— Можешь катиться со своими проблемами к Феттелю! Я не намерен выслушивать твое вечное нытье! — идущий по коридору Себ вздрагивает, от того, как громко хлопает дверь чужого номера, и буквально через мгновение мимо него проносится взъерошенный Шарль. Немец хочет поймать Леклера за руку, но тот успевает отшатнуться, гневно сверкнуть глазами и торопливо уносится прочь. Феттель лишь устало потирает лоб, прикладывая ключ-карту к замку и заходя к себе.
В номере горит свет, а Льюис, удобно устроившийся на диване среди подушек, что-то заинтересованно разглядывает на экране ноутбука. Возле его ног, растянувшись на пушистом ковре, валяется довольный жизнью Роско. Идиллия.
Себастьян устало падает на диван рядом с Льюисом, быстро наклоняясь, чтобы поцеловать его, а затем устраивает голову у него на бедре, неловко выворачиваясь, чтобы заглянуть в экран стоящего на подлокотнике ноутбука и, не заметив там ничего для себя интересного, удобно укладывается и закрывает глаза.
— Кто-то решил перебудить очередной истерикой весь этаж? — интересуется Хэмилтон, запуская пальцы в светлые кудряшки Себастьяна.
— Макс снова бесится, — лениво сообщает Себ. — Это уже начинает напрягать. Состояние Шарля меня пугает.
Хэмилтон смотрит сверху вниз на немца, едва заметно хмурится, а затем резюмирует:
— Пока Макс не доведет его до грани, после которой Леклер даже не посмотрит в его сторону, он не успокоится.
— Характерный, — издевательски протянул Себ, за что тут же получил тычок под ребра.
Характерный, как же. В конце-концов, идиотов же нужно учить, верно?..
Атмосфера накаляется. Леклер просто стоит, никого не замечая, прислонившись бедром к углу стола, в упор игнорируя Ферстаппена. Льюис переводит слабо заинтересованный взгляд с пилота Феррари на пилота Ред Булл, и думает лишь о том, что для полного счастья им здесь еще только драки не хватало. Макс злится, и Хэмилтону кажется, что у него за спиной сейчас раздувается огромный, как у кобры, капюшон, но в итоге он просто машет рукой в сторону Леклера и проходит мимо. Шарль мимолетно стреляет ему в спину гневным взглядом. Буря миновала.
— Смотришь, как грызется молодежь? — Себ неловко толкает его локтем в бок.
— Есть что вспомнить, не так ли? — почти равнодушно парирует Льюис.
Почти. Но недостаточно. Себастьян недоверчиво косится на британца, стараясь за напускным равнодушием разглядеть его истинную эмоцию. За столько лет, проведенных рядом, Феттель так и не научился до конца понимать, что происходит у того в голове. Впрочем, Хэмилтон всегда, даже в самые отвратительные повороты своей карьеры, и после самых провальных своих гонок, находил в себе силы сесть и обстоятельно поговорить.
Характер у Хэмилтона был, конечно, далеко не подарок да и Себ особыми покорностью и спокойствием не отличался, но в один момент, когда казалось, что вот сейчас один из них встанет и уйдет, захлопнув за собой дверь, когда оба уже находились на той грани, после которой уже не будет никакого «вместе», Льюис резко бил по тормозам, и с максимально возможным спокойствием, просил:
— Давай сейчас выдохнем, и все спокойно обсудим, ладно?
И это всегда работало безотказно.
Себ до сих пор не переставал удивляться этой черте Льюиса — умению говорить. Что бы ни случилось, какое бы дерьмо в жизни обоих ни происходило — они, зачастую по инициативе Хэмилтона, садились и разговоривали, обсуждали проблемы, делились мыслями и переживаниями. И это помогало. Помогало не опустить руки, помогало понять другого, его мотивы и, казавшиеся опрометчивыми, действия.
И Феттель уже знал, с каким советом пойдет на этот раз к Шарлю…
— Поговори с ним, Шарль, — монегаск мечется по номеру из угла в угол, точно загнанный в ловушку зверь.
