо притягивает атлас к себе, листает глянцевые страницы и бегает глазами между строчек, хотя взгляд больше привлекает обилие разноцветных картинок. — Еще кое-что. Куроо перехватывает его обратно себе, открывает атлас ровно посередине и аккуратно расправляет сложенный в несколько слоев лист. Кенма видит большую карту звездного неба со всеми ранее перечисленными небесными телами. Куроо снова роется в сумке и достает черный маркер. — Что ты делаешь? — Здесь не хватает одной детали. Кенма вопросительно выгибает брови и молча наблюдает за чужими действиями. На карте звёздного неба, на координатах тысячи звёзд и галактик, в центре Вселенной Куроо пишет маркером имя Кенмы. — Теперь все на месте, — шепчет он и ведет рукой вдоль развернутого листа. — Если захочешь, то может вытащить эту карту и повесить куда-нибудь, — он аккуратно складывает ее обратно, закрывает атлас и протягивает Кенме. — Я подумаю. Хотя чего тут думать, и так понятно, что повесит. Будет смотреть на нее каждый день и думать, какой же Куроо все-так недоделанный романтик. Он принимает атлас из подрагивающих рук и уже собирается встать с пола, чтобы положить его на стол, как вдруг его останавливают и снова привлекают на себя внимание. — Это еще не все, — Куроо достает конверт и так же протягивает его. Руки дрожат вдвое сильнее. — Опережаю твой вопрос — это письмо специально для тебя. Прочитаешь, когда придет время. — И когда это? — Кенма хмурит брови и переводит взгляд с конверта на Куроо. В груди начинают скрести острыми когтями паршивые кошки. — Ты поймешь, — и снова эта веющая тревогой улыбка, от нее по телу бегут неприятные мурашки и кость встает поперек горла, хочется сбежать подальше или закрыться тощими руками, лишь бы не видеть. — Я тебя понял. Кенма пропускает вдох и принимает конверт в надежде, что никогда его не откроет.***
Они сидят на кровати, переплетая ноги друг друга, пока вокруг валяется целая стая бумажных птиц. Они не забросили это дело. Куроо обещал тысячу журавликов, значит так и будет. Пальцы в мозолях и немного побаливают, в глазах уже рябит от разноцветной бумаги, да и спина затекла сидеть четвертый час. Кенма кидает только что сделанного журавлика к остальным и падает головой прямо на чужие колени. — Я устал, — бормочет он и вытягивает ноги на кровати, несколько птиц летит на пол. — Можем завтра продолжить, — Кенма мычит куда-то в сгиб колена, соглашаясь. Теплая рука накрывает его растрепанные волосы, медленно гладит и перебирает горячими пальцами тонкие сухие пряди. Он почти засыпает, когда Куроо зовет его по имени. Напряжение в голосе леской проходится между ними. — Эй, Кенма, — рука, покоившаяся на чужой макушке, оказывается на тонком плече. — У меня есть к тебе просьба. — Какая? — пять букв даются с таким трудом, что ему приходится жадно глотать воздух. — Когда я умру, принесешь мне на могилу букет космеи? Обязательно желтой. Тело Кенмы прошибает током и глаза в ужасе распахиваются. Космея. Желтая. В памяти кинолентой пробегает сон, что он видел пару месяцев назад, только никак не получалось вспомнить его начало, да и особое значение он ему не предавал. Осознание вышибает весь воздух из легких, Кенме теперь нечем дышать. Он знает его продолжение. — Ты придурок? — выдавливает он из себя, стараясь спрятать кипящую за ребрами тревогу. — Не принесешь? Кенма чувствует, как наигранно-печально улыбается Куроо и кладет горячую ладонь обратно на лохматую макушку. Его пальцы заметно дрожат. — Принесу. Сдался. — Почему космея? — Не забывай, желтая космея. Эти цветы напоминают мне твои глаза. Мой любимый космос, усыпанный золотом. Все, как во сне, сейчас он помнит его от и до. Шею сдавливает, словно металлическими тисками. Выступающую слезу Кенма тут же вытирает о чужие потертые джинсы и прокусывает губу до крови. Он мысленно проклинает Вселенную за то, что она так безжалостно и неумолимо пытается забрать у него Куроо.***
