***
Ева никогда не готовит для мужчин. Один раз в жизни в качестве исключения сварила суп, когда ей было семнадцать, но на этом всё. Ей, может, и нравится сам процесс, но она в этом из принципа не признается. Бабка в детстве перестаралась, заставляя её ползать на коленках и драить полы без швабры, а потом варить гребаный суп с четырьмя видами бобов. Фасоль белая, фасоль красная, горох, чечевица. Домашнюю прислугу из Евы слепить не получилось, зато на детском труде бабка неплохо сэкономила: до восемнадцати лет можно было не тратиться на клининг. Так что да, готовка у нее не вызывает никаких положительных ассоциаций. Благо, сейчас у Евы достаточно денег, чтобы обобрать дочиста все китайские ресторанчики в округе. В Йоркшире они просто жуткие — Ева пробует тамошний жареный рис, и она готова поклясться, что на их кухнях нет ни одного азиата. Готовят по рецептам из мамочкиных блогов и боятся на две капли переборщить с устричным соусом. В Швеции ситуация немного лучше, но она все равно не хочет заказывать. Ева опускает глаза на свои веселенькие носки в горошек, обычно спрятанные под тяжелыми берцами, и медленно крадется по кухне. Детство, отрочество и юность, проведенные в компании Анны Попович, научили её определять по звуку шагов чужое настроение и ходить тише, чем японские ниндзя. Секрет в том, чтобы, во-первых, не снимать носки: от напряжения и нервов ноги начнут потеть и липнуть к полу. Во-вторых, нужно знать, где доски прибиты плотно, где шатаются, где скрипят. Это нарабатывается путем проб и ошибок — несколько неудачных вылазок, несколько ударов по стратегически важным местам, и Ева может хоть фуэте крутить на скрипучей лестнице. Никто не проснется. В-третьих, нужно правильно ходить и чувствовать свой вес. Ева вдыхает, задерживает в легких воздух и пересекает кухню в несколько беззвучных шагов. Она замирает, прижавшись к покрашенному дешевой белой краской косяку, высовывает за дверь свой острый нос и матерится по-русски. Эллиа опять украл её огромные накладные наушники, можно было и не стараться. Он, скрестив ноги по-турецки, сидит на диване спиной к Еве. Когда он завязывает дреды в узел, видно старый, уже поплывший партак на его шее: девять клеток для крестиков-ноликов, заполненных так, что последний ход и для того, и для другого означает победу — значение имеет только то, чья сейчас очередь. Сколько ей там уже лет? Из двадцати пяти вычитаем... Ева стыдливо оглядывается по сторонам, хотя свидетелей, кроме Эллиа, здесь нет, и быстро считает на пальцах. Двадцать пять минус восемнадцать — значит, претенцизному партаку, подписанному парой непечатных слов на русском, уже семь лет. Ева его набила криво — это вообще была её первая и последняя работа. Хорошо, что сифилис иголочкой не занесла. Эллиа не только не свел этот шедевр, но и, кажется, на коррекцию несколько раз ходил. Почему-то Еве жутко приятно. — Ты засранец, — уже не скрываясь, говорит она. Эллиа опять не слышит. Ева переводит взгляд на экран телевизора: Эллиа играет в какую-то приятную ходилку в сиренево-фиолетовых тонах. То ли синий кот, то ли призрак кота как в невесомости прыгает по уличным фонарям и кого-то ищет. Ева улыбается краем рта: логично. Стрелялок им и в реальной жизни хватает, надо же, в конце концов, как-то расслабляться. Ева прикидывает, перекричит ли она мягкий пульсирующий саундтрек, который слышно через всю комнату, и приходит к выводу, что нет. Она отшагивает назад, переносит вес на левую ногу и разгоняется, как легкоатлет перед серией переворотов. Вместо сальто она перемахивает через спинку дивана, падает на сиденье и протяжно воет, когда ей в задницу впивается что-то острое. Угол книжки. Она же сама тут с утра выпендривалась, Достоевского читала, пока Агата Харрис не подписала их обоих решать её проблемы. Какие-то феодально-вассальные отношения, честное слово — но у Евы, по правде говоря, есть еще несколько причин недолюбливать её. Эллиа снимает наушники и ехидно скалится. — Больно? — Нет, блять. Баунти, — шипит Ева. Надо бы растереть, чтобы синяк поменьше остался... Но не при Эллиа же. — Не понимаю. — Райское наслаждение. У нас в середине двухтысячных реклама такая была. Эллиа качает головой и стреляет в Еву глазами. — Жалко тебя, ведьма, — говорит он без намека на жалость. — Дай-ка разомну. Ева так злится, что краснеет и не может связать двух слов. — Ну ты... Ну ты