Крыса

            Субботний день клонился к вечеру. Под золотым небом кипела многоцветная жизнь Нового Орлеана — уникального города, где, кажется, собрались все народы мира. Как на «Титанике». Только город, к счастью, не мог натолкнуться на айсберг и продолжал плыть сквозь время под звуки джаза и говор на стольких языках, сливавшихся в один невозможный.       Джек полюбил этот город всей душой и не переставал рисовать. Креолки в пестрых платках и огромные негры, ряженые на Марди Гра, щеголеватый джентльмен, каждое утро садившийся в автомобиль и усаживавший с собой маленькую нарядную девочку, уличные музыканты, торговцы, проститутки… Джек иногда невольно сравнивал Новый Орлеан и Париж, но тут же отказывался от того, чтобы искать в них общее. Может, и нашел бы — но зачем? Оба были неповторимы в своей красоте.       За прошедшие два года как будто прошла целая жизнь — так все изменилось.       Тогда с поезда пришлось сойти в Атланте. Напавшего не поймали: видно, он смог спрыгнуть. Полиция допрашивала их до позднего вечера. Потом втроем, с Хьюго, так звали скрипача, и с Уинном — парнем в очках, пошли искать гостиницу. Так и проговорили всю ночь.       Уинн лелеял мечту стать врачом, много читал про устройство организма, но пока, чтобы учиться, у него не было денег. Он был мелким клерком, но потерял работу и решил попытать счастья в Новом Орлеане, где жили его родственники. Хьюго когда-то родился в Новом Орлеане.       — Я был из «белой швали», — проговорил он с натянутой улыбкой. — Мне даже в учителя путь был заказан.       Однако он выучился играть на скрипке и с тех пор скитался по всем Штатам, а теперь вот решил вернуться домой.       — Что ни говори, родина — особе место. Человека с возрастом тянет пустить корни, и лучше бы в знакомую почву. Пусть я буду снова «белой швалью» — по крайней мере, там я знаю, чего ожидать.       Джек, слушая его, наблюдал за громадной луной, по желтизне которой словно расплескалась кровь — будто кто-то разрезал сыр и порезал палец. Ему не хотелось сейчас будить в себе воспоминания о Чиппева-Фоулз, спрашивать себя, не хочет ли он вернуться. Наверное, нет. Каждый камень будет кричать о родителях и Люси.       Видимо, судьба раненой девушки сильно взволновала Уинна: утром он отправился в больницу, чтобы узнать, выжила ли она. Она была жива, но еще не приходила в себя, и Уинн остался в Атланте — тем более, как он похвастался, очень быстро нашел работу в конторе. Джек и Хьюго решили двигаться дальше. Джек тоже теперь ехал в Новый Орлеан не совсем на пустое место: детектив после допроса дал ему два адреса. По одному располагалось полицейское управление, где иногда требовалось нарисовать портрет преступника, по другому- газета, которой требовался судебный художник.       Работа в полиции оказалась для Джека в новинку: до тех пор ему не приходилось рисовать по описанию, только с натуры. Вроде бы получалось, сходством обычно бывали довольны. Первое время, когда приходилось полагаться лишь на список примет и собственное воображение, Джек как будто балансировал на канате над ареной; потом он привык, и чувства риска, особой осторожности стало даже не хватать.       Что касается судебных рисунков, сложнее всего оказалось сосредоточиться на основных участниках процесса — порой интереснее всего было лицо какой-нибудь быстроглазой зрительницы. Это Джек научился преодолевать. Он старался, как всегда, поточнее схватить, что выражают глаза судьи, подсудимого, адвоката. К тому же он умел быстро рисовать — это ценилось. Джек снова зарабатывал на жизнь любимым делом. Однако подчас он ощущал себя стервятником — когда бездумно радовался удачному ракурсу человека на скамье подсудимых или выискивал, на какой бы еще процесс пойти, чтобы потом рисунки у него купили. Рисунки получались хорошие, но слишком уж тяжелые взгляды бросали иногда подсудимые, потерпевшие, родственники. Джек надеялся, что со временем заменит такой заработок на что-то другое.       Он снова принялся и за портреты на улицах, и надо сказать, здесь ими пока интересовались больше, чем в Нью-Йорке. Джек так осмелел — и заодно смог отложить — что даже купил большой этюдник, недорогие кисти и краски. Он решил припомнить все, что наблюдал в Париже, чему, как считал, успел научиться.       Видимо, ему не повезло с красками. А может, он слишком давно ими не работал. В общем, получилась мазня, к тому же в краске оказалось все — стол, стены, занавески, ручки. Ну, просто Джек не заметил сначала, что испачкался. Хьюго, с которым они делили квартиру, аккуратист высшей пробы, спокойно пригрозил взгреть Джека смычком, если такое повториться еще раз.       — Не надо! — взмолился Джек. — Пожалей смычок, он сломается!       Хьюго, при всем занудстве и любви порассуждать, был парнем отличным. Мог одолжить денег, хотя у самого всегда было негусто, поделиться ужином. Заниматься старался, когда был дома один, но иногда играл что-то из любимого — религиозные гимны, потому что был очень набожен, или еще что-то нежное и грустное.       Иногда они списывались с Уинном. Тот постоянно навещал в больнице раненую девушку; она довольно быстро пришла в себя, но оказалось, что больше о ней позаботиться некому. Родители Луизы, так ее звали, были очень бедными фермерами и не могли позволить себе приехать. Луиза ехала на заработки в Атланту. Кто на нее напал, она не имела ни малейшего представления.       Но этого молодчика месяц спустя все же поймали, и сделали это благодаря рисунку Джека. Портрет этого гада показывали барменам, лавочникам, хозяевам гостиниц, и вот кто-то из них опознал своего нового постояльца. Его арестовали, и вскоре оказалось, что Луиза — уже третья девушка, на которую он напал. Этому чокнутому нравилось душить девушек, но Луиза стала сопротивляться, он услышал, что в тамбур идут, и оглушил ее, а сам убежал.       Его судили. Уинна, Джека и Хьюго вызывали, как свидетелей. Джека поразило тогда, что сумасшедший в суде не показывал ни малейшего страха, точно не понимал, что его ждет. Он видел, что его рисуют, и с удовольствием позировал, а о нападениях рассказывал так увлеченно, как сам Джек с приятелями в детстве хвастали друг другу, как в одиночку выживали в лесу или какую рыбу поймали.       Смертный приговор никому не показался несправедливым. Вскоре после суда Уинн и Луиза сыграли свадьбу, и конечно, Хьюго и Джека тоже позвали. И глядя на сияющего жениха и торжественно-серьезную невесту, Джек уже не чувствовал боли, как на «Карпатии» при виде Джейми и Озы — только любовался.       В общем, жизнь складывалась неплохо. Джек успел завести множество знакомств, но самым большим другом стал сам красочный, непредсказуемый город. И единственное, что его огорчило за эти два года — новости из Нью-Йорка.       Пол в гостинице взялся за старое и, конечно, попался. Вскоре после ареста ему удалось бежать, и больше о нем не было ни слуху, ну духу. Антония страшно злилась и много плакала, у нее даже пропало молоко: она как раз кормила грудью родившихся у нее девочек-близнецов, Мэй и Мэри. Джек, узнав о побеге Пола, одно время почему-то наделся, что мальчишка подастся в Новый Орлеан, но конечно, тот предпочел спрятаться там, где его никто не узнал бы. Сейчас, как утверждала Фрэнки в письмах, у Антонии в семье все было гладко. Только вот с самой Антонией переписку бросить пришлось почти сразу: Реймонд оказался все-таки очень ревнив.

***

Джек часто бродил по Французскому кварталу. Нет, он не вспоминал здесь Париж, потому что квартал не мог повторить облик этого прихотливого города; не было здесь похоже и на Нью-Йорк с его толпами клерком, высоченными домами и деловитостью, часто переходившей в крикливую бедность. Бурбон-стрит, застроенная домами в два-три этажа, освещалась мягко, приглушенно. По ней шли расслабленно, не торопясь. У площади Джексона рвались в небо острые башенки Собора Святого Людовика. Джек наблюдал за прихожанами; в иных молодых лицах он находил сходство с Антонией и Фрэнки, с беднягой Фабрицио… Только людей, похожих на родителей и Люси, он не встречал никогда, да еще на Розу не походил никто. Удивительно, ему так и не напомнила ее Антония — тоже пышная и рыжеволосая, с крупными чертами. Роза все же отличалась самим выражением лица, посадкой головы… Тут на нее скорее уж была похожа Фрэнки, тоже сохранявшая прямую осадку, несмотря на усталость.       Джек пробовал нарисовать Розу по памяти, но не мог, хотя помнил ее, кажется, всю — до того, как у нее ложились волосы, до родинки на щеке. Но каждый раз, вспоминая ее нарядную или нагую, живую, он чувствовал под пальцами обломки костей.       …Итак, однажды субботним вечером Джек гулял по Французскому кварталу. Забродившись до темноты, он сам не заметил, как очутился в глубине парка. Неподалеку шумела вода, деревья сплетали низкие, кривые ветви, и темнота казалась зловещей, таящей опасность. Джеку почудилось, что здесь могут бродить духи леса, о которых они, мальчишки, трепались в детстве и которых ходили искать.       Было странно безлюдно, удивительно тихо, как вдруг где-то неподалеку зазвенел девичий голос, полный боли.       Голос отчетливо звучал в полной тишине, и Джек шел на его звуки. Кто-то задыхался, кто-то разрыдался — и подавил слезы.       — Мне одиноко, так одиноко. Я так хочу обнять тебя, мама. Я никому на свете больше не нужна. Я не знаю, как мне жить. Кто меня будет любить. Я никому больше не смогу верить. Я пустая, у меня нет будущего, ничего нет. Все бессмысленно без тебя, мама. Я хочу только вернуть каждую минуту. Чтобы ты знала, как я тебя любила. И я никому не могу об этом сказать. Меня никто больше не пожалеет, не станет беречь, мне всегда будет холодно. Ты делала для меня невозможное, больше, чем невозможное, а другие умеют только предавать. Я не могу идти вперед. Мне страшно.       Голос уже звучал совсем близко. Джек остановился, вглядываясь в глубину сквера. У старой сосны виднелась тонкая фигурка; смутно белели накидка и шляпка. Девушка стояла под деревом и говорила в пустоту. «Сумасшедшая? Или ей в самом деле так одиноко?» Девушка умолкла: кажется, она снова заплакала.       Кажется, так уже было. Когда-то Джек точно так же подкрадывался к Розе, когда она хотела спрыгнуть за борт. Была такая же темная ночь, только здесь, в Новом Орлеане, совсем не было видно звезд, зато было гораздо теплее. Но девушке было ничуть не лучше, чем тогда Розе.       — Не надо, — сказал Джек, подступая к ней. Запоздало подумал, что девушка, пожалуй, сейчас же убежит. А как тогда было страшно, что Роза прыгнет при первом же звуке его голоса!       Незнакомка резко обернулась, вытирая лицо. Она оказалась совсем юной, очень худенькой. Джек различил две длинные темные косы, свисавшие из-под шляпки — из-за них ее лицо казалось еще более узким, чем было.       Выдохнув, она посмотрела ему прямо в глаза. Ей как будто ничего не хотелось говорить, но и по своей воле она не ушла бы отсюда.       — Вам опасно здесь быть. Темно. В парк может забрести пьяный, а то и кто похуже.       «Вряд на Луизу напал единственный на всю Америку сумасшедший». Девушка пожала плечами и только прислонилась спиной к сосне. «Не силой же ее уводить». Но стоило попытаться хотя бы еще раз завести разговор.       — Я слышал ваш голос. Не разобрал, правда, что вы говорили. Я могу не сопровождать вас, если вы боитесь меня. Только, пожалуйста, возвращайтесь домой.       Она бессильно уронила руки, и Джек, кажется, снова ее понял. После смерти матери слово «дом» для нее потеряло смысл. Она думала, ей просто некуда идти.       — С кем вы теперь живете? Неужели одна?       Она очень мрачно усмехнулась.       — Значит, подслушали все-таки. Только не утешайте, это невыносимо.       И в этом она была права.       — Как вас зовут? — спросил Джек, обрадовавшись, что она ему отвечает.       — Кэрри Блоссом.       — Джек Доусон.       — Приятно познакомиться, — она вяло кивнула и поплелась к тропинке. Джек на всякий случай пошел рядом.       — Я живу у тетки, — девушка снова стала говорить словно бы в пространство. — Мы с мамой поселились у нее, когда переехали сюда из Нью-Йорка. Два месяца назад мама заболела и умерла. А тетя — тот еще сухарь. Ее интересует только, чтобы я не сидела у нее на шее. И на работе я никому не интересна. Но я не могу все время молчать. Я устала. А жить надо. Даже когда не знаешь, как. Просто продолжаешь. Как по накатанной дороге едешь.       — Жизнь хороша сама по себе, — возразил Джек. — А как — видно будет. Все впереди.       — Но я пока не вижу, как.       — И ищете ответ в темном парке? Боюсь, найдете вы здесь только неприятности.       — Пока что нашла только вас.       Ну, в общем, на это ответить было нечего, только рассмеяться.       Они вышли на освещенную улицу. В свете фонарей и витрин Джек лучше разглядел Кэрри: заметил угловатые плечи, зеленоватые, немного узкие глаза, тонкие запястья и худые, крупные кисти. Кажется, она расслабилась и повеселела, а потому шла словно бы танцевальным шагом, то чуть подпрыгивая, то чуть семеня, будто слышала песню с меняющимся ритмом.       — Где вы работаете? — спросил у нее Джек.       — В магазине «Голубка». Женская одежда, — Кэрри подняла лицо, посмотрела в небо. — Это совсем не то, что я хотела. Сегодня я ушла пораньше. И совсем не хочу возвращаться. Только не говорите, что я должна бросить. Это совсем не так просто.       — Я не буду этого говорить. А выходные у вас бывают?       — Через два дня будет. А я хочу большие и долгие, — она вздохнула. — Хотя что я с ними буду делать? Просто сидеть и думать…       — Да, это не годится. Давайте мы все-таки встретимся, может, так выходные пройдут быстрее. И вы увидите, что вас может отвлечь.       Кэрри приподняла брови, глядя в пространство.       — Ну, давайте… попробуем.