— Не решают ничего разговоры, понимаешь?! Не решают, блять! — Шарль кричит, взмахивая руками, как крыльями, и устало падает на диван, рядом с напарником, роняя голову ему на плечо. — Я просто ему не нужен, Себ…
Феттель вздыхает, мягко обнимая монегаска за плечи. Ему знакома эта ситуация, когда в отношениях все настолько плохо, что выть хочется, от осознания себя совершенно ненужным и лишним в чужой жизни человеком.
Шарль превращается на трассе в сущего дьявола, достигающего поставленной цели любыми возможными способами. А сейчас он кажется абсолютно отчаявшимся, глубоко несчастным человеком, от которого отвернулся кто-то самый важный на свете.
— А ты попробуй, Шарль. Разговорами можно решить многие проблемы, — немец улыбается уголком губ, думая о своем. — Уж я-то точно знаю…
Макс ввалился в номер, все еще чувствуя остаточное раздражение, правда, не понятно, на кого больше — на команду, всеми силами пытающуюся успокоить психующего Макса, не желающего никого слушать, или на Шарля, оказавшимся быстро приспосабливающейся, лицемерно-изворотливой, хитрожопой гадючкой.
Свет в комнате был погашен, однако свечи, стоящие на столе в гостиной, давали возможность разглядеть фигуру, отвернувшуюся к окну и демонстративно сложившую руки на груди. На тумбе под телевизором валялся телефон Леклера; из его динамиков раздавалась тихая приятная песня, поставленная на бесконечный повтор, чей ритм так подходил под сложившуюся, обстановку, располагающую к размышлениям и, возможно, нацеленную вернуть душевное спокойствие. Ферстаппен прислушался, стараясь уловить слова песни, как вдруг его губы изогнулись в спокойной, понимающей усмешке, стоило ему услышать последнюю строчку припева:
For a devil like you…
— Кого из нас ты считаешь таким дураком? — как можно более спокойно поинтересовался Макс, подходя ближе и прислоняясь бедром к спинке дивана. Злость на Шарля моментально улетучилась, оставив после себя лишь легкое чувство досады.
Макс прекрасно понимал, что о любви до гроба речи и не шло, и скорее всего, их отношения ограничивались только сексом — обеспечением взаимного удовольствия. На трассе они становились непримиримыми врагами, соперниками Номер Один друг для друга. А о совместном времяпрепровождении вне этапов Формулы речи и быть не могло. Так что можно сказать, что они были близки только во время гоночных уик-эндов, являясь способом сбросить накопившееся напряжение и получить эмоциональную и физическую разрядку. И почему-то от осознания этого факта под ложечкой противно заныло, а ладони в момент стали ледяными.
Шарль так и не соизволил обернуться, однако, Максу даже при таком дрянном освещении было отчетливо видно, как напряжены его спина и плечи. О чем сейчас думал монегаск? Этого, к сожалению, Ферстаппен сказать не мог, но в одном был точно уверен — мысли в его голове блуждают совсем не радостные. Возможно, он даже сейчас осознает то, что мгновение назад открылось самому Максу. Поэтому голландцу остается только терпеливо ждать, пока на него соизволят обратить внимание.
Тихая музыка способствует размышлениям. Она совершенно не напрягает и не раздражает, благодаря легкому мотиву и успокаивающей мелодии. Макс думает о том, что они с Шарлем слишком заигрались в отношения, о том, что они, видимо, уже достаточно взрослые, для того чтобы управлять такой сложной техникой, как болид Формулы 1, но еще слишком дети, чтобы собраться с духом и просто поговорить, обсудить их общие проблемы или поделиться переживаниями, чтобы не копить их и не выплескивать потом друг на друга, сжимая кулаки в бессильной злобе.