Со стола летит до краев забитый канцелярией органайзер, стопка пыльных книг и кружка с недопитым утренним кофе. Стены этой Богом забытой комнаты давно не слышали таких криков. — Какого черта, Куро?! Какого, блять, черта?! — Кенма готов рвать волосы на себе от безысходности. — Зачем?! Напротив него, виновато потупив взгляд, стоит Куроо и наблюдает за тем, как самый дорогой его сердцу человек сходит с ума. Спрятанные в карманах руки нескончаемо пробивает крупная дрожь. Он поднимает глаза на мечущегося в истерике Кенму и встречается с ним взглядом. — Не смотри на меня, я не хочу это видеть, — он цедит сквозь плотно сжатые зубы. Глаза Куроо совсем не янтарные — они абсолютно черные. Кенма не видит даже намека в них на трезвость сознания. Две черные дыры и ни капли света. Ему тошно от одной лишь мысли, что это никогда не закончится. — Что ты опять принял? — как-то слишком отчаянно спрашивает Кенма и в бессилии опускает руки. — Котенок… — Отвечай на мой вопрос! — голос уже хрипит от напряжения и срывается на фальцет, пока Куроо больше не издает ни звука. — Ты же сказал, что завяжешь… Сколько дней прошло с твоей последней такой выходки, а теперь от тебя снова воняет дохлой псиной. Посмотри на себя, ты ведь стоишь ровно с трудом. Сколько можно? Ты же держался, Куро, — он хватается за голову и до боли сжимает волосы. — Ничего я не держался, — еле слышно шепчет он и снова опускает взгляд. Кенму словно облили ледяной водой. — Что ты сказал?.. — Ты просто не знал об этом. Занавес. Ноги подкашиваются и вот-вот уронят, поэтому Кенма тяжелым грузом опирается о поверхность стола. Что-то внутри сжалось мучительной болью, а кончики пальцев покалывает от рвущейся наружу злости и обиды. Куроо его так умело обманывал, а он даже и не замечал. Ничтожный ты человек, Кенма. И до безобразия глупый. — Как же я устал от этого, — он трет лицо вспотевшей ладонью, давит пальцами на виски, пытаясь унять накатившую головную боль. — Не могу так больше. А Куроо продолжает молчать о своем. Да и что тут вообще говорить? Слова уже навряд ли помогут. Медленными тяжелыми шагами он подходит ближе и уже готов потянуться рукой к дрожащим хрупким плечам, но его обрывают. — Уходи. Рука так и остается висеть в воздухе. — Проваливай к чертовой матери. — Кенма, подожди. — Проваливай, я сказал! — он кричит осипшим голосом, не поднимая взгляда, и рвано дышит, пытаясь унять снова накатывающую истерику. Слова эхом отскакивают от стен и иглами впиваются в сердце Куроо, протыкают его насквозь, оставаясь внутри. Молодец, заслужил. Зависшая в воздухе рука все же касается плеча Кенмы и скользит вверх к горячей щеке. Он касается пульсирующей артерии на мокром виске и гладит большим пальцем нежную кожу, наклоняется и трогает чужой вспотевший лоб своим. — Прости меня, котенок. Я все исправлю, — трепетный и отчаянный шепот обжигает сухие губы Кенмы. — Прости. Он отдаляется и смотрит в золотые глаза с такой тяжестью, что хочется выть. Улыбается печально, и Кенме кажется, что его черные глаза-омуты блестят чем-то живым. Сожаление вперемешку с поломанной любовью. Скрипящая дверь закрывается тихо, и по щеке Кенмы катится одинокая слеза.***
Звук открывающегося замка, и Куроо с порога встречает мертвенно-холодный воздух квартиры. Он в обуви проходит до кухни — полы уже месяц как немыты — и достает из холодильника бутылку какого-то дешевого коньяка, пьет прямо из горла, облив подбородок и ворот футболки. Опять все летит к чертям по его вине, опять он расстроил Кенму. Хотя расстроил это мягко сказано, скорее разбил с концами. Знал ведь, что ему тяжело, знал, что Кенма более хрупкий, чем кажется. Знал и все равно не смог себя остановить и потянул с собой на дно. Груз вины давит на плечи до хруста костей. Куроо не Атлант, чтобы чувствовать себя хоть немного значимым, да и вместо небесного свода он держит ворох своих же грехов. С этим нужно смириться. Он шагает к столу, включает запыленную лампу и сумрак комнаты режет тусклый желтый свет. Копается в лежащей на полу сумке, кое-как справляясь с тремором. Дорожка космоса и пара таблеток блестящих комет — таково на деле поглощающее его безумие, от которого Кенма истошно пытается ему помочь избавиться. Но Куроо вновь проигрывает очередную