***
Знакомый маршрут кончился быстро — быстрее, чем в прошлый раз. Свердловск (Юрию Ефимовичу тридцать три раза наплевать на смену названия) — Ивдель мягким ходом поезда, Ивдель — Вижай с трудом, больно уж измельчал поселок с распада, машина в ту сторону нашлась только на второй день. Впрочем, куда спешить. Гостиница на три окошка сохранилась и даже работала. На Юрия Ефимовича смотрели с любопытством — место, конечно, туристическое, особенно после наступления гласности, но идти к мемориалу зимой отважных находилось мало. Да ещё в одиночку и — постоянно читалось в глазах — в его-то возрасте. «Потом искать тебя всем миром, — казалось, говорили взгляды, — потому что старый пень возомнил себя молодым горным козлом и поскакал по полям и весям. Хорошо б хоть завещание написать успел, чтоб наследники не поперегрызлись». Завещание он действительно написал и задолго до похода. Грызться за имущество, правда, некому — Юрий Ефимович так и остался холостяком. Иногда долетали слухи, что тому причиной его беззаветная любовь — правда, не могли определиться, то ль к Люде Дубининой, то ль к Зине Колмогоровой. «Благодарю покорно, товарищи, что не к Игорю и не к Юрке Криво, с нынешними нравами и то немудрено, — думал Юрий, когда очередная сплетня или статья касались его сознания. — И что б вы знали о любви, чтоб языками молоть». На рассвете он съел гостиничный завтрак — яичница с колбасой да новомодный растворимый кофе, вещь и в самом деле отличная — и встал на лыжи. Сначала шаги давались тяжело, хоть он и тренировался не меньше двух раз в неделю с тех пор, как лег снег. Дело не в физике, понял Юрий Ефимович — к Вижаю словно протянулась плотная резиновая лента, которая тянула назад тем сильнее, чем дальше он уходил. Последний осколок тепла перед живой мертвечиной зимней тайги, и всё человеческое существо хотело туда, обратно, в безопасность отопления и горячей еды. Бывший пионер, комсомолец, партиец Юрий Ефимович усмехнулся в закрывавший лицо шарф — стало влажно — и натянул ленту сильнее. Через два с небольшим километра она оборвалась с почти физически слышным звуком. Ко Второму Северному он вышел в ночи и едва нашел единственный дом с обвалившейся крышей. Часть прогнивших балок держала остатки почерневшего от влаги и грибка потолка, и всё угрожающе скрипело при каждом порыве ветра. Юрий Ефимович не стал рисковать и поставил палатку снаружи, под прикрытием стен. К утру ветер утих, а температура поднялась почти до семи градусов. Снег блестел так, что Юрий Ефимович едва не ослеп, когда вылезал из палатки — старческие глаза отвыкли от такой яркости, а в городе её не отыскать. Пока в котелке таял снег, Юрий Ефимович смотрел вперед: воздух прозрачный, невероятная видимость даже для усталых и сожженных горным солнцем глаз, кажется, что видно перевал и золотистый отблеск памятной таблички на скале. Это, конечно, просто игра воображения и не более. Нога заныла то ли реальной болью после ночи в палатке, то ли фантомом от старых дней. Юрий Ефимович достал таблетки не с первого раза — очень уж дрожала рука. Последние дни он не принимал препараты — глупо, но боялся спугнуть ощущения, ведь если они могут приглушить боль, то чувства, наверное, тоже, так?.. Только с болью он не дойдет. Снова не дойдет, снова повернет с этой точки, которую не переступил в прошлый раз. Да и все сны и ощущения, которых он ждал, не пришли. Не случилось ничего необычного — слезы, стоящие в глазах и будто замерзающие ещё в каналах, вполне закономерны. Юрий Ефимович принял препараты. За полчаса завтрака боль стихла, а к моменту, когда на спине оказался рюкзак, и вовсе ушла. Он пересек ручей и пошел в направлении, которое помнил все эти годы. Новенькие лыжи с пластиковым покрытием легко взрезали волны снега лыжнёй; удобный рюкзак с лямками на груди и бедрах едва чувствовался, несмотря на приличный вес; лёгкие палки не тянули руки, а перчатки со специальным слоем сохраняли чувствительность рук. Несправедливо. Он совсем не в тех же условиях, что они с дырявым брезентом палатки и в дешёвых варежках из плохой шерсти. Нечестно. На миг возникло желание бросить всё новодельное