Фарфалла: Истории

      ¿Qué pasa contigo?       Потная ладонь отвешивает шлепок по щеке. В животе зарождается тошнотворное ощущение: распирая внутренности, оно восстаёт из глубины и взбирается по позвоночнику. Голос толстый. Федерико назвал бы его дородным, громоздким, как гора. Проще говоря, не лёг бы под него, в противном случае тот бы его раздавил. Язык разобрать трудно, он смутно напоминает тот, на котором говорит Миге...       Блять.       Толстяк начинает ржать, его пухлые щёки и дреды сотрясаются, а в подбородок проваливается щетина. Глазные яблоки подёрнуты плёнкой, она пузырится, и оттого смуглое широкое лицо идёт чёрными дырами. Пальцы в какой-то слизи. Федерико, насколько может пошевелиться, пробует её на вкус и тут же утирает о сведённую ногу. Сперма. Он дрочил. Этот выродок видел, как он дрочил. Тот лыбится белыми крупными зубами, расстёгивает ширинку и уже берётся за кромку трусов, но Федерико пинает его под колено. Харю жирдяя нисколько не искажает боль — он по-прежнему над ним потешается. Федерико отползает на четвереньках и, неуклюже отклячив задницу, цепляется за стену: торчать вниз головой невыносимо, рвота уже на уровне нёбного язычка и вот-вот польётся наружу. Подтягивая онемелую ногу, он бредёт по проезжей части, а обернувшись, замечает, что тучный кубинец — так вот что это за чудовище, — показывает ему вслед фак.       Он не хочет быть здесь: в тесноте узких, как клоака, переулков, где харкают и дымят тяжёлыми сигаретами, где чёрное густое небо давит на виски, а с белья капает на темя — в заражённых рекламой и моторным шумом квартери. Подумать только, туристическая мекка! Федерико не хочет быть здесь, он хочет быть там, где полумрак полон наслаждений и где...       Мигель.       Сука.       Пьяно блуждая, он заворачивает в рыночный переулок: как позвонки, тянется вереница затянутых в брезент лавок, дабы бродячие малолетки не нахватали в карманы опревшего под палящим солнцем товара; в дырке за железной решёткой в полумёртвом жёлтом свете лампы потрошат рыбу, её солёный душок мешается с испариной залива. Рухнув на углу, с распухшей головой Федерико завороженно наблюдает, как ошпаренная тушка лишается хвоста, затем плавников, как скребок соскабливает чешую, как в распоротое до жабр тельце погружаются пальцы и вырывают хребет и молоку. Нож сменяет тесак, и вот меж разведённых ног Федерико видит, как по ту сторону дороги на пол в рыбьей крови валится головёшка со стеклянными глазами и разверзнутой пастью. Он сдаётся: по подбородку течёт желчь, и его тошнит в сточный люк.       Его голова будет валяться у Мигеля в ногах так же, как эта ослизлая рыбья оконечность.       Федерико будит голос.       Месиво зажёванных слогов-всплесков не имеет ничего общего с речью. Федерико шарит измученным взглядом по темноте, встаёт с колен на шаткие ноги. Гусиная кожа. Выходит в коридор. Узнаёт гортанный стон...       Мигеля.       Почему?       Федерико замирает в дверном проёме кухни. Мигель вжимается в стол, пока какой-то мальчишка делает ему минет. Федерико смотрит, как напрягаются мышцы на животе и бёдрах Мигеля, как пальцами тот бродит по свалявшимся прядям, сжимает волосы на макушке, точно так, как всегда делал с ним, глубоко и сбивчиво дышит — ноздри хаотично расширяются и сужаются, как у изведённого рысью скакуна. Федерико оторвал бы себе уши, лишь бы не слышать, как шлюха издаёт слюнявый звук, поглощая его Мигеля.       Потому что он хочет член? Потому что слишком хорошо помнит конфирмацию?       У Мигеля теперь есть новый Фидель, и он сосёт лучше него.       Ноги перестают держать. Федерико в праведном ужасе боится пошатнуться и упасть прямо на раскрасневшийся зад. Мигель засмеётся и совсем перестанет его любить. Он просто его забудет. Может быть, он и так уже не помнит о нём. Он достал себе другого мальчика.       