Ферстаппен присаживается на подлокотник дивана, глядя себе под ноги. Он почему-то вспоминает Себа с Льюисом, то, как они общаются. Вспоминает, как видел краем глаза, как они стояли в обнимку в боксах Феррари, просматривая запись с прошедшей тренировки, как Льюис нежно обнимал немца одной рукой, поглаживая того по спине в успокаивающем жесте, а Себ стоял, просто уронив голову на чужое плечо. Вслед за этим приходит и воспоминание о победе Хэмилтона в Турции, когда по числу титулов он сравнялся с Великим Красным Бароном. Себастьян тогда так искренне радовался за него, хоть и понимал, что завез свою красную машину на подиум просто потому, что повезло. Повезло, кажется, единственный раз за этот дерьмовый сезон. Такой же дерьмовый, между прочим, как и у Шарля.
А где был Макс в моменты, когда Шарлю требовалась поддержка близкого человека? Почему Феттель ходил, обеспокоенно заглядывая расстроенному едва ли до слез напарнику в глаза, пытаясь как-то подбодрить его после очередной провальной гонки или после болезненного схода? Почему после вылета Шарля на Гран-при Италии, Макс, как последний эгоистичный ублюдок остался отсиживаться в боксах после собственного схода, вместо того, чтобы разыскать Леклера и убедиться, что с ним все в порядке? Эти вопросы роились в голове Ферстаппена, и ни на один из них он не мог дать внятного ответа, такого, от которого самому бы не становилось противно.
Можно было придумать что угодно в свое оправдание, как, собственно, и делал все это время Макс, но все равно это бы звучало, словно глупая отмазка. Ответ был один, и он очень не нравился Ферстаппену. Не нравился, во-первых, потому, что делал его действительно невоспитанным человеком, прежде всего, в своих собственных глазах, а потом уже и в глазах Шарля. А, во-вторых, потому, что ответ на этот вопрос знал и Леклер тоже. И будь Макс на месте Шарля сейчас, он бы очень сильно обиделся за такое к себе отношение.
Макс усмехнулся своим невеселым мыслям, и на ум пришел один из недавних его разговоров с Себастьяном. Это было как раз перед злополучным Гран-при Сахира. Макс тогда довольно поздно возвращался к себе, безбожно нарушая правила «Пузыря», когда нашел Феттеля, сидевшего под дверью номера Льюиса. Они о чем-то негромко разговаривали через не очень толстую деревянную дверь. Макс тогда сделал вид, что ничего не видел, однако Себ нагнал его у входа в номер и на всякий случай попросил не упоминать перед кем бы то ни было об этой сцене.
— Я вообще мало похож на трепло, тебе так не кажется? — Макс фыркнул, разворачиваясь, чтобы зайти к себе, но ему вдруг на плечо резко легла рука.
— Ты с Шарлем также разговариваешь? — Себ смотрел на него с некоторым осуждением, за которым слишком явно проглядывалось беспокойство за судьбу напарника.
— Это не твое дело, — Макс дернул плечом, сбрасывая с себя чужую руку. — Я не обязан отчитываться тебе о подробностях нашей с Шарлем жизни, как и выставлять ее на показ, как это делаете вы.
Лицо Себа на мгновение приняло такое выражение, что Макс невольно поежился: немец умел ставить на место одним лишь только взглядом светлых глаз. Он внимательно осмотрел Ферстаппена с головы до ног, а потом с прежним спокойствием сказал:
— Мы просто любим друг друга. Мнение остальных нас мало волнует, — с этими словами он развернулся и зашагал прочь. Теперь уже Макс был обязан догнать его и все выспросить.
— Что ты хочешь этим сказать? — он попытался развернуть Феттеля к себе, но тот лишь медленно притормозил и обернулся через плечо.
— Ничего кроме того, что я уже сказал. Ты же сам знаешь ответ на свой вопрос, Макс, — он сунул руки в карманы, перекатившись с пятки на носок. — Ты не любишь Шарля — вы просто трахаетесь.
— Хочешь сказать, он воспринимает наши отношения по-другому? — Макс вопросительно поднял бровь. В животе скрутился мерзкий прохладный узел.
— Попробуй спросить его об этом сам, — Феттель двинулся прочь. — Спокойной ночи, Макс. Подумай, на досуге, головой. А не тем местом, которым ты думаешь обычно.