и тролль, — возмущенно выдыхает она. — Ведьма. — Повторяешься. — Ведьма-ведьма-ведьма. Эллиа смешливо морщит нос и дружески пихает её кулаком в плечо, Ева отвечает тем же, и некоторое время они сидят в уютной тишине. Агата, слава богу, согласилась держать палец на кнопке вызова и отпустила их из шведской резиденции Нильсенов-Харрисов. Потом Эллиа ставит свой квест на паузу, и они с Евой спорят на то, от кого дождутся ответа первыми. Она ставит на цыган, а он почему-то тоже на цыган, поэтому спор получается однобоким. В одну из долгих пауз Ева жмурится, зевает и прикусывает чужой палец. Эллиа сквозь смех признается, что никак не мог сдержаться — сколько у него было кошек, со всеми так делал. Ева жутко злится — все еще с подушечкой пальца между зубов — и спрашивает то, зачем пришла. — Ужинать будешь? Тишина перестает быть уютной, и Эллиа надевает наушники. — Так ты позже домой пришла. Ел уже. Ева спокойно кивает и поправляет Эллиа наушники: он пытался выглядеть поизящнее и надеть их одной рукой, но в итоге у него согнулось ухо. Можно бы остаться и понаблюдать за тем, как он мучается, но у Евы других дел полно. Ей нужно взять пистолет, сделать в Агате столько дырок, сколько позволит магазин, и отправить её тело в ассоциацию трипофобов. Эллиа действительно добросил её до магазина, а сам поехал на квартиру. Он действительно, в теории, мог поужинать без неё, но Ева его знает восемь лет. Она била ему татуировку еще тогда, когда Эллиа больше напоминал Кощея Бессмертного из русских страшилок, чем человека. И она точно знает, что Эллиа ничего не ел.***
Ей было семнадцать, и бабка отправила её передать Гарри Чеку какие-то бумаги. Ева тогда, как это называла Анна Попович, занималась всяческой содомией. В переводе на русский это означало, что Ева посмела влюбиться не в мужика, а в девочку из параллельного класса. Без запираний в комнате, закрытой на ключ и подпертой снаружи стулом, не обошлось — как и без перевода в новую школу в выпускном классе. С этими документами было еще хуже. По тому, с каким выражением лица бабка их вручала, Ева сразу поняла, что на сделке её, скорее всего, грохнут. Эллиа подъехал к их дому на серой иномарке — слишком темный для резко континентальных сибирских широт, где у каждого второго анемия, а у каждого третьего — цинга. — Эллиа. — Ева. Это был первый черный человек, которого Ева видела в принципе, поэтому всю дорогу она неприлично пялилась на Эллиа и его дреды, убранные в куцый пучок на макушке. Пучок, несмотря на скромные размеры, упирался в потолок легковушки. Из-за этого Эллиа сутулился и казался угрюмее, чем на самом деле. На заднем устроились еще трое парней — выше Эллиа никого не было, зато все шире. Ева, ничего не говоря, выудила из рюкзака кокосовую шоколадку, побарабанила по коробке передач, привлекая внимание, и протянула её Эллиа. Эллиа, кажется, не понравилось. То есть, это тогда Еве казалось, теперь она точно знает, что не понравилось — выбрасывать батончик он из вежливости не стал, но убрал его своей костистой лапой в бардачок, и так к нему и не притронулся. Тогда Ева вспомнила девочку с параллели, в которую она так некстати влюбилась: её звали Света, и она всегда хвасталась тем, что может обхватить свое запястье указательным и большим пальцем. У Эллиа между пальцами ещё и зазор остался бы. Когда они в конце концов приехали за какие-то гаражи, Эллиа на ломаном русском попросил её показать бумаги. Ева расстегнула рюкзак, Эллиа кивнул и сказал ей сидеть в "машина". — СD в машина, — зачем-то повторила Ева. Она так нервничала, что у неё совсем отключились мозги, и она потянулась к магнитоле искать этот несуществующий си-ди.***
Сейчас ей двадцать четыре, мозги работают в усиленном режиме, и она применяет в готовке все свои навыки мультитаскинга. Долго и неприятно готовят те, кто делают все по очереди и не моют посуду в процессе — а у Евы, не в обиду будет сказано, есть мозги. Пока закипает вода, можно что-нибудь пожарить и нашинковать в десять разных тарелок морковку, лук-порей и курицу. К тому же, кухня хорошая — рабочая поверхность большая, справа плоская стеклянная плита, слева раковина... Это, кстати, не мнение Евы, это факт. Потому что у неё нет мнений по поводу готовки, потому что она терпеть не может это дело. Она лично предпочитает свинину или вообще баранину, но Эллиа будет легче уломать на белое сухое мясо. Между спреем для жарки, оливковым и кунжутным маслом Ева, задумавшись и нервно постучав костяшками по столешнице, выбирает кунжутное. Кальция больше.***