Напули сейчас совсем другой, Федерико не привык видеть его таким. Дома древние, линяют столетней краской, как пластами огрубевшей кожи; эти грязные газетные склейки на ладан дышат и готовятся осыпаться, а кондиционеры торчат, как бородавки. Тут и там — вечный ремонт, переулки жмутся от строительных лесов, вылезших на поверхность костей, затянутых кислотно-зелёной паутиной сетки. Мимо проносятся рои скутеров, сойти с ума не дают только плотно затворённые ставни — они точно стиральные доски.       В фавеллах живётся, конечно, хуже?       Сегодня ночью к Федерико не идёт сон.       Его сжирают пустота и злоба, что-то идёт не так — он уверен, — но его ли в этом вина? Мигель больше не даёт конфеты просто так, приходится скандалить, чтобы ему уделили внимание. Пути разума неисповедимы, но тело помнит помазание всю жизнь. Конфирмация — клеймо на его теле.       Кроме них двоих — никого. Мигель с Мануэлем не возвращаются раньше полуночи. Где бы эта тварь ни затаилась, Федерико бодрствует и клянётся, что слышит его дыхание, оно представляется ему необычайно громким и зловещим. Потаскавшись кругами, он выбирается из клетки. Ванная не заперта — здесь он достигал катарсиса. Федерико лежит по шею в тёплой настоявшейся воде, полусогнув ноги, упираясь пальцами в бортик, и трогает себя; он возвращается в реальность, только когда голову прорезает боль от удара о кафель: он слишком потерялся в оргазме. Мальчишка, насытившись его конфетами и семенем Мигеля, спит в кухне. Он уткнулся лбом в ножку стола. Его тело белое, а задница красная.       Федерико не церемонится и волочет его, полуочухавшегося, в ванную. Шлюха не заслуживает и его тела, а потому воду он спускает, но перед тем прикладывает мальчика головой о дверной косяк, отчего тот издаёт жалкий, утробный звук, припадочно сучит ногами и норовит его изувечить. Хватает за волосы, путая в них скрюченные пальцы, и вот челюсть пронзает боль, а щека в огне. Федерико приходит в ярость. Сплюнув кровь, он бьёт его в ответ. В ход идут кулаки и обкусанные ногти. Рёбра болят нестерпимо, и он готов выдавить этой мрази, как рыбе, глаза; они закатываются до белков, а верхняя губа косит. Захлёбываясь кровью и слюной, тот содрогается в приступе агонии. Федерико обрушивает его голову на бетон ванны. Клац. Обрыв связи.       Федерико в восторге: Мигель не захочет вставить куску мяса. Он трахает его в ещё тёплую дырку, которой тот не почувствует ни одного его движения, ломает ноги, исступлённо шлёпает по ягодицам, сворачивает шею. Разрядка наступает с Мигелем на губах.       Изнасилованное тело он вытаскивает на балкон, питая надежду, что оно исчезнет само по себе.       Когда Федерико обмывается, вода отдаёт ржавчиной: трубы ли это, или с него течёт грязь? Окись мешается с солёной горечью, он съедает кожу с губ. В нечистотах, которые жадно глотает сливная труба, копошится живность. Зародыши сыплются из душевой лейки. Их покрытые жиром тельца падают на плечи, ключицы, скатываются по спине. Личинки. Вода скрежещет, частота повышается, уши болят, жидкость лопается под мучительный визг эмбрионов. Они не хотят попасть в слив, они хотят жить. Зуд, дряблость. Сдирай их с себя, дави, срывай омертвелые клетки, толкай в чёрную глухую глотку! В надтреснутом зеркале отражаются глаза с полопавшимися сосудами, как у тех парней, которые куда-то пропали. Куда — Федерико не знает, и ему это не интересно. В темноте подъезда пролетают ступени, на крыльце его слепят и оглушают скутеры, но людей в переулке ничтожно мало, и Мигелю с Мануэлем не составит труда его заметить. Город, где он появился на свет и созрел, теперь внушает животный страх.       Эспагинола напичкана церквями — стольких Федерико себе даже не представлял: Святой Троицы, Франческо и Маттео, Непорочной Марии на Монтекалварио. Но здесь святилища, эти порталы в невидимый мир (созданный таким же невидимым Богом), до того тесно соседствуют с мирским, что, стань Федерико священником, он пил бы противоядие от столь вопиющей профанации: как на углу ритуального заведения, через замощённую козью тропку, простолюдины позволяют себе сушить на балконе трусы? В три утра его заносит к Святой Марии Пяти Ран. Она единственная несёт для него некий посыл: мама рассказывала, что главная её реликвия — видавший виды стул, на котором довелось посидеть в своё время самой Марии. Мама говорила, если женщина запаздывает с исполнением своего предназначения, а именно не приносит потомство, ей прямой путь на этот стул. Каждое утро жителей притёршихся домов будят колокола, но суеверные старородящие куда громче будут.       