Ферстаппен, помнится, тогда даже не разозлился. Не разозлился лишь потому, что задумался. Ненадолго, правда. В тот же вечер они поругались с Шарлем в очередной раз. Монегаск довольно оперативно выставил его из номера, чтобы потом еще несколько дней демонстративно не замечать.
А сейчас Леклер, кажется, и вправду обиделся. Обиделся так, как никогда до этого еще не обижался. И последний шанс на примирение Макс упустил еще во время пошлой ссоры, когда равнодушно бросил монегаску в спину: —
Можешь катиться со своими проблемами к Феттелю! Я не намерен выслушивать твое вечное нытье!
Тогда Шарль молча проглотил эту грубость, и во время сбивчивых извинений Ферстаппена даже не попытался ее припомнить, но сейчас, голландец был уверен, эти слова стали последним гвоздем, собственноручно забитым Максом в крышку гроба их отношений.
Вся эта демонстрация со свечами и успокаивающей музыкой, уже, возможно, даже и не для него была приготовлена, а для самого Леклера, желающего побыть в спокойном одиночестве. А может и вообще это все для того человека, который был готов решать проблемы Шарля и быть рядом в нужный момент. Так что единственное, что Максу сейчас остается, это поднять свою бренную тушку с подлокотника дивана, и действительно оставить монегаска в покое. Остатки самолюбия он уже растерял, а со своей растоптанной гордостью он будет разбираться точно не здесь. И лучше бы даже не сейчас.
Макс поднимает голову, и только тогда замечает, что Шарль смотрит на него сверху вниз, и во всей его позе чувствуется напряженная усталость, словно все это время, пока Ферстаппен занимался самокопанием, он размышлял о том, как можно наиболее быстро выставить голландца отсюда. Он осторожно встает с подлокотника, внимательно взглядываясь в усталое, кажущееся нездорово бледным в неверном свете свечей лицо Шарля, и уже почти делает шаг назад, как монегаск одним судорожно-резким движением хватает его за руку, тут же переплетая их пальцы.
И, черт возьми, Макс чувствует себя самым тупым человеком на планете из почти восьми миллиардов возможных, когда притягивает Леклера к себе, сжимая его в объятиях едва ли не до хруста в ребрах. Шарль немного неловко обнимает Макса в ответ, и они так и стоят посреди комнаты, почти не шевелясь в руках друг друга, до того момента, как Макс, слегка отстранившись, не обхватывает лицо Шарля своими большими, прохладными ладонями, начиная покрывать его мимолетными невесомыми поцелуями.
— Я идиот, Шарль, прости.
В слабом свете свечей отчетливо видно, как лихорадочно блестят глаза Шарля, а по щекам начинаю стекать слезы, которые Макс тут же сцеловывает, в то время, как в груди щемит от болезненной нежности, испытываемой к монегаску. Ферстаппен действительно думал далеко не головой каждый раз, когда выплескивал свою злость на ни в чем не повинного Шарля.
Леклер накрывает своими ладонями ладони Макса, заглядывая ему в глаза, и в этот момент он ужасно напоминает щенка, которого злобный хозяин выгнал на улицу под дождь. От такого взгляда Максу становится почти физически больно, но Шарль, словно чувствуя это, подается вперед, накрывая полные губы Макса своими, и перемещая руки ему на затылок, для того, чтобы слегка сжав волосы у корней, углубить поцелуй.
Ферстаппен не пытается вести в поцелуе, позволяя Шарлю делать все, что ему заблагорассудится, и Леклер, словно понимая голландца без слов, скользит своим языком между его губ, проводит самым кончиком по кромке зубов, на пробу касается своим языком чужого. Макс чувствует, что это касание разрядами тока отдается внизу живота, однако сегодня он не смеет даже надеяться на что-то, банально радуясь тому факту, что Шарль сейчас целует его, и может, даже разрешит остаться на ночь.