великолепие, снять ботинки и пойти дальше пешком, но холодный вымороженный разум спросил: «Ты же понимаешь, что тогда нам не видать цели? Ненавидь себя сколько угодно, ненавидь все эти штуки на тебе, ненавидь свою старость, в которой тебе нельзя заболеть, но иди в этом, если хочешь дойти». Конечно, это так. Глупая мысль капризного избалованного ребенка. Юрий Ефимович обругал себя и двинулся дальше. Тайга пахла смолистым льдом и почему-то выстиранными белыми (обязательно белыми) простынями. Солнечные лучи путались в иглах хвойников и отталкивались от снежного покрова, чтобы прицельно выстрелить Юрию Ефимовичу в глаза — правда, тёмные очки не пропускали, кажется, и трети. Без них ярче, но зато с ними шансов получить ожог роговицы меньше. За годы он выучил маршрут наизусть, но карта по всем правилам покоилась в самом доступном месте. Изредка Юрий Ефимович сверял направление — но только в местах, где это должны были делать они, например, у Ауспсии. Он делал это механически, потому что, как ни пытался почувствовать что-то — кого-то — не чувствовал ничего сверх обычного. Никто не окликал его по имени, впереди не мелькала вдруг спина уходящей за дерево Люды, окровавленный Игорь не стоял сзади. Ночи тоже проходили спокойно. Три ночи и три дня — всё это время погода благоприятствовала, даже несмотря на изредка набегавшие тучи и снег — «бомбежка» не продолжалась дольше пары часов и позволяла двигаться дальше вверх, дальше вглубь. Юрий Ефимович заставлял себя фотографировать на тех местах, которые казались похожими на фото ребят. Цифровой фотоаппарат позволял сразу посмотреть снимки, и это каждый раз было томительно — но ничего, кроме деревьев и снега. Вечером перед штурмом он читал в палатке книжку и пил кофе из маленького пакетика — и едва подавил желание разрезать тонкий оранжевый ветрозащитный материал, выплеснуть в сугроб содержимое термоса и броситься босиком наверх по снежному склону. «Не дури, Юрка, ты не дури только", — разум постарался сказать это голосом — Игоря? Рустика? — кого-то более авторитетного, и Юрий Ефимович перепрятал подальше нож, допил кофе и забрался в толстый арктический спальник — приступ завтра ни к чему. Утром он оставил в схроне большую часть вещей. С собой — еды на два приема пищи, лекарства, спички с фонариком, спальник, палатка, пенка да книжка. Луч света вспорол сумерки вдоль маршрута, и Юрий Ефимович двинулся в сторону перевала. Подъем оказался потрясающей сложности. Конечно, он знал это, но одно дело — знать, а совсем другое — снова и снова ползти вверх по склону, когда снежный покров так и норовил уйти из-под ног, а лыжи упрямо тянули назад, к подножию. Ветер здесь даже в нынешнюю вполне благоприятную погоду гулял сильный и пытался сбросить вниз. «С-с-с-с-старик, — выл он под шапку. — Тут не мес-с-с-сто с-с-с-с-с-старикам!» — Ничего, — отвечал Юрий Ефимович, и слова замерзали инеем на воротнике. — Мы, старики, бывалые, и не такое проходили. А тебе что, только молодых жрать, гадюка? До места, которое на всех картах помечали жирным красным, он пришел к ночи. Счастье, что палатки двадцать первого века не требовали много времени — дай пространства, и они встанут. Юрий Ефимович справился с подготовкой и установкой быстрее, чем предполагал по озябшим рукам и усталости. Оглядел результаты труда, покачал головой — так себе место, свои группы ох как костерил бы за такое, но у него, как и у ребят, нет вариантов. Поужинав и укладываясь спать на их месте, он всё ещё ничего не чувствовал, даже холода уральской ночи — спасибо достижениям технологий. Юрий Ефимович проснулся от шороха палатки. Конечно, в этом ничего необычного — ветер пробовал её на зуб, пытался то вмять в снег, то выдрать и унести вниз, ломая всё внутри. Бывалого туриста таким не разбудить, если только ситуация не выходила из-под контроля — а опыт позволял различать мельчайшие детали на слух и знать, когда запахло жареным. Но тут другое. Это не звук опасности, это что-то бесконечно тоскливое и одинокое. Словно слабеющая ладонь тянулась к теплу, запертому в палатке, но только задевала кончиками пальцев ткань. Юрий Ефимович накинул куртку, взял фонарик