Когда чернокожий Кощей Бессмертный оставил её в машине, он забыл запереть двери — или понадеялся на то, что в девчонке будет хоть капля здравого смысла. Зря надеялся, и не доверял тоже зря. — Охуеть, — почти без акцента сказал Эллиа, осматривая кусок земли за гаражами. — И правда охуеть, — согласилась Ева, пытаясь отдышаться. Они вышли впятером — если считать черного тощего подростка и одиннадцатиклассницу с каре — против десяти. Трое с заднего сидения не выжили, с другой стороны еще шевелились двое. Маленькая, не доросшая до своих нынешних ста семидесяти сантиметров Ева спросила, кивнув на рукоятку пистолета: — Можно? Эллиа достал из кармана модную дорогущую "раскладушку" и нажал на кнопку быстрого набора. Он прищурился, пожевал внутреннюю сторону щеки, что-то обдумывая, а потом поцеловал шапку Евы — прямо рядом с помпоном. — Моjна. Тогда Ева двумя четкими, но не слишком сильными ударами отправила оставшихся в нокаут. На брови и ресницы налип снег, и она вдруг поняла несколько вещей. Эллиа был ненамного старше её, совсем не говорил по-русски и не знал, что такое "можно" — просто доверился ей и повторил на слух. Еще Эллиа двигался, как кукла на шарнирах, и прижимал руку к боку. У него была дутая черная куртка, и среди всей этой крови на снегу Ева до последнего не замечала, что Эллиа тоже подстрелили. Кощея в итоге отправили в больницу, а Ева некоторое время жила у Гарри Чека в гостевой комнате. Каждое утро ей в постель приносили любой завтрак, который она хотела: чаще всего это был ананасовый сок, яичница и столько морепродуктов, что к концу третьего дня Еву уже тошнило от креветок и мидий, плоховато очищенных от песка. По вечерам Чек — на удивление приятный дедок, познакомивший Еву со своей секретаршей — учил её играть в покер. И, кажется, негласно удочерил её. — Такие важные бумаги были? — как-то спросила Ева. — А пацан ещё важнее, — кивнул Чек. — Стрит, Евонька. Бродвей. Еве было семнадцать, и больше иллюзий насчет своей бабки она не питала. В одиночку Эллиа бы не справился, и хотя у Анны Попович не было недостатка в ресурсах, она отправила к Чеку не группу спецназовцев, а девчонку-подростка. Тем более, бабка понятия не имела, что Ева умеет стрелять и вообще владеет оружием. Это должна была быть бойня, но закончилось все почему-то замороженными креветками из пакета "Морской Коктейль".***
Европейцы обычно заливают рис водой так, чтобы её было на полпальца больше, чем крупы, потом раскуривают благовония, призывают духов предков, и все равно у них получается то ли каша, то ли клейстер. Ева как-то сама по себе знает, сколько надо лить воды. За восемь лет она так и не поняла, что это такое было с Эллиа. Он много чем с ней делился. В биографии ничего из ряда вон выходящего: житие в Брикстоне тогда тяжкое было, иногда приторговывал, никогда не употреблял, ниточка по ниточке вышел на Чека, удачно с ним пошутил, да так и остался. В школе не дразнили, — это все равно, что Эмпайр Стейт Билдинг дразнить, не услышит же — с едой, по крайней мере, когда Эллиа временно перебрался в Россию, тоже проблем не было. Но ел Эллиа плохо. А раз плохо ел, значит, у него плохо срастались сломанные кости и еще хуже — пулевые ранения. Как это водится, сначала все было плохо, а потом постепенно стало хорошо. Эллиа перестал быть похожим на Худеющего из романа Стивена Кинга. Перестала шелушиться кожа, на голове стало больше волос, в какой-то момент — Эллиа об этом не распространялся, но Ева была наблюдательная и все равно заметила — он себе сделал зубы, потому что старые крошились. До такой степени все было запущено. Почему это началось, Ева так и не узнала, а в какой момент Эллиа начал выздоравливать, не заметила. Явных причин не было, неявными он делиться не хотел, и Ева это уважала. Агату Харрис, сожравшую сегодня у Эллиа половину бургера и обозвавшую его толстым мерзавцем, Ева не уважала. Когда Ева заканчивает перемешивать рис с курицей, солнце уже садится за горизонт. — Эй, ведьмочка. Или Эллиа подкрадывается бесшумно, или на кухне все гремит. Скорее всего, и то и другое. Ева много чего хочет сказать. У неё заготовлено много великолепных ответов, разносящих в пух и прах все "На войне люди вообще ремни варили" и "Это