с ним битву. И войну он тоже проиграл. Рябь в глазах мешает добраться до кровати, а потому он просто скатывается по стене на пол, поджимая ноги под себя. Как же ты проебался, Куроо Тецуро. — Я все исправлю, котенок, обещаю тебе, ты только подожди немного. Шепот в никуда. В этой промерзлой квартире уже пару лет он живет в гордом одиночестве, это мертвое место с запахом гнили. Куроо искренне верит, что его дом не здесь, а рядом с Кенмой в уютной комнате, заставленной безделушками и коробками — свободных полок нет, но вы держитесь. Верит, но прекрасно понимает, что место ему в этих четырех обшарпанных стенах, где о слове «уют» и в помине не слышали. Его квартира напоминает ему склеп, и остается только молиться, чтобы это не оказалось правдой. Только молиться. Куроо оттягивает ворот футболки — дышать нечем. Сейчас бы с Кенмой к морю или может в парк развлечений. Да, в парк развлечений, точно, там они еще не были. Нужно обязательно туда сходить, особенно на колесо обозрения — так ближе к звездам. А еще он хотел отвезти его куда-нибудь в горы, чтобы ночью показать Млечный Путь во всей его красе. Рассказать Кенме о созвездиях и придумать одно его личное. А потом Куроо набил бы себе с ним татуировку под сердцем, чтобы никогда не забыть его очертания. Хотя и просто маркером нарисовать тоже будет хорошо, он уверен, Кенма справится с задачей, уж звезды рисовать он умеет. Куроо улыбается и слегка прикрывает тяжелые веки. Он обязательно все это осуществит, осталось только вернуть Кенму. И тогда все будет хорошо. Завтра, как только начнется рассвет и птицы вновь запоют, как только землю накроют первые лучи солнца, он пойдет к нему домой просить о прощении. Будет стоять на коленях и вымаливать даже простое «черт с тобой». Если Кенма прогонит его, то будет день и ночь обивать порог его квартиры и шептать в замочную скважину бесконечное «прости». Потому что Куроо без Кенмы никак. Он зависим от него сильнее, чем от любого наркотика. Без него благодать станет могильной оградой. Куроо обещает себе, что бросит, и это был последний раз. Точно последний. Другого больше не будет. Осталось 4 часа до рассвета и ожидание не красит его состояние, а наоборот затягивает в пучину навязчивых мыслей. Стоит поспать немного. А утром сразу к Кенме. Да, к его любимому котенку молить о прощении. Утром, а сейчас он закрывает глаза, проваливаясь в глубокий сон, напоследок вспоминая улыбку Кенмы и нежно улыбается в ответ. Ради него он все исправит. Но утро для Куроо так и не наступает.***
Вечерний ветер путается в волосах и ласкает выбившиеся пряди. Кенма идет неторопливым шагом, смотря под ноги и иногда поднимая глаза к закатному солнцу. В руках букет желтой космеи, а на сердце рваная рана. Останавливается напротив могилы, читает вырезанное на ней имя и сглатывает ком в горле. Смотрит на цветы в руках, поджимая губы. Космею называют вспыхнувшей звездой, но вот для Кенмы она потухла и превратилась в огромную пожирающую черную дыру. Так же во Вселенной заведено? Он возлагает цветы дрожащими руками и гладит холодный могильный камень. — Я принес космею, как и обещал, — Кенма рвано дышит и ведет пальцем по начертанному имени. — Исправил, да? Это должно было произойти рано или поздно, но Кенма не был к этому готов. Глупо было отрицать то, что непременно случится. Он не смог прийти на похороны, это было выше его сил. Не хотелось видеть людей, оплакивающих утрату и тем самым еще больше нагнетая атмосферу. Кенма бы этого не выдержал, его болезненно кровоточащее сердце и так готово вот-вот отправиться следом в могилу. Палец все так же обводит каждую букву — с нажимом, будто пытаясь стереть это имя с камня, но оно остается неизменным. Куроо Тецуро Кенма опускает руку, гладит желтые цветы и неожиданно понимает, что они напоминают не его глаза. Желтая космея — это Куроо. Космос, усыпанный золотом, когда-то отражался именно в его глазах. Хотя кому теперь до этого есть дело. Космея, космос, Кассиопея — разницы нет, все в коробку и на шесть футов под землю. Но Кенме отчего-то невыносимо от этой мысли. Он достает