и выбрался в наполненную холодом ночь. Они стояли у палатки. Луч света выхватывал из темноты лица с синевой и багрянцем на них. Заискрились снежинки в растрепанных волосах Игоря. Холодной коркой отразились глаза Рустика. Дрожащая рука Люды потянулась к фонарю, замерла — и безвольно упала вдоль тела. — Ребята, — прошептал Юрий Ефимович, сейчас Юрка Юдин, двадцатидвухлетний Юрка, который совсем не по-комсомольски сбежал, который не предупредил, не остановил, не испортил лыжи, а сбежал. — Ребята, товарищи, ребята, вы простите меня, простите, я с вами должен был погибнуть или вас спасти, вы простите, я ж всё знал, знал… Он бросился к Зине — Зине с синим румянцем на щеках, как во сне в поезде — и та чуть отступила. — Нет, Юрка, — сказала она, едва шевеля губами в багровых трещинах. — Так нельзя. Так неправильно. Он моргнул и снова оказался тем, кем был — стариком за шестьдесят, мучимым ревматизмом, всю жизнь прожившим в одиночестве, и даже призраки друзей посещали его не иначе как во снах, после которых болела голова, но о которых нельзя рассказывать доктору. Он — старик, а они перед ним молодые. У них не было и не будет морщин, пигментных пятен на руках, голос Рустика никогда не задребежжит от прожитых лет, а сосуды Коли не забьют холестериновые бляшки. Ужасная мысль посетила мозг, и он поискал лучом четыре лица, которые хотел и боялся видеть. Люда низко опустила голову, и ее не получилось разглядеть, но Саша Золотарев смотрел прямо — и его глаза в глазницах, а усы не уплыли по течению ручья. Колька тоже не отвел взгляд — синяки выше скул, но и он выглядел вовсе не так, как на ужасных архивных фото из морга. Последний — Колеватов — сам вышел на свет, и Юрий Ефимович вздохнул с облегчением. Они и правда едва изменились. Словно стояли здесь не после, а за мгновение до смерти. — Ребята… ребята… — луч фонарика метался от одного к другому, а с ними и взгляд Юрия Ефимовича, и мысли. — Что же это… как же так… что случилось-то, нам сказали, что природная катастрофа, но я не верю им, не могу. — Разве это важно? — сказал Золотарев. — Это случилось больше сорока лет назад. — Но о вас говорят! Вас помнят! — прошептал Юрий Ефимович, а фонарик замер на всё еще смотрящей в землю Люде. — Не нас, — ответила она. — Нашу историю — ту, которую они могут себе вообразить. И ты, Юра, не должен о том думать. Уже ничего не изменить. Юрий Ефимович не почувствовал, когда слезы начали бежать по лицу и замерзать в морщинах. Зато Коля Тибо обеспокоенно крикнул — насколько он мог кричать: — Эй, Юрка, шел бы ты в палатку, задубеешь! Юрий Ефимович не пошел в палатку. Только опустился на колени в снег, по-прежнему цепляясь фонариком за Люду. — Я с вами должен был умереть. С вами, понимаете? Я ж предатель, дезертир, сбежал, а должен был да нет, не умереть, а вас спасти, любой ценой развернуть, даже б и ногу сломать. Неуклюжие шаги по снегу. К нему подходят Юрка Дорошенко и Игорь, но замирают в полуметре. — Я сказал тебе не ходить. Ты бы не спас нас, только сам бы погиб. И ничего бы не было. А ноги ломать — это не по-товарищески, — угол рта Игоря дернулся, но даже это подобие веселой улыбки Госи заставило сердце распухнуть, почти лопнуть. Юрий Ефимович снова провел фонариком по лицам. Они все здесь, все девять — и он теперь тоже. Тайга не зря молчала и не распылялась на мелкие глупые знаки — она (они) копили силы для этого свидания. И Юрий Ефимович знал, что делать. Он встал на ноги. Посмотрел на девять силуэтов в звездной и ледяной пыли. — Заходите, — сказал он. — Заходите, места мало, ну так в тесноте, да не в обиде. Они переглянулись. «Нельзя, » — прозвучал чей-то шёпот, «он не понимает, » — отозвался другой, и Юрий Ефимович набрал полную грудь воздуха, чтоб крикнуть: — Понимаю, ребята, понимаю! Давайте, я ж даже не попрощался по-человечески! Замерли. Снова обменялись взглядами, Игорь посмотрел на Юрия Ефимовича и медленно кивнул. Люда подошла первая. Помедлила секунду и обняла его, пряча лицо на плече. Юрий Ефимович ожидал, что будет холодно, но не ожидал, что этот холод нанижет на себя каждую клетку тела. Люда ледяная, Люда холоднее снега, Люда боялась