всего один раз". Да, варили. Да, с Эллиа ничего глобально плохого не случится, если один раз он не поужинает — но если он хочет есть (а он хочет есть, потому что он ничего не ел), то он должен есть. Какая разница, что там высрала через свой гиалуроновый рот Агата Харрис и почему она это сделала. Может, у нее руки-палочки, которыми она не смогла поднять Эллиа, и ей стало за это неловко. Может, она дура. Может, — естественно — она даже мечтать не может о том, чтобы знать Эллиа так, как его знает Ева. Но какая разница. И, строго говоря, не имеет значения, толстый Эллиа или нет. Объективно? Нет, не толстый. Он подтянутый и, по выражению Евы, большой и вкусный. Но если он вдруг захочет превратиться в икеевского Дьюнгельскога, флаг ему в руки, он всегда был красивый, и всегда будет красивый, и, вообще-то, Ева его... Ева его, вообще-то— — Значит, так, — Ева ставит на стол две тарелки, вытирает руки желтым вафельным полотенцем и достает из кобуры свой глок. Его она тоже методично обтирает тряпочкой, сдувает со рукоятки пылинку и снимает пистолет с предохранителя. Эллиа вопросительно приподнимает брови, и Ева целится ровно между них. — Садись и ешь, тролль. Вкусный жареный рис. Отличный. Эллиа смотрит на нее сверху вниз — тридцать сантиметров разницы, шутка ли — и опирается плечом на дверной косяк. — Помнишь, как гейш гостеприимству учат и все такое? — спрашивает он, едва сдерживая улыбку. Ева еще секунду держит каменное лицо, а потом опускает пистолет и, щипая себя за переносицу, нервно смеется. — Сядешь ты уже? Нет? — Сяду, куда денусь. Эллиа ест медленнее, чем она, и пока он дожевывает рис, Ева нервно стучит пятками по полу. Когда сидеть на месте уже не представляется возможным, она ставит кипятиться чайник, хлопает дверцами шкафчиков и расставляет на столешнице всякие вазочки. Зачем она это делает, если конфет не покупала — загадка. Эллиа скрипит вилкой о тарелку, полощет рот водой из графина и подходит к Еве со спины. — Спасибо. — Пожалуйста, — бурчит Ева. Она так сильно сжимает неудобный ножик для сыра — опять же, сыра в доме нет, — что у неё белеют костяшки. Шея и щеки наоборот начинают гореть. — Косточки-то треснут, Ева. — Ты, — взбешенно шипит она, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов. Эллиа тактично приседает, чтобы оказаться вровень с её лицом, и без предупреждения целует Еву в горячий красный нос. — Ты! Все её силы уходят на то, чтобы не запищать, и это дает Эллиа возможность пошариться в шкафчике над головой Евы. Он достает с полки две керамических икеевских чашки, на всякий случай отодвигает их подальше от края столешницы и зажимает Еву между плитой и раковиной. Она напрягается, отворачивается и тяжело дышит — но, в конце концов, Ева умеет говорить "нет", Эллиа умеет его слышать, а еще при ней как минимум два смертельных оружия. Четыре, если считать две чашечки, пять, если считать саму Еву. — Ты тролль, — сосредоточенно разглядывая потолок, говорит она. — Само собой, — Эллиа осторожно обхватывает Еву руками, устраивает подбородок на её макушке и улыбается, когда она прижимается носом к его груди. — Знаешь, чего я тебе не говорил? — Вагон и маленькую тележку. — Когда из меня выковыряли ту пулю, — Ева опять зажимается, и Эллиа широкими движениями растирает её спину. Когда она успокаивается, он продолжает. — Ко мне в палату пришла какая-то пигалица... Какая-то девочка с каре, и она мне принесла суп. — Ты его при мне не ел. — Я помню. И я подумал, — Ева запрокидывает голову и смотрит на него с такой дикой нежностью, что Эллиа очень неудобно говорить правду. — Что это самый отвратительный суп в моей жизни. — Так. На всякий случай Ева откладывает нож в сторону, но потом понимает, что у неё уже нет сил психовать и злиться. Тролль есть тролль, что с него взять. — Но потом я подумал, что твоя бабка — и ты бы все равно рано или поздно это поняла — решила тебя убить чужими руками, и ты могла бы решить не иметь со мной дел, но ты все равно сварила для меня этот стремный суп. Что мне еще оставалось? Надо есть. Эллиа целует её в макушку — так же мягко и деликатно, как восемь лет назад, только сейчас Ева без шапки. Когда Ева наконец приходит в себя и говорит, что каждый день об этом жалеет и мечтает, чтобы Эллиа поскорее мумифицировался, он целует её ещё раз, немедленно вымазывается красной лаковой помадой и впервые слышит, как Ева стонет.