На пересечении с Толедо он отсасывает какому-то мулату. Тот достаточно обдолбан, но берёт его так, что горло сводит спазмами. Федерико спрашивает у него закурить, и тот, ломаясь, вытягивает одну «Фортуну», что, разумеется, никоим образом не выдаёт его политические предпочтения. Это глупый миф. Вскоре сигарета парня гаснет, но Федерико не намерен его отпускать: большой и указательный пальцы требуют за хозяина soldi. Мулат разражается проклятиями, когда Федерико запускает руку ему в карман штанов. Тот делает попытку откупиться лирами, но мозг работает на удивление сносно: не имея паспорта, обменять он их не сможет, а потому настойчиво клянчит евро: Мигель приносил их, совсем свежих, его не провести. Ему нехотя пихают купюру в пять. От валюты в руках переполняет эйфория — денег, самостоятельно заработанных или заполученных подобным образом. О, виа Толедо, не таким на тебе должны заниматься.       На Гарибальди чувство защищённости теряется, и Федерико сковывает мандраж. Не считая бродяг и выходцев с Чёрного континента, площадь почти пустынна, в ранний час здесь безлюдно, и он начинает переживать, что не подался в порт — среди китайцев его пергаментная желтизна сработала бы как камуфляж. Вместе с тряской тело истязает сонливость, а голова тяжелеет, и он напрягает все мышцы, лишь бы не отключиться на пару часов. Сердце останавливается при одной мысли, что, потеряв бдительность, он попадёт к ним обратно в руки. Состояние почти безвыходное. Он бы сбежал в Румо и утонул в потоке улиц, но медаль, как известно, имеет и обратную сторону: в толпе никогда не знаешь, кто за тобой следит.       В очереди, которую он, проскитавшись по платформам, занимает на ватных ногах, в нестройном, немногочисленном сборище на него косятся. Он знает, что худой и нескладный, но это ли повод его сторониться? Лицо у него всё равно красивое. У кассы не задерживается: по перечню тарифов ему не хватает ни на что, кроме Чиркумвезувианы, чей первый до Вароккаджо отправится без четверти шесть.       Вагон почти пуст, но занято место у окна напротив. Женщина. Она не совсем одна: на руках исходится младенец. Новорождённых с недавних пор принято считать личностями. Он побуждает Федерико думать: если тот вырастет в что-то подобное ему, его мать будет долго давить колени, моля о прощении за то, что извергла его из утробы. «Раз оставишь грязь — чистоты не будет», — такова заповедь. Разрывает непреодолимое желание гаркнуть, чтобы она наконец уняла своего... выблядка. Но губы сжаты, и вдруг она, будто читая его мысли, стыдливо достаёт грудь и решает покормить беснующегося ребёнка. Федерико сам ел очень давно, во рту вяжет почти рассосавшаяся кровь. Он пялится на неё — оказывается, она ещё очень молодая, — распознаёт смятение в её глазах и догадывается, что его взгляд нездоровый. Она бы не хотела, чтобы на неё вообще кто-либо смотрел. Чёрные волны струятся, как речной поток, и закрывают от гнилого Федерико живого малыша — они оба молчат. Он ничего о ней не узнает. Выйдет ли она по пути или тоже до конца? Конца чего? Почему она едет с ним здесь и сейчас? У неё что, нет денег? Она тоже от кого-то бежит? Плохой выбор.       Застройка в Вароккаджо малоэтажная, почти сельская; городок окружён холмами и лежит, как в чашке. Федерико слоняется по жилым кварталам, но вокруг мерещится сплошная пустошь. В придорожном сквере из фонтанчика сочится вода, и он наклоняется к струйке утолить жажду. На улице Федерико пробыл неполную ночь и полдня, тело изнывает из-за накатывающих слабости и оторопи. Судьба заводит его на Кроче. И тут Иисус не устаёт его преследовать, стоило случиться помазанию.       