показывать лицо со сходившей с него кожей. Люде было больно, так больно, так жгло внутри и так холодило сверху. Он снял куртку и надел на Люду. Крепко обнял. — Я люблю тебя, Люд. — И я тебя люблю, — ответила она и словно прошла сквозь него, как сквозь ход в палатку. Сердце будто обварили кипятком, и несколько секунд Юрию Ефимовичу казалось, что сейчас оно не выдержит, и он упадет тут с инфарктом. «Не-е-е-ет! — взревело внутри. — Нельзя! У меня есть дело! Нельзя! А-а-а-атставить!» Оно выдержало. Потом — Саша Золотарев. Крепкое рукопожатие и объятие, а грудная клетка захрустела, словно медведь наступил, но не из-за сашиных рук. — Я люблю вас, Саша, — а ведь Саше меньше, чем ему сейчас, и всё равно — вы, и все равно — люблю, пусть и знал несколько дней. Несколько дней и много лет, поправил он себя. — Люблю тебя, Юра. Юрка Криво хромал и практически упал на руки Юрию Ефимовичу, бессознательно вцепился в плечи, и живой почувствовал, как у мертвого обнажились кости на кончиках пальцев. И прижал крепче. — Там, Криво, в палатке книжка для тебя… Рождественский Роберт… он чуть нас старше, а мы его стихов мало по молодости видели, запрещенкой были. Я принес тебе. Люблю тебя. — Спасибо, Юрка, я почитаю. И я тебя люблю. Сейчас… — ответил Юра и тоже провалился — через грудь, через тёплое тело, оставив после себя жгучую боль в руках и ногах. У Рустика шаг решительный, а вот голос дрожал, и, казалось, но только от мороза. — А мандолину-то мою забрали, Юр, — еле слышно. — А то б сыграл сейчас, только погреться немного надо. И голова болит. Юрий Ефимович натянул на Рустема перчатки — тяжело, когда пальцы дрожат, ещё тяжелей от того, что ладонь шла трещинами, как тонкий весенний лёд, -но он справился и всё говорил: — А ты спой, ты ж и так можешь, только согрейся сначала, чайку хлебни, и голова пройдет тоже. — Так и сделаю, — ответил Рустик и провалился почти сразу после того, как Юрий Ефимович прижал его к себе. В голове словно разорвался снаряд, лежавший там со времен войны. Саша Колеватов медлил, и Юрий Ефимович сам шагнул к нему и обнял. Холодный, ледяной, как и другие, но голос почти живой, когда сказал: — А Тане передай, что не успел я записку дописать. Очень медленно этим… — он поднял руку со сведенными судорогой пальцами и бескровными ссадинами. — Не успел. — Допишешь, я отнесу, ничего. Я люблю тебя, — ответить и прижать изо всех сих, чтоб Саша скорее оказался в тепле палатки, успев только выдохнуть «люблю её и тебя люблю, Юр». Коля шатался и словно не мог сфокусировать взгляд. Юрий Ефимович протянул руку и схватил его за запястье, притянул, заглянул в глаза со смерзшимися ресницами. — Ты шапку свою потерял, француз, — сказал он и обхватил Колю свободной рукой. — Как так-то. — По дороге слетела, — ответил Коля, обнял в ответ и тоже исчез, а в голове полыхнул не то что снаряд, а целый пороховой склад вверх от шеи. Юрий Ефимович пошатнулся, выставил вперед ногу, оперся и посмотрел на оставшихся. — Зина, Зина! — позвал он. Зина стояла между Юркой Дорошенко и Дятловым. Она посмотрела на обоих и сделала неуверенный шаг. — Юр, тебе же больно, когда мы тебя трогаем. Ты чего творишь? Не надо ради меня, лучше их вон, — говорила она, не смея коснуться, но Юрий Ефимович сам протянул руку к сильным — и содранным в кровь — пальцам Зины. — Это ничего, Зин, — сказал он, взял обе ее руки в свои и принялся отогревать дыханием, хоть и понимал, что всего дыхания человечества не хватит отогреть пальчики Зины. — Я люблю тебя, ты дурного не думай, я тебя иначе люблю. — Знаю, — ответила она. — Я тебя тоже, — прижалась к нему, выдохнула пустыми мертвыми легкими, — Я была последняя, — и исчезла. Холод, кажется, уже проморозил половину тела, но Юрий Ефимович посмотрел на двух оставшихся товарищей: — Идите же, вы и так тут долго, хватит мерзнуть! Игорь кивнул Юрке Дорошенко — как он умел, и по-дружески, и чтоб возражений не возникло — и Юрка шагнул в широко раскрытые руки, которые тут же сомкнулись за холодной и голой спиной. — Штаны мои… на Люде. Но я не забрал, видишь, ей совсем тяжко, — он не говорил, а скорее свистел сквозь едва приоткрытые губы, которые