***
Здесь оказалось не так много зверей, как он ожидал. Похороны, по опыту Луиса, обычно были переполнены собравшимися и просто трещали по швам. Перед Луисом и его отцом шагали двое телохранителей, а позади следовали ещё двое. Выполняя своё предназначение, охранники прибыли сюда первыми. Это казалось излишним — женщину кремировали и не было тела, чтобы предать земле. Поэтому не появилось бы и голодного хищника, готового утащить труп. Наверное, охранники скорее беспокоились, что какой-нибудь безумный зверь попытается схватить отца в миг уязвимости. Луис усмехнулся от этой мысли, едва не врезавшись в спину отца. Огума носил тазер как раз для таких случаев. Если бы кто и попытался миновать вооружённых оленей, защищавших их спереди и сзади, Огума не дал бы застать себя врасплох. Какая-то часть Луиса желала это увидеть — как безмозглый хищник кричит и бьётся на земле, пока не лишается чувств, оказываясь в лишённом сновидений мраке. Они заслуживали это, все без исключения. В конце концов, сколько жизней они отняли? Едва ли полдюжины зверей оказалось здесь, все они выглядели странно или, по крайней мере, не были теми, кого Луис ожидал увидеть. Они пропустили церемонию или она пока не началась? Не могло же быть, что это все собравшиеся? Странный ящер и горстка зверей, судя по внешности, его одноклассники, или, может, коллеги? Первое было возможно, потому что Рогатый конгломерат не нанимал хищников, а второе — потому что их соболезнования казались наполовину пустыми, словно звери пришли скорее из-за чувства долга, чем из-за искреннего сочувствия или потери. Это выглядело жалко. Наверное, даже более жалко, чем вообще не иметь похорон. Луис повернулся, шагнув из отцовской тени — ему не было причин сидеть в присутствии хищников. Что привело их сюда? Они представляли, какова на вкус покойная? Он скривил губы: что ж, тогда она провела этих хищников, будучи кремированной. Верное решение — когда-нибудь он заставит и их сделать то же самое, чтобы убедиться, что никто из них не получит ответа на вопрос о вкусе. Вероятно, Огума поступил бы так же? Наверное, это стоило бы обсудить за их ежемесячным ужином. За ним следовал всего лишь один телохранитель и Луис почти не обращал на него внимания. Для него охрана давно слилась с пейзажем, больше напоминая мебель или лампы, чем зверей. Было проще игнорировать их, чем пытаться убежать от них; и взгляды других оленей не причиняли вреда, пока те держались достаточно далеко. Тёплая, яркая и длинная трава мягким уютом издевалась над воспоминаниями Луиса о сером бетоне и полу, запятнанным красным. Она была произведением искусства, постриженная так волнисто, что напоминала океан. Яркий и живой контраст с холодной мрачностью этого места. Прекрасная витрина рядом с маленьким зданием для похорон. По краям участка росли деревья, дальше виднелись живые изгороди, а где-то между ними возвышалась кованая железная ограда. Сперва Луис мог бы предположить, что безукоризненно ухоженная территория принадлежала оленю. Она была слишком обширной для мелких травоядных и никакой хищник не владел бы таким местом — скорее, кто-то чужеземный, вроде газели. Луис не представлял, чтобы овца, закутанная в густую шерсть, трудилась под солнцем, ухаживая за участком. То же относилось и к многим другим травоядным, которые могли бы продать свою шерсть тому, кто больше заплатит. А вот крупные травоядные могли бы — большой бык отбился бы от любого грабителя могил, явившегося на похороны. Впрочем, как бы не обстояли дела на самом деле, Луис не видел рядом никого, похожего на хозяина участка. В чём-то это имело смысл. Окружающие обычно не думают о том, кого не видят. Если владелец