из кармана помятый конверт, что Куроо вручил ему парой неделями ранее и неспешно открывает. — Я прочту, ты не против? — Кенма усмехается, будто ожидая ответа, и достает из конверта свернутое письмо. Где-то на задворках сознания теплится нежное «я все исправлю». «Здравствуй, котенок. Похоже, я все-таки умер, да? Хаха, если я угадал, значит ты верно понял, когда стоит открыть конверт. Мой смышленый котенок. Прости, что заставил тебя грустить и терпеть меня, такого безнадежного придурка. Ты этого не заслужил. Прости, что потянул с собой на дно, а затем оставил, это несправедливо, знаю. Жизнь в принципе штука несправедливая, знаешь, но это не оправдывает того факта, что я последний мудак. Прости. Я обещал надеть тебе на пальцы кольца Сатурна. Не знаю, успел ли я это сделать, но если нет, то прости, что обманул и не сдержал обещание. И этого я уже не смогу исправить. На самом деле я хотел подарить тебе одно, стоя на одном колене. Я хотел сделать тебе предложение, представляешь? И я надеюсь, что ты бы согласился. Знаешь, Кенма, я недавно задумался о параллельных Вселенных и о том, есть у них конец. А если есть, то где начало? Было бы здорово узнать об этом. И если это правда, то я уверен, что в какой-то далекой галактике все случилось по-другому. Может, я не подсел на наркотики или не признавался тебе в любви, а может мы вообще никогда не встречались. Если так, то определенно в одной из них у нас все сложилось хорошо: ты стал чертовски известным ютубером, и у тебя даже есть собственная компания, а я… Даже не знаю, может ты придумаешь, ахах? Но я уверен, что там мы абсолютно счастливы. Вместе. Я не смог подарить тебе надежду на светлое будущее, но в другой Вселенной я определенно сделал это. Ты веришь мне? Я рад был пройти свой путь с тобой, ведь ты единственный луч света в моей пропитой жизни. Спасибо, что был рядом и любил, отдавая себя без остатка. Забирай себе все мои рассказы о космосе, птицах и Титанике, запиши куда-нибудь или сохрани в памяти. Не дай им умереть вместе со мной. И однажды ты непременно ими проникнешься и начнешь ощущать. Обязательно расскажи мне, когда зимой найдешь цветок на клумбе, хорошо? Я буду ждать. А пока вдохни полной грудью и продолжай жить. Я тянул тебя вниз, так что самое время расправить тебе свои крылья и подняться к небу без меня. Живи, люби и будь счастлив. И пусть сияние звезд осветит тебе путь. Я люблю тебя, Кенма.Навеки твой Куроо.»
Пальцы немеют, сдавливая в руках исписанный лист бумаги, и прижимают к груди. Туда, где о ребра разбивается измученное сердце, оставляет глубокие трещины и безжалостно ломает каждое из них. Кенма падает на колени и плачет. Громко, истерично и навзрыд. Он слишком долго держался и теперь на пределе. Слезы текут одна за другой, отражая каждую из ссор, обид, глупых идей и несбывшихся мечт. У него была тысяча причин уйти и возненавидеть Куроо и ни одной, чтобы любить. Но он любил и продолжал вместе с тем рыть себе могилу рядом с Куроо. И почти сорвался в нее, да вот только его опередили. Голос срывается, рискуя порвать голосовые связки. Одной рукой он царапает себе горло и забирается под ворот толстовки, будто пытаясь вскрыть кожу и выпустить скорбь, что сейчас режет без ножа. Обещал надеть на палец кольца Сатурна, а сам повенчался со смертью. Это нечестно, Куроо. Обещал вместе сложить тысячу журавликов, чтобы исполнить желание Кенмы. Одно желание на двоих. Но они не успели, а ведь им осталось совсем чуть-чуть. Теперь в них нет смысла, а потому дорога им одна — в огонь. На тот свет следом за Куроо вместе с их теперь бессмысленным желанием. — Ты лжец, Куро, слышишь? — он ударяет кулаком об асфальт и упирается лбом в свои же колени. — Я ненавижу тебя. Кенма врет не меньше, правда слишком сильно обжигает. «Ненавижу» — ты ошибся в каждой букве. Правильно будет «люблю». До зубного скрежета и вырванных клочьями волос, до посиневших пальцев и обтянутой кожей ребер. До смерти. А птицы снова плачут об утрате. Невосполнимой и объятой болезненной скорбью. Кто-то сосчитал все звезды на небе. И Кенма их слышит.