Леклер разрывает поцелуй, утыкаясь лбом в лоб Макса. У него подрагивают пальцы, и в глубине зеленых глаз появляется что-то темное, доселе Максу неизвестное, поэтому довольно опрометчиво им игнорируемое. Шарль не может знать, о чем сейчас думает Ферстаппен, однако он прекрасно знает, чего сейчас хочет сам. И это желание скрыть становится довольно сложно.
Безусловно, Макс останется сегодня у него, но явно не для того, чтобы ограничиться объятиями и совместным валянием в постели. Шарлю не хочется сегодня страстного примирения. Шарлю хочется
любви. Любви душевной и любви физической, во всех ее ипостасях и проявлениях, мучительно-медленной, нежной, до искрящегося удовольствия на самых кончиках пальцев. Шарль хочет
чувствовать эту любовь, заниматься ею.
Именно поэтому он вовлекает Макса в новый поцелуй, чуть сжимает зубами его нижнюю губу, слегка усиливая напор, посасывает чужой язык. И от этого, казалось бы, незамысловатого действия, Макс неожиданно — даже для себя — громко стонет ему в рот, одновременно с этим потираясь промежностью о так удачно подставленное бедро монегска. Шарль немного злорадно улыбается в поцелуй, отстраняется, и пока Макс не успел осознать, что это только что было, припадает губами к его шее, скользя языком по коже.
По спине Ферстаппена пробегают щекотные мурашки, он запускает ладони под футболку Шарля, принимаясь слегка поглаживать его поясницу, медленно спускаясь к ягодицам. Леклер чувствует ответную реакцию на свои ласки, прокладывает дорожку влажных поцелуев к виднеющейся в вороте командной поло ключице, и довольно ощутимо прикусывает тонкую кожу над ней. В ответ на это Макс резко сжимает ладонями задницу Шарля, прижимаясь своей промежностью к его. Леклер не может сдержать тихого смешка.
Он подцепляет подол футболки Ферстаппена, ведет вверх ладонями по его торсу, намеренно не задевая соски, помогает Максу снять и откинуть в сторону ненужный кусок ткани, параллельно подталкивая его в сторону спальни. Ферстаппен послушно идет, присаживаясь на край кровати и наспех справляется с джинсами, откидывая их на ближайшее кресло. Шарль приходит буквально через минуту, и он тоже уже в одном белье.
Макс падает спиной на мягкий матрас, утягивая Леклера за собой и усаживая его на свои бедра. Шарль намерено елозит по нему ягодицами, поддразнивая чужое возбуждение, а затем склоняется ниже, оставляет поцелуй в яремной впадине, скользит языком по груди, вбирает в рот горошину соска, осторожно сжимая зубами, провоцируя Макса потереться о него пахом, чтобы хоть как-то облегчить свое состояние.
Макс взъерошен, на щеках и на скулах рваными пятнами проступил румянец, а грудь тяжело вздымается, но то, с каким восторгом, а главное, с какой
любовью сейчас смотрит на него Шарль, стоит, как ему кажется, всех мучений мира. Ферстаппен резко садится, целуя монегаска в губы, гладит руками его плечи, ребра, кладет ладонь ему на живот, поглаживая кожу над краем белья. Шарль сидит на его бедрах, глядя Максу прямо в глаза, и даже дышит с ним в такт.
Ладонь Макса поднимается выше, накрывает правый сосок Леклера, мягко потирая его между пальцев, отчего Шарль, почти мурлыча себе под нос, откидывает голову назад. Макс целует беззащитную шею, сразу же припадая губами к кадыку, а второй рукой сжимает член Шарля через ткань его белья, на котором уже проступило влажное пятно смазки. От ощущений, резко прошивших тело, Шарль почти кричит, и Макс хрипло посмеивается — он-то знает, как сделать Шарлю хорошо.
Они перекатываются по кровати, так что Шарль оказывается теперь снизу, а Макс получает почти неограниченный доступ к его телу. Он целует, вылизывает, оставляет легкие укусы, заставляя Шарля беспорядочно метаться под ним и тихо поскуливать. Они не говорят, и никуда не торопятся. Просто методично сводят друг друга с ума, стараясь не думать о том, что стоит у обоих так, что почти больно.
