Что ты будешь делать?

— Юр, выключи, блять, сбиваешь! Музыченко закатывает глаза, усмехнувшись собственному отражению в залапанном и испачканном зубной пастой зеркале, шипит «Вот же гандон!» и делает едва начавшийся трек потише. Ненамного, примерно на треть, но достаточно, чтобы Паша из комнаты за стенкой слышал только отголоски песни. Песня же кайфовая, как тут выключишь. Ему, как человеку музыкальному, крайне трудно в тишине собираться, нужно было хоть что-то, чтобы гудело над ухом, а Личадееву как назло не нравилась Металлика. Замечание было справедливо, у Пашки, в свои двадцать три неожиданно решившего, что ему позарез нужно получить высшее образование и непременно по направлению какой-то там, Юра никак не мог запомнить какой именно, режиссуры, первая в жизни сессия. У Пашки завтра в девять утра важный экзамен, к которому он сел готовиться сегодня утром. Дурачок Пашка, ему бы ремня всыпать, да не поможет. Завтра вернётся из университета с видом подбитого из рогатки воробья, расстроенно упадёт рядом с ним на потёртый и вечно разложенный диван, голову немытую (не неряха, а студенческая традиция, чтобы не смыть то, что выучил) на плечо опустит и обречённо выдохнет «Пересдача», будто бы с этим словом жизнь кончается. — Не ссы, Паш, студент без пересдачи, как солдат без автомата, — потреплет по волосам и колюче чмокнет между бровей, чтобы не хмурился. Паша усмехнётся, ведь откуда Юре с его плоскостопием знать что-то о солдатах и автоматах, и полезет целоваться. Мокро и смазано, потому что по-другому целоваться не останется сил после бессонной одинокой ночи, посвящённой зубрёжке и только ей. Дабы не брать грех на душу, и чтобы его потом не винили в том, что из-за него, а не своей безответственности и лени Личадеев благополучно провалился на экзамене, делает ещё тише. Теперь Юра и сам едва различал музыку, подвывал что-то отдалённо напоминающее текст звучащей песни. С его знанием английского по-другому и не вышло бы. Стоял в ванной при полном параде, только что рубашка мятая, утюг они с Пашей сломали, а на новый так и не насобирали, и в очередной раз за неделю плевался от того, какой у них мерзкий свет. Жёлтый, как в университетских туалетах и дешёвых забегаловках, где варят отвратительный кофе. Чуть ли не каждый день говорил, что не помешало бы заменить старую дешёвую лампочку на какую-нибудь подороже и желательно с белым светом, чтобы хоть лицо своё видеть. Им в целом не помешало бы привести Юрину убогую квартирку в более или менее надлежащий вид, да руки никак не доходили. Дела с Музыченковской тату-студией были плохи, их редкие концерты в кабаках едва приносили копейки, которых только на продукты и выпивку и хватало. Естественно, предпочитали бутылку водки и вдохновение побеленным потолкам. Соседи стабильно подтапливали их раз в два месяца и отказывались возмещать ущерб, Юра смирился и на страшные рыжие подтёки уже не обращал внимания. По факту, квартира и не его была, жили они там за чисто символические копейки и коммуналку, поэтому и не жаловались. Главное, что спать было где, с кем и что соседи были либо алкашами, которых шумные несдержанные вздохи и скрипучий диван за стенкой беспокоили в последнюю очередь, либо глуховатыми бабулями, не чаявшими в парочке души и бесконечно благодарили Юра, Пашу и всю их родню до пятого колена за все те пакеты, что ребята им перетаскали за два года, что торчат в этом клоповнике. Глянул в зеркало, пригладил густые усы и недовольно изогнул не менее пышные брови. И те, и другие беспорядочно торчали в разные стороны. Не порядок. Рука машинально потянулась к стаканчику с зубными щётками, обычно маникюрные ножнички, которые, к слову, прекрасно справлялись с подстриганием ненужных волосков в носу и прочих местах, лежали там. — Блять, Музыченко, у тебя совесть есть или ты и её пропил? — патлатый Личадеев с пятном от ручки на щеке вваливается без спроса в ванную с лицом, выражающим лишь желание навалять Юрцу да поскорее, но увидев, что тот явно куда-то намылился, переменился в лице. На дворе стояла пятница, обычно они выбирались куда-нибудь вместе в компании друзей, либо же жарили чёрный хлеб, натирали его чесноком и уплетали под сериал с бутылкой тёмного, но сегодня в планах Паши было лишь «учиться, учиться и ещё раз учиться», как дедушка Ленин завещал. Юру в этих узких чёрных джинсах хотелось облизать с ног до головы, и он бы с удовольствием это сделал, если бы не экзамен по философии, до которого оставалось меньше суток. Прокашлялся, привставший в домашних штанах член было трудно контролировать, аж дыхание сбилось да губы пересохли. От Юры вкусно пахло дезодорантом и зубной пастой, хотелось шеи коснуться, провести зубами и языком, чтобы не только у Паши от желания ноги подкосились. — Ты куда? — Культурно отдыхать, Пашенька, пока ты тут гранит науки грызёшь, — в конце концов ставит песню на паузу и возвращает ножницы на место. Открывает кран, смывает то, что настриг и ополаскивает руки. Горячую воду как отключили утром, так и не дали, хорошо, что голову вчера вымыл. — На Думскую, утром вернусь, — лезет пальцами в банку с глиной для усов. Триста рублей на неё потратил, чёрт