На черепичные крыши вскоре опускаются сумерки, и Федерико одолевает страх, что на него рушится небо. Ему не хватит денег, чтобы двигаться дальше, и он не знает, куда. Он недалеко от дома, но рвётся на край земли, а там, наскитавшись, никем не будет принят. Федерико оседает на землю и чувствует, что сжимается вовнутрь — голова гудит, а сердце вот-вот раздерёт грудную клетку. Обливаясь потом, немея, на коленях он добирается до Христа, мученически прибитого на углу. Хочется плакать, но из горла вырывается сиплая тишина, и Федерико, совершенно одинокий, вжимается в распятие до тех пор, пока не впадает в оцепенение.       У него проблемы с головой.       Мануэль берёт трубку сразу. Сокол — быстрая птица. Чьим бы ни был этот звонок, он обязан отвечать. Сидит в кухне. Он удалил следы ночного преступления и затянул тело в мусорный мешок. Потом. Мануэль не понимает действий Фиделя. Почему просто не выбросил из окна, если тупой? Почему не утопил, если умный? Почему изнасиловал того, уже мёртвого? Почему сбежал, но в итоге сдался? Устал? Не сумел? А главное — что всем этим он хотел показать?       — Я вообще не соскучился. Tienes una vida preciosa...       Сейчас он говорит с Мигелем. Тот играет пальцами с магнитолой, Мануэль это представляет. Что до жизни — да, она у него неплохая. По тону Мигеля заметно, что ему тяжело сдерживаться, когда он продолжает:       — Он сказал, я напрасно думаю, что он меня не достанет. Сказал, если я ещё раз что-то вытворю в этой мусорке Напули, он меня уроет. Но я-то знаю, что за самомнение у этого ублюдка. Его так и прёт вылить своё говно на меня!       Зачем он ему об этом рассказывает?       — Это из-за Карамокки?       Он знает, где остальные парни — на том свете. Мигелю они в чём-то перешли дорогу, и он учинил над ними расправу на Санита. Это вывело из равновесия местных головорезов: стоило полиции возложить ответственность на плечи организованной преступности, город не спал всю ночь, а на утро перечень жертв террора вырос вдвое. Они стреляли в каждого, кто был у них на пути. Котёл закипел. Мигель порой просто эгоист.       — Не смей с ними путаться.       — Они не трогают.       — Они трогают за мягкое место. Ты не светил своим?       — Почти нет.       — Почти... А-а, вы всё же поиграли в кошки-мышки? Нашлась пропажа?       Как оклемался... заныл, что хочет умереть... требовал его убить... а сколько ему?       Первым Мануэль увидел синяк у Фиделя на щеке. Крупный, лиловый. Свернувшийся, тело в гематомах — он калечил себя; с побледневшей, помятой кожей и голубой сеточкой на веках. Бока впалые. Человек сказал, ему пришлось разбадяжить седативное. Фидель не реагировал, когда его перевернули ногой. Мануэль согласился постирать его одежду и вымыть волосы. После тот спал долго — сном, похожим на забвение.       Какое тебе дело?       — Нашлась, он не ушёл далеко.       Не упорхнул.       Мигель отдаляется от трубки, должно быть, скрипит зубами.       — Я очень тебе советую затолкать этой плаксе соску по гланды и так, чтобы не выхаркал. До созвона.       Мигель позвонит ещё раз, последний раз.       Кетамин — это лёд в угоду местному здравоохранению, он не ингибитор подобно кодеину, он отрывает мозг от тела, парализует. И, если очень надо, убивает. Летом Фидель сосал Мигелю, а он трахал его в задницу. Он видел его только сзади, но и тогда тот был красив. А до чего приятно в нём было двигаться. Хочется повторить.       Чёрт бы тебя побрал, Мануэль, опомнись, он ещё ребёнок. Малыш.       Извини, мужик, но я бы его трахнул.       Он бы не сопротивлялся.       Судорога.       Мёртвая тишина. Всплески. Они слышимы. Они осязаемы. Как много красного цвета. Откинуться на спину. Лечь на воду. Закрыть глаза. Открыть. Плыть. Плыть к берегу. Грядёт прилив. Высвободиться. Из воды. Тело выпрямляется. Надо бежать. Первый шаг короткий. Недоверие. Подозрительность. Осторожность. Второй шаг лучше. Терпение. Попытка. Прощупывание почвы. Третий шаг. В бездну. Следовать за вожаком. Он сильнее. Припасть к земле. Навострить уши. Ни звука. Вожак сверху. Напрячь ноги. Расслабить таз. Вожак толкается вперёд. Лаз. Проход. Узко. Следовать за вожаком. Он знает. Когтями раздирает землю. Роет глубже. Лаз сужается. Пятна. Пятна делают невидимыми. Капли. Горячие капли. Раскат грома. Лиловый дождь усиливается. Потоки устремляются в нору. Потоп. Ловушка. Надо объединиться. Обхватить вожака. Вцепиться. Пальцами. Умереть под сильным. Горячий дождь. Ледяная смерть. Расслабить ноги. Сморгнуть. Проглотить. Заплакать. На помощь.       