В один момент они снова меняются местами, и теперь уже Шарль начинает доводить Макса до такого состояния, в котором можно забыть собственное имя. Кусается Шарль на порядок меньше, но зато оставляет больше влажных поцелуев, от которых Ферстаппен хнычет, прося чтобы Леклер погладил его хотя бы через белье. Шарль же ощущает себя иррационально пьяным. Опьяненным прикосновениями, поцелуями,
опьяненным Максом. Он не может вспомнить ни одного раза, когда бы их секс был таким — нежным и неторопливым. Казалось, они соревновались даже в постели. Грубо, зло, до звездочек перед глазами и дрожащих коленей.
Но вот сейчас Макс под ним, почти невменяемый, возбужденный и доведенный едва ли не до грани. И Шарль на мгновение замирает над ним, заглядывает в глаза и, снова меняя их местами, мягко и глубоко целуя Макса в губы, заставляет его потереться членом о собственную промежность.
— Я хочу тебя. В себе, — Шарль говорит это очень тихо, так что Макс почти читает по губам, а затем отстраняется, чтобы достать из прикроватной тумбочки смазку. Когда Ферстаппен поворачивается обратно, ему хочется громко выматериться.
Шарль неоднократно говорил Максу, что предпочитает смотреть партнеру в глаза во время секса, но Ферстаппен все равно каждый раз вынуждал его встать в коленно-локтевую, с присущим ему жестоким юмором аргументируя, что со своим парнем Шарль будет заниматься сексом в такой позе, в какой захочет, а раз они просто трахаются, то и заморачиваться особо не над чем.
Именно поэтому сейчас, видя Шарля уже полностью обнаженным, замеревшим в нужной позе, Макс мысленно дает себе крепкую затрещину, а затем тянет монегаска за бедро, заставляя его улечься и перевернуться на спину.
— Хочу видеть тебя, — объясняет Макс, поглаживая внутреннюю сторону его бедер, призывая раздвинуть ноги шире. Шарль подчиняется.
Макс целует его чуть выше пупка, отстраняется, избавляясь от последней детали одежды и устраивается между разведенных ног Леклера. Ферстаппен не может сдержаться, ладонью обхватывая член монегаска и проводя по всей длине ствола от основания к головке. Шарль ерзает затылком по подушке и закусывает губу, чтобы не застонать от долгожданного прикосновения. Макс нависает над ним, вглядываясь в родное лицо, кладет ладонь на гладковыбритую щеку.
— Только сегодня? — вдруг спрашивает Шарль, внезапно, впервые за вечер, отводя глаза.
— Что? — в недоумении переспрашивает Макс. Внутри него что-то моментально напрягается.
— Хочешь видеть меня только сегодня? — Шарль не позволяет всей той боли, что он чувствует, задавая этот вопрос, отразиться на его лице, но Макс слышит ее во мгновенно изменившемся голосе и улавливает на красивом лице ее отголоски.
Он берет Шарля за подбородок, мягко вынуждая посмотреть на себя, а затем целует в губы почти невесомо, даже не проникая языком в рот.
— Всегда, Шарль. Я хочу видеть тебя
всегда, — Макс оставляет еще один поцелуй на его подбородке.
Он берет с тумбочки тюбик смазки, предусмотрительно оставленный там, разогревает между пальцев прохладную вязкую субстанцию, а затем вводит в плотно сжатое колечко мышц один палец. Шарль морщится, но все равно глядит на растягивающего его Макса с каким-то нескрываемым восторгом. Ферстаппен периодически наклоняется, чтобы оставить короткий влажный поцелуй то на груди, то на животе, то на бедре Шарля, внимательно считывая эмоции с его лица.
Когда к первому пальцу добавляется второй, Шарль уже не пытается сдержать легкие стоны, в один момент Макс сгибает в нем пальцы, одновременно с этим задевая бугорок простаты, Шарль выгибается, кажется, до хруста в костях, и вскрикивает так громко, что Макс вздрагивает от неожиданности. Член монегаска, как и член самого Ферстаппена, уже давно истекает смазкой, но Макс желает подольше помучить Шарля, проникая в него третьим пальцем, и при каждом толчке теперь задевая простату.
Шарль скулит, самостоятельно уже насаживаясь на трахающие его пальцы, и в один момент бессознательно тянется рукой к собственному члену, но Макс больно кусает его за острую коленку, тут же вынимая пальцы и нависая над Леклером.
— Трахни меня, пожалуйста, — Шарль цепляется за плечи Ферстаппена. — Пожалуйста, Макс, я больше не могу.
Шарль громко и протяжно стонет, когда Макс толкается первый раз, проникая почти наполовину. Глаза монегаска плотно зажмурены, он беспорядочно мотает головой из стороны в сторону, когда Макс, наконец, входит до конца, давая и себе и Шарлю короткую передышку.
Макс целует Шарля во влажный висок, почти выходя из него и снова проникая до конца.
— Ты такой тугой, блять, — бормочет Ферстаппен ему на ухо, постепенно наращивая темп, и изменяя угол проникновения так, чтобы теперь при каждом толчке попадать по простате.
Шарль, кажется, забывает, что они находятся в гостинице, поэтому кричит едва ли во весь голос. Не сдержавшись, Макс шлепает его по влажному бедру:
— Потише, Шарль. Всех соседей перебудишь! — Макс слегка прикусывает мочку его уха.
— В соседнем номере Себ и Льюис — подумают все равно на них, — Леклер еще не растерял способность связно формулировать предложения, хотя и видно, что это дается ему с большим трудом.
— Тоже верно, — соглашается Макс, резко вбиваясь в распростертое под ним тело, вырывая из горла Шарля новый вскрик. — Кричи для меня, детка.
Шарль хватается за влажные от пота плечи Макса, когда голландец срывается на совсем сумасшедший темп. Член Шарля зажат между их телами, что неумолимо приближает его к разрядке. После очередной фрикции Шарль издает низкий стон, пачкая собственной спермой и себя, и Макса, и почти бессильно откидываясь на подушки, бормочет, как мантру:
— Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя.
Максу хватает двух сильных толчков, чтобы кончить в Шарля и свалиться на него сверху, не особо заботясь о чистоте.
— Я тоже люблю тебя, детка, — Ферстаппен целует монегаска во взмокший висок, и с трудом поднимается с него, направляясь в ванную.
Шарлю хватает сил лишь для того, чтобы оторвать голову от подушки, проследив за голой задницей Макса, скрывшейся за дверью в ванную, и тут же уронить ее обратно, крепко при этом зажмурившись. Под веками предательски защипало. Шарль снова поддался своим глупым эмоциям, которые никак не позволяли ему отпустить от себя Макса. Теперь он уже не сможет убеждать себя, что они просто трахаются. Сегодня они по-настоящему занимались любовью, а это значит, что Шарлю будет больнее в тысячу раз, когда Ферстаппен с невозмутимым спокойствием выйдет из душа, оденется и уйдет к себе, оставив его здесь, оттраханного до звездочек под зажмуренными веками и глупо влюбленного.
Шарль вздрагивает, когда его живота касается прохладная влажная ткань, распахивает глаза, стараясь моментально сморгнуть слезы, пока Макс не заметил. Но Макс все равно все видит. По выражению лица, сменившегося с блаженного на раздосадованное, по влажным от слез ресницам. Ферстаппен ничего не говорит, зная, что слова здесь не помогут, тщательно вытирает Шарля от спермы и, бросая полотенце прямо на пол возле кровати, забирается к нему, тут же сгребая монегаска в свои объятия.
Шарль устраивает голову у Макса на плече, задумчиво начиная водить пальцами по груди голландца. Ферстаппен ловит его руку, подносит ее к губам, поочередно целуя каждый палец, а затем тянет Шарля так, чтобы монегаск полностью улегся на него. Шарль утыкается острым подбородком