усатый, студент в Личадееве бубнил, что на эти бабки худо-бедно можно было неделю питаться, а Музыченко хоть бы хны. Несмотря на то, что материальное положение оставляло желать лучшего, внешний вид Юры далеко не соответствовал тому, как они с Пашей жили. Деньги водились, не сотни тысяч, но были в запасе и ждали того «чёрного» дня, когда Юрин импровизированный бизнес полетит к чертям собачьим и все его фирменные дорогие ботинки и цветастые рубашки с деревянными пуговицами никому будут не нужны. Лыбится, лёгким движением пальцев окончательно приводит те в нужную форму, а остатки размазывает по ладоням и растягивает по волосам. Отросли, не настолько, как у Паши, но чёлка теперь прилично спадала на глаза, приходилось постоянно назад зачёсывать. — Один? — неуверенно теребит шнурок от штанов, то наматывает на палец, то возвращает в исходное положение. Их с Юрой отношения всегда, с самого первого дня строились на взаимном доверии и какой-то дикой восторженной любви, они таскались везде вместе, как сумасшедшие, как подростки, вкусившие плод первых отношений. Юра если и собирался куда-то один, то непременно ставил Пашу в известность и сейчас бы определённо это сделал, едва закончив крутиться перед зеркалом аки красна девица. — Один, — кивает и ухмыляется, хитрый лис, Личадеев в дверном проёме был похож на кролика, которого этот лис нагло хотел обвести вокруг пальца, только вот по габаритам не особо походил на белого и ушастого. Минует здоровенную Пашину фигуру и выходит в коридор. Там со светом было повеселее и искривленную детской ревностью мину Личадеева было видно ещё лучше. В комнате было темно, горела настольная лампа, на стуле рядом с диваном поблёскивал Пашкин красный аккордеон, на столе валялись тетрадки, распечатки и победно возвышалась банка дешёвого энергетика. У Музыченко от воспоминаний о своих студенческих годах и вот этой якобы будоражащей газировке сводит желудок. Юра подходит ближе и обвивает одной рукой за шею, настойчиво намекая, что Личадееву нужно наклониться иначе хрен он получит, а не поцелуй. Вымахал, шпала, хрен дотянешься. Мокро касается губ, Паша охотно отвечает. — Переночую у Кикира, ни один мужик меня и пальцем не тронет, не переживай. — Ну смотри, — Личадеев шлёпает усатого по заднице и наконец улыбается, — хуй ты отделаешься, если унюхаю. У Пашки нюх, как у собаки, сразу чувствовал, когда от Юры начинало пахнуть по-другому и без разбора полётов заходился ревностью. И вроде и не мальчишка-подросток, и отношения не первые, должно было что-то толковое отпечататься в голове, а всё равно как по щелчку пальцами терял самообладание при любом намёке на то, что Юра находился рядом с кем-то, кто чисто теоретически мог составить Личадееву конкуренцию. Ревновал, как девятиклассница, вёл себя порой точно также. Не думал Музыченко, когда вступал в эти отношения, что придётся ему быть ему родной матерью и заботиться о практически двухметровом парнишке с характером капризного ребёнка. Старые анкеты на сайтах знакомств и бывшие любовники периодически давали о себе знать, Личадеев «случайно» всё это видел и снова загонялся, мол, он «один в этом ёбаном Питере и даже этому старому пидору не нужен». Паша напивался до такой степени, что не соображал, где находится, вечно поддатому Юре приходилось откачивать его углём и марганцовкой, спотыкаться о тазик около дивана и держать его растрёпанные патлы, когда Паша посреди ночи решал устроить рандеву к унитазу и проблеваться от количества выпитого. Так и жили, усмиряя приступы ревности друг друга и скрашивая друг другу молодость. Музыченко заскалился, мазнул языком по чужим губам, буквально запрыгнул в ботинки, даже о том, чтобы почистить их перед выходом, не задумался. Один хрен на улице ночь, а в гей-клубе тем более внимания на его грязную обувь никто не обратит. Пропустит парочку дешёвых коктейлей, пососётся с кем-нибудь по пьяни, чтобы Паша не знал, так, напряжение снять, да поедет к Кикиру, у того как раз девчонка к родителям на выходные уехала. — Учись, студент, — подмигнул и буквально выпорхнул из квартиры. Мотылёк сраный. Дверью не хлопал, той и так пиздец приходил медленно, но верно, ещё одного удара она не вынесла бы и слетела с петель к чертям собачьим. Дублёнку не застегнул, всё равно простудится, рубашка ведь под ней совсем лёгкая, зато свежая, открывает татуированную грудь и в плечах не жмёт. В нос ударил ледяной запах Питера, волоски сразу стали замерзать. Ночь, улица, фонарь, аптека. Прям как у Блока. В аптеку ему, к слову, не мешало бы забежать. Мало ли, как завтра Пашку с его пересдачей усмирять придётся. С неба сыпал лёгкий снежок, больше похожий на манную крупу. Музыченко нащупал зажигалку в кармане, сунул в рот сигарету и затянулся. Стало теплее. Выпустил дым через ноздри и прикрыл глаза. Жжётся, пробирает на кашель и тот гремит на весь двор, кто-то из прохожий оглядывается на Юру, как на туберкулёзника. Пора бы завязывать курить по полпачки в день, а то и правда сляжет, отцовский пример ничему не научил. Вдохнул, выдохнул. Во двор подъехал белый вольксваген с жёлтой полоской и надписью «Яндекс» и замигал фарами. Ох, и надерётся же он сегодня.