Судорога.       Жар подбирается к горлу. Федерико втягивает носом запах — жидкий. Он цепляется за бортик ванны, проверяя, насколько всё, что сейчас вокруг него, реально. Иллюзия растворяется, теперь он может увидеть, как резко она отскакивает к граням, как густая тьма, отключающая периферийное зрение в момент, когда зажмуриваются глаза. Дыхание перебито. Исследуя замкнутое пространство, кафельный куб, он встречается взглядом с Мануэлем. Тот кончает курить. Приносит из кухни табурет, приземляет его между ног и садится в тревожной близости. По плечам проходит дрожь.       Мануэль устанавливает, что взгляд Фиделя отрешённый.       Они не общались уже довольно давно; когда он получил Фиделя в Вароккаджо, то спросил себя, может ли тот всё ещё говорить. Ему будто отдали труп. Онемелый и оглушённый, тот издавал поскуливания, больше походившие на позывы раненого зверя. Мальчишка сделал невозможное — надавил на него. Мануэль в замешательстве. Сейчас Фидель не просто нездоров — он неадекватен. Сопливое, заветренное, завонявшееся мясо, кадык инертно двигается, выдавая потребность в сглатывании слюны, к щекам приливает переваренная кровь. У него вышел срок годности.       — Почему ты сбежал?       — Куда?       Мануэлю известно, что это за голос.       Тембр не низкий, ещё не ломанный (задержка в развитии), в нём звучат ржавые нотки, выдающие привычку курить, но завораживает вовсе не это. Его жёваная речь, опускающаяся до звукоподражания человеческой, и образ, который она создаёт — это хищное четвероногое с пахучей пастью гиены, падальщика, от него так же разит разложением. На деле же он пугливый охотник, обтекаемый, как кошачье, проворное, с сильными конечностями и челюстями. Фидель настораживает тем, что перешёл в стадию превращения в животное.       Мануэль представляет песочные часы.       Три, два, один.       На дно падает последняя песчинка, и Фидель вгрызается в его плоть.       — В Вароккаджо.       Федерико чувствует себя забальзамированным.       — Я хотел погулять.       Страшно. И было, и есть. Мозг работает в обратную сторону.       — Тебе запретили выходить в город. На улицах ты не в безопасности.       Он всегда жил на привязи. Хочется выкурить сигарету. Под предлогом, что откажется говорить дальше, Федерико высылает Мануэля в коридор. Тот, конечно, упрётся, но сделает то, к чему его обяжут, и сейчас он тоже отказывает, но это недолго продлится. Наконец выходит в коридор, шарит в кармане и бросает ему начатую пачку. У Федерико пока ещё онемелое лицо, но, затягиваясь и давясь дымом, он заливисто хохочет внутри, празднуя маленькую победу. Взрослыми дядями управлять чуть проще, чем принято думать.       — Мигель недоволен, — Мануэль делает паузу, хмурит брови: ему нужно что-то ещё. — Когда ты вытащил его на балкон, ты ведь не думал головой?       При упоминании надруганного тела Федерико терзает какая-то иррациональная обида, но вместе с тем он по-странному возбуждён. Мигель его видел? Что было потом? Теперь он может оценить точно — Мануэль старше Мигеля. У него не просто щетина, а маленькая бородка, и глаза уже глядят грозно, почти враждебно. Мигель не смотрел на него так. Федерико интересно, за что этот может держать на него зло.       — Как ты меня нашёл? — Поняв, что не получит ответа на этот вопрос, он сдаёт назад и решает подобраться с другой стороны, пробуя смежную тропу. — Где Мигель?       — Он уехал.       — Почему он уехал?       — Потому что надо.       — Он вернётся?       — Нет, не вернётся.       — Всё ясно.       Мануэлю не понятно, что именно ему ясно. Он обдумывает.       