где-то тихо скрывался, ему не пришлось иметь дело со слезами и эмоциями, сопутствующими церемониям вроде этой. Собственно, звук плача и привлёк внимание Луиса. Пушистое тихое существо прижималось к зданию и, сидя и зажав голову между колен, всхлипывало и плакало — боль, слишком знакомая Луису. Значит, это кто-то из семьи покойной? Волновало ли это его? Луис полагал, что да, даже если он не хотел волноваться. Кто он был такой, чтобы предлагать кому-то соболезнования? Разве этот мальчик не должен быть счастлив, что у него вообще была мама? И всё же, Луис поддался и шагнул ближе. — Это была твоя мама? — слова сорвались с его губ с резкостью, которой Луис не хотел. Мальчик, казалось, сначала совсем не обиделся, но потом сжался клубком ещё сильнее. — Ага, — он перестал плакать. Что следовало сказать ещё? — Я сожалею о твоей потере, — сказал Луис другим тоном, сочувствующим, не совсем естественным, но и не притворным — этот тон всё испортил, но оленёнок подавил недовольство собой. — Прости, — извинился мальчик, и Луис дёрнулся. Почему он извинился? — Что? — слова снова опередили мысли. Странный свернувшийся клубком мальчик снова повторил: — Прости. Короткое слово зажгло огонь в груди Луиса — почему этот мальчик извиняется именно перед ним? Кем он был? Ростом примерно с Луиса, но в тёмном пальто, а не в воскресном костюме, и с густой шерстью, свернувшейся, как и он сам. Луис едва ли мог быть уверен. — Твоя мама умерла, — оленёнок попробовал заговорить снова, заставляя себя проявить некое подобие такта, — Здесь я должен выражать сочувствие. — Я знаю. Но если я скажу «прости», может, тогда никому больше не будет плохо. — Слова, приглушённые и невнятные, обожгли Луиса. — Что это за суждения? — снова воскликнул Луис, — Ты будешь извиняться перед каждым плотоядным, что попытается съесть тебя? Последовала пауза, долгая и многозначительная, прежде чем свернувшийся клубком мальчик обдумывал ответ. — Наверное, нет. Оленёнок понимающе улыбнулся: — Именно. Так что не извиняйся передо мной — я сожалею о твоей потере, — на этот раз, к удивлению Луиса, это звучало искренне. Может, так оно и было на самом деле. — Теперь остались только дедушка и я, — слова, что пробормотал мальчик, Луис еле расслышал, даже сев рядом. Неужели они так многих потеряли? Это звучало так трагично, что и представить было трудно. Обычно семьи были большими. Случай Огумы был лишь исключением. Беды случались всегда, но чтобы семья состояла лишь из дедушки и маленького мальчика… Луис вздрогнул. — У меня есть только отец. Стоило ли говорить это? Слова свернувшегося мальчика стали чуть громче и яснее: — Я никогда не знал моего. Эти слова имели смысл и, наверное, поэтому здесь и собралось так немного зверей. Возможно, его мама принимала решения, не поддержанные семьей? Это не было чем-то необычным. Звери делали опасные и глупые вещи из-за любви — так говорили его преподаватели. — Я тоже никогда не знал… Я… Что, если бы об этом узнал ещё кто-то? Нет, было бы лучше это скрыть, одной маленькой невинной ложью. — Мою маму, то есть, — Луис легко поправил слова, — Мы не такие уж и разные. Я Луис. Мальчик поднял голову и Луис уставился на него. Нет, это был не оленёнок, не бычок, не ягнёнок, ничего подобного. Треугольные мохнатые уши. Длинная морда и сверкающие белые клыки. Он улыбнулся и завилял хвостом вверх-вниз. — Я Легоси. Оно — у него было имя — улыбалось, показывая зубы. Но, едва увидев ужас Луиса, мальчик снова спрятал морду между колен. — Прости. Я не хотел… напугать тебя. Эти слова, прерывистые и кроткие, пробудили в оленёнке смятение и ещё больший, чем смятение, пылающий гнев. Кто был этот… этот волк? А ведь Луис почти сказал ему… Он подавил эту мысль, бросив в топку своей ярости. — Ты не напугал меня! — гневно оборвал его Луис, и мальчик поник, сжавшись ещё сильнее, — Ты солгал мне! — Я не лгал! — захныкал он, дрожа, — Ты… ты не спрашивал. Луис вскочил, его лицо исказилось. Солгал или ввёл в заблуждение — итог был один! Он сделал это сознательно! Чтобы получить его доверие! Он был хищником! Плотоядным! Если весь бы весь мир забыл об этом, Луис не забыл бы никогда. Никогда не смог бы. Не после того, что он видел… не после того, что они сделали. Но тогда почему щенок дрожал и трясся? Почему он выглядел как другие дети в клетках, такой же маленький и испуганный? Почему теперь Луис пугал его и причинял боль? Луис развернулся и побежал. Куда? Не имело значения. Скоро туда прибудут охранники Огумы и тогда волк умрёт, как и его мать. Всё, что ему требовалось — погнаться за Луисом. Пять футов, десять, двадцать и тридцать… никто не гнался за ним. Волк не двинулся с места. Только его плач достиг Луиса. К смятению добавилось чувство вины. Это не то, что он должен был сделать. Что пошло не так? Почему волк не преследовал его? Могло ли быть так, что некоторые вещи настолько одинаковы для всех зверей, что эти вещи сильнее, чем хищники? Или это всего лишь иллюзия, мысль или слабая надежда… что-то нелепое, чему нет места в мире? В тридцати футах от Легоси Луис стоял и смотрел, гадая, не стал ли теперь сам чудовищем для него. Терпеливо и тихо Луис шагнул назад, несмотря на то, что к нему бросился охранник Огумы. Олень-телохранитель остановился в паре десятков футов от Луиса, когда он жестами приказал ему отойти. Луис безжалостно бросил слова в щенка, больше обвиняя, чем спрашивая: — Да что с тобой не так? — Я не знаю, — захныкал щенок, снова поднимая морду — если на ней прежде и была радость, то теперь её загнали в мрачную и ужасную яму, умирать в темноте и одиночестве. У Луиса заныло в груди — зря он поступил так с мальчиком. — Легоси? — из-за дальнего угла здания, на расстоянии от Луиса или его телохранителя, показалась голова чешуйчатого существа, — Тебя обнять? Обнять? Луис наблюдал за этой сценой, пока в голове у него не щёлкнуло: — Вы его дедушка. В ответ ящер улыбнулся шире: — Ты очень умён, — ничто в его голосе не намекало на снисходительность. Как же это случилось? Ящер и волк? Это выглядело безумно и невозможно, однако они всё же стояли тут. Если только ящер не удочерил мать Легоси. Да, конечно, так было больше смысла. — Легоси, хочешь, я обниму тебя? Маленький волчонок заёрзал — его глаза были полны слёз — и кивнул. Ящер прокрался вдоль угла и наклонился обнять мальчика. Что-то шевельнулось в груди Луиса, намёк на что-то, чему он пока не мог дать названия. Зависть — да, оно напоминало зависть, но всё же отличалось; что-то, что Луис хотел бы иметь, но не имел. Луис тихо развернулся и зашагал к противоположной стороне здания. Это было слишком. Слишком странно, слишком чуждо и рождало чересчур много вопросов. Рогатый конгломерат не нанимал плотоядных. Тогда почему они явились сюда? Разве покойная не работала на его отца? И был ли Легоси каким-то полукровкой? Лучше было подождать Огуму в машине, так безопаснее.***
Они уехали всего через сорок минут после прибытия. Любезности, соболезнования — всё это казалось коротким прощанием с жизнью, которая, конечно, имела значение для кого-то. И всё-таки, когда его отец вернулся в машину, Луис задал самый острый и раздражающий вопрос. «Рогатый конгломерат не нанимает плотоядных». Его отец повторял это дюжину раз, упорно отрицая любую угрозу для его сотрудников. После вопроса Огума лишь поправил зеркало заднего вида, в котором Луис увидел его взгляд. — Мы на самом деле не нанимаем. Утверждение звучало так, что могло быть лишь ложью. — Значит, она не была волчицей? — Бывают случаи, когда наши дочерние компании нанимают сторонних подрядчиков, чтобы расширить наш охват на эксклюзивных рынках, когда это трудно сделать нашим холдингам. На деловом языке это значило: «Мы лжём». Луис фыркнул, скрестив руки на груди, когда машина лениво двинулась с места. Оленёнок насмешливо добавил невысказанное отцом: — Это просто бизнес. — Иногда. В других случаях речь идёт о связях. Огума снова поправил зеркала, опять позволяя охране сопровождать их спереди и сзади. — Связях? — Луис поджал губы. Выходит, дело было в этом. Были ли те звери на похоронах какой-то известной семьей? Потому ли они пришли? Это было жалко, не так ли? — Тебе не понравился внук Гоши? Гоша — значит, так звали старую рептилию? Тогда могло быть, что дело больше касалось его самого, чем его дочери; старый ящер мог иметь бесчисленные деловые контакты, ведь эти рептилии такие долгожители. — Он волк. Разве нужно было говорить что-то ещё? Даже если он был мальчиком, даже если ему было больно и одиноко, то, что он был плотоядным, значило куда больше. Не так ли? Да. Точно. Конечно, так и было. Как могло быть иначе? Только потому что он потерял того, кого любил? Только потому что никто не пришёл оплакать её? Потому что он был одинок. Почему одиночество постоянно повторялось? Какой тут был смысл? Они все были одиноки, разве нет? Не считая Легоси, когда его обнимал старый ящер. Легоси казался счастливым и спокойным; это смущало Луиса всё больше и больше. Неужели эти по-детски простые вещи так значимы? Огума ничего не сказал и на этот раз Луису стало больно. Почему отец промолчал? Видел ли он, как ящер обнимал внука? Осознавал ли Огума, как сильно Луис хотел того же хотя бы однажды? И понимал ли, как сильно Луис ненавидел себя за это желание? Быть в объятиях. Кто нуждался в объятиях? Что, если нуждались все? Может быть. Огума не был ласков, потому что Луис сам не был ласков с ним? Прикосновение обозначало на чёрном рынке только одно. Жертву. Лишь дети, обречённые на одну и ту же судьбу быть безымянными и нелюбимыми, могли касаться друг друга. Не потому ли мысль об объятиях волка так привлекала? Легоси был сломан и ему было больно. Как и Луису. Может, он мог притвориться, что Легоси был как те дети на рынке, которых Луис не сумел спасти. Было ли это глупо? Или самоубийственно? Но Луис и раньше решался на самоубийственные вещи. — Как она умерла? — Луис не собирался спрашивать, но не сдержался. Огума ответил бесстрастно и спокойно, пока следил за дорогой: — Она покончила с собой. — Она была одинока, — это вырвалось машинально, но отец отвернулся от дороги, чтобы взглянуть на Луиса, — Звери кончают с собой от страха и одиночества. Огума вновь взглянул на дорогу, и Луис сглотнул, борясь с этой мыслью. Изо всех сил вцепившись в дверь, Луис зажмурился, хоть это и было глупо. — Я хочу увидеть того волчонка снова, Огума, — слова, прозвучавшие не как крик и даже не как смелое заявление, тяготили словно свинец. Между ними протянулся миг тишины, полный сотен вычислений и решений, которые, как часто представлял Луис, занимали в уме его отца куда больше места, чем простые мысли. — В следующее воскресенье. Луис прижался к плюшевой обивке и сердце его упало. Что он наделал? Что, если волчонок нападёт на него? Попытается съесть? А если ничего из этого не случится? Если он окажется таким же, как и Луис? Крепко зажмурившись, оленёнок не дал волю слезам — они здесь не имели смысла. Что бы это ни было, это могло быть просто бизнесом. Он никогда и не надеялся на что-то большее.