чувствовала теплая жилка на шее. — Я не сомневался в тебе, ты всегда мушкетер был. За то и люблю, Юрка. — И я, — Юрка не успел сказать больше, провалился даже не усилием воли, а словно потерял сознание. Игорь пришел последним, но не спешил коснуться и даже стоял на таком расстоянии, чтобы Юрий Ефимович не мог дотянуться, не шагая. — Да ты чего, Гось, дай хоть обниму тебя. Ты же мне жизнь спас тогда. Игорь чуть склонил голову — видимо, сильней никак — и сказал: — Ты ж едва стоишь, Юрка. Ещё меня не выдержишь. Я останусь тут, ты иди в палатку, там наверное, уже Сашка печку собрал из подручных средств. Юрий Ефимович понимал, что это тяжело. Но бросить тут Игоря, Игоря с кровавым снегом на голове, Игоря, стоявшего ногами в одних носках на снегу, Игоря?! — Давай, Гось. Тебя ждем, — он протянул руку и Гося, поколебавшись, коснулся обмороженной черной ладонью (как тогда, на опознании, помнишь?) а Юрий Ефимович собрал силы, дернул его на себя и через секунду уже сжимал в объятиях Игоря. — Я люблю тебя, Гося. — Я люблю их всех и тебя, Юрка, — но он не торопился исчезать. Стоял долго, щекой к щеке, настолько долго, что Юрий Ефимович почувствовал, как по коже побежала струйка воды, а дубовое прежде мясо стало чуть мягковатым. И ерунда. Он держал мертвую руку Дятлова в морге, подумаешь. Игорь исчез с тихим стоном — или это стонал ветер — а Юрий Ефимович повалился на колени. Все тело словно облили горючим и подожгли. Рук и ног он не чувствовал, как и кончика носа. Голова немилосердно болела, а сердце стучало как механизм перед поломкой. Он повернулся к палатке. Два шага. Всего каких-то два шага. Они в таком состоянии пытались дойти не один километр. — Сейчас, ребята, — сказал он, повалился в снег и пополз ко входу. — Сейчас, только переведу дух чуть… да и котелок надо бы поставить. Все вокруг померкло, кроме застежки на палатке и дергавших ее пальцев, а потом и эта картинка смазалась ветром и улетела вниз по склону.***
Юрий Ефимович очнулся от холода. Ветер трепал открытые полы палатки и впускал мороз, который, видимо, уже изрядно его покусал. Встать, застегнуть «молнию» и закутаться в спальник оказалось почти невозможным — сильнейший приступ стукнул прямо в сердце и резонансом разошелся по телу. Каждое движение давалось с трудом и отнимало в разы больше времени, но Юрий Ефимович делал — пусть неторопливо, но упрямо. Отогрелся в спальнике и поискал глазами куртку. Она лежала у стенки, словно до сих пор обнимая невидимое тело. Чуть дальше — книга, заложенная иглой кедра, видимо, за неимением большего. Перчатки, сдувшиеся и пустые, но хранившие тонкий запах ледяной воды. Юрий Ефимович перекатился, посмотрел на бледное солнце, просвечивающее сквозь тент, и тихо засмеялся. Иногда смех прерывался кашлем, но казалось, что не всегда его кашлем. Правда. Всё правда. Может, зря они не верили тогда. Молодые были, глупые, мир-то шире, чем думали они, самонадеянные железные студенты. Юрий Ефимович дополз до куртки и запустил ладонь в карман. Таблетки были на месте. Обратная дорога заняла больше времени — мешали приступы, нещадно коловшие то в сердце, то куда-нибудь в периферию, несмотря на то, что он поднял дозировку обычных лекарств и даже принял то, что было на крайний случай. Но теперь он дойдет, обязательно дойдет, и даже уложится в срок, и не придется искать. И в самом деле, Юрий Ефимович оказался в МЧС Ивделя за два дня до крайнего срока. Спасатели, увидев изможденного старика со следами пусть не сильных, но обморожений, и дышащего так, словно вот-вот легкие на стол выдаст, настойчиво просили его поберечь себя и больше не выходить в одиночку на такие сложные маршруты. Он только кивал. Это действительно последний выход, понятно, но вовсе не из-за увещеваний поисковиков. За всю оставшуюся жизнь Юрий Ефимович больше не исписал ни одного листка версиями гибели группы. Он нещадно уничтожил те, что были. И он был счастлив, что живет один, когда в лютую уральскую метель ставил посреди теплой комнаты одноместную альпинистскую палатку. В каждую непогоду до тех пор, пока не лег рядом с семью другими, как и написал в завещании много лет назад.