Этот идиот где-то достал деньги, но столько, что ему не хватило ни на что дальше захолустья близ центра, где он был уверен в том, что скроется? Так мог ли он умышленно затеять потасовку с тем, кем Мигель его заменил, оставить его гнить, пошататься по подворотням в надежде перехватить символическую сумму, чтобы глотнуть столь же символической свободы, но в действительности лишь высунуться во фрамугу, где-нибудь слишком в поле их зрения? Скажем, в Вароккаджо? В итоге он послушно насадился на крючок Мануэля, но должен ли был закинуть удочку... сам Мигель?       Прекрати везде искать двойное дно. Он отупел.       Вспышка. Огонь.       — Ненавижу! — Фидель вскакивает с громоподобным всплеском. С мягким, телесным стуком колени встречают бетон ванны, с ключиц и рёбер устремляются потоки воды. Его кулак врезается в стену, в ту же секунду из костяшек начинает сочиться кровь. — Он, Мигель, он просто мразь!       Ему не подобает сквернословить. Мануэль затаился. Он не хочет сейчас остановить его. Не сейчас. Надо выждать.       Фидель разбивает о кафель локоть, за ним следует второй кулак — он тоже изливается ярким багровым цветом; с куда большей силой он пинает борт, из горла вырывается сдавленный всхлип — не то боли, не то бешенства. Он выбирается из ванны, разливая воду, устремляется в кухню, дёргает ручку двери, ведущей на балкон, где Мануэль оставил её — жертву его ночной мести; голый, влажный, в крови, Фидель врывается на балкон: заграбастав, затаскивает внутрь чёрный саван, слишком объёмный, чтобы удержать его даже обеими руками. Запах смерти наполняет комнату.       Мануэль усмехается.       Порывшись в ворохе целлофана, Фидель извлекает обескровленное тело. Колеблется, видя на шее мёртвого два ножевых разреза. Сбитый с толку, он сидит так около минуты. Неуклюже поднимается и, веселясь, берёт член. Струя мочи поливает труп — Мигель так же кончил ему на лицо.       Мануэль готов его контролировать.       Помочившись, Фидель приходит в себя от блаженства и срывается с места; подлетев к буфету, непослушными пальцами врывается в ящики, нащупывает, извлекает нож с топорным лезвием. Он подскакивает к трупу и замахивается. Захват, удар. Быстро, чисто, выверенно. Фидель роняет нож. Глухой лязг. Он крючится, валится на пол, хватая ртом спёртый воздух, издаёт совсем детский вскрик, безумие в его глазах сменяется ужасом.       Мануэль рассержен.       Фидель беспорядочно трясёт головой, пытаясь вернуться в сознание. Его колотит, но Мануэль знает — он лишь усугубляет боль. Вскинув голову ещё раз, он ударяется о столешницу. Глаза теряют фокусировку, закатываются, нижняя челюсть повисает. Связь прерывается. Угроза устранена. Теперь у Мануэля есть время, чтобы заняться работой.       Фидель спал на боку, поджав ноги, когда Мануэль в последний раз провёл проверку. Возможно, тот озяб, но почти полностью высох. В ящик буфета, в который мальчишка залез, нож попал неслучайно. Ножей, кроме тесака, не так много, но добротно заточенными по необъяснимому совпадению оказываются необходимые — мясницкий, для вырезания костей, филейный. Сокол никогда не будет есть падаль.       Перед разделкой мясо должно отдохнуть при комнатной температуре, оставить его под прямыми лучами солнца — промах. Движения надрезов поступательные, методичные, рекуррентные, в противном случае можно повредить волокна. Лучше всего подходит длинный нож. Мануэль обмыл мёртвого от мочи. Коготок лезвия вскрывает впалый живот, точно набирает масло. Вонь. Дерьмо. Пара манипуляций со жгутом, чтобы блокировать его распространение за пределы кожного мешка, так называемого тела. Брюшина, сеть лимфоузлов. Мануэль действует неторопливо, осторожно, подрезая связки. Сокол пасёт свою добычу. Подцепляет брыжейку. Если всё пойдёт по плану, он доберётся до её корня без особого труда и не забрызгает кафель. Скользкая, мясистая трубка пищевода поддаётся из грудины, следом идёт желудок. Кишки. Печень.       На грудину придётся потратить больше времени; нож для чистки — им он ранее надрезал артерии — не сработает, в ход идёт мясницкий, больше хлебного напоминающий пилу. Разрез живота продлевается к шее. С содержимым расправляются методично: хрящи обычно рассекают, рёбра — ломают, чтобы обеспечить себе путь в глубину полости. Как акушер, Мануэль бережно извлекает сердце, подобное новорождённому плоду — которое появилось на свет мёртвым.       Рубить конечности он не станет, как и дробить кости. Их он перемелет в муку. Ободрать сустав, рассечь, удалить мышцы, снять мясо. Нож строго под углом в сорок пять градусов. Тогда он расправится с сухожилиями. Сломать шейку бедра оказывается непроблемно: головку уже тронул некроз. Бетон ванны нализывает еле тёплая вода. Часть работы Фидель уже сделал за него — ноги весьма подвижны, и Мануэлю остаётся лишь разорвать связку.       — Это не входило в мои планы, — Мануэль ошибся: он не следил за временем. Боковым зрением он замечает Фиделя — тот замер на пороге. Каштановые волосы с медным отливом засалены, пряди свисают на глаза, не давая судить точно об их выражении — адекватном или же не совсем. — Ты меня слышишь?       Фидель моргнул — слышит. И понимает. Перевернув тело, Мануэль обнажает позвоночник, нащупывает межпозвоночную полость, где филейным ножом распарывает связки. Голова скотины падает в пластмассовый таз.       — Я ударился головой.       — Твоё состояние в норме.       Голос холодный. Федерико узнаёт тошнотворное ощущение, ползущее по пищеводу; зачарованный, он наблюдает, как Мануэль снимает с черепа кожу. В кислом, лимонном освещении ванной, за скрипучей дверью работает он — мясник Мануэль, предохраняющийся резиновой перчаткой, вырывающий позвоночник и брюшные органы. Люди — не рыбы.       — Ты меня ударил.       Мануэль устал. Его не покидает навязчивая мысль, что он говорит с умственно отсталым ребёнком, который ко всему прочему ещё и демонстрирует строптивый характер.       — Не надо было так себя вести.       — Но мне же было больно, — тянет Фидель, как дебил, и Мануэль не понимает, действительно ли тот хочет, чтобы он раскаялся, или пытается раззадорить.       — Лёгкое сотрясение. Это не критично.       Федерико делает над собой нечеловеческое усилие, чтобы переступить порог крошечной ванной, тем самым неумышленно спотыкается о таз. Пара филе на полу. К ним приземляется кусочек чего-то светлого, лёгкого, кажется, бумаги.       — Зачем ты это делаешь?       — Нельзя бросать труп. От него надо избавиться.       — Куда ты его денешь?       — Отдам Чжэну, торговцу. Выложит на прилавок.       Идея подсунуть останки купленному китайцу-частнику представляется не столь дурной. Если того повезёт застать в доброжелательном расположении духа, то прах проделает путь в не одну тысячу километров на восток, где уже там его будут впаривать под видом костного капитала тигра или носорога, пусть даже ископаемого мамонта. Так или иначе клюёт тот, кто хочет клюнуть.       — Слушай...       — Что ещё?       Фидель выдерживает паузу. Мануэль предполагает, что тот, ввиду мозговой травмы, копается в немногочисленном лексиконе и подбирает слово. Он бросает ножи в видавшую виды, отвратительно античную керамическую раковину и сдирает перчатки.       — Ничего, — только и говорит Фидель.       Сокол чистит перья.       Мануэль наклоняется к бумажке на полу — она не даёт ему покоя. Он поднимает её и переворачивает лицевой стороной вверх, в ту же секунду считывая изображение. Нет!       Раздаётся выстрел.       — Почему я ещё здесь нахожусь, почему, когда это закончится?! — Фидель взрывается непредсказуемо, так неожиданно, что Мануэль почти удивлен этому всплеску истерики. Только если тот опять, очевидно, вполне оправившись от увечья, примется себя калечить, он поведёт себя совсем по-иному. Так и случается: Фидель принимается неистово колотить его кулаками и ногами, выпутываясь из захвата. Кажется, совсем недавно он беспомощно дёргал ручку двери, умоляя Мигеля пустить его в их любимую комнату половых утех, а теперь это абсолютный предел его нахождения здесь. Возраст не тот. И вкусы меняются. Если Мануэль сожмёт его руку крепче, без перелома не обойдётся. — Дай мне отсюда уйти, дай мне уйти! Хоть ты можешь оставить меня в покое?! — Вспышка агрессии достигает пика, когда Фидель разражается проклятиями. — Дай мне их, эти, эти конфеты, дай мне и иди нахуй! Иди нахуй, или я тебя вскрою! Блять, меня... меня тошнит... меня тошнит, Мануэль... Ман...       В какой-то момент ломка прогрессирует в затяжную депрессию, и Фиделю хочется тех самых, определённых конфет. То, как он себя ведёт — это даже немного смешно. Но Мануэль взрослый дядя. Это он будет им управлять. Он наносит удар. Переносить избиение спустя сотрясение, должно быть, большой стресс, но вести диалог с этой блядью он не намерен. Разум туманит жажда крови. То, как неумело Фидель защищается, выдаёт его: он не знает, что значит драться.       Время прилива.       — Срал на тебя твой Мигель! — Мануэль захватывает в кулак его волосы — тот это любит, но он не собирается растягивать ему удовольствие, он не собирается растягивать его, он дёргает голову вниз. Вопль Фиделя переходит в рык. — Ты же просто тупой, сопливый хулиган, ты же малолетний ублюдок!       Мануэль знаком с этой болью. Открываются раны, гематомы воспламеняются, кажется, что тело горит. Обхватив под рёбрами, он опрокидывает царапающего его Фиделя и подминает под себя. Мясо нужно хорошо отбить.       — Знаешь, что ты бормотал, пока был в отключке? Что ты хочешь член! Много bambini хотят члены? — Фидель не прекращает стенать, Мануэль хватает его за подбородок. Он должен посмотреть ему в глаза. — Так ты всё ещё его хочешь? Хочешь, я тебя спрашиваю?! Я не слышу ответа! Мне плевать, хочешь ты или нет, на, получай!       Bambini. Их вседозволенность пленит Федерико. Но жить в предвкушении шальной пули в районной перестрелке, жить в ожидании смерти, жить на пределе наслаждений, каждое из которых испытываешь, как в последний раз... Страх всегда был сильнее него. Страх уязвимости. Федерико хочет такие же зубы, как у них, но этих же зубов он и боится. Они свободные, проворные убийцы. Мануэль подбрасывает его ноги, и пятки обрушиваются ему на лопатки. Лодыжки хрустят. Сфинктер отторгает Мануэля, его головку. Смазки так мало. Мануэль раздирает его ноги, вбивается в саднящий проход, принуждает вобрать член.       Уровень воды повышается до колен. Стоять становится трудно. В ил зарываются пальцы, проваливаются ступни, икры. Вода заливается в кишку, вода твердеет. Грубая, быстрая.       Со спины на живот. Мануэль коленом зажимает запястья. Он туго скручивает мокрую тряпку — мокрую от воды из-под расчленённого трупа, от органов, стухших в собственном соку, и заталкивает прямо в рот, раздирая губы, затягивает узел на затылке. Синтетическое волокно впивается в кожу. Его пах немеет, его пах горит. Федерико ощущает, как надрывается, зрение замыливается, ресницы смачивает вязкая субстанция — она разъедает глазные яблоки и течёт по щекам.       Algo siempre te entristece.       — Ты bambino? Ты bambino? — Мануэль шипит горячим дыханием ему прямо в ухо. — Нет. Ты шлюха. А шлюха даёт себя трахать.       Федерико не хватает кислорода: в рот заливается вода. Инстинкт ещё посылает слабые импульсы в мозг. Включается механика. Ногти вспарывают шею Мануэля, оставляя кровавые борозды.       — Я в жизни кого только не видел. Но я ненавижу таких, как ты. Ненавижу, Фидель.       Фидель.       Cuando todo va bien.       Волна сжирает с протяжным, оглушительным рёвом. Боль проходит. Боли больше нет. Остаётся только тишина, глухая тишина. Вакуум. Уши залиты чем-то тягучим. Ничего не слышно. Запахи обостряются на мгновение, но и они гаснут. Его тянет в бездну, на дно. Окаменелости ли на дне или дряблый песок? Дно ли это озера, дно ли это моря, дно ли это океана? Или это впадина? Есть ли дно у впадины? Когда-нибудь его тело достаточно напитается водой, и он его достигнет. Вернулся ли кто-то из проглоченных большой водой к жизни?       Фидель не хочет смерти, пожалуйста, не сейчас, пожалуйста? Ему ведь нужно совсем немного. Фидель не хочет быть здесь. Не хочет идти ко дну. Он хочет быть дома, где — он верит, он пытается верить, он боится не верить — его ждёт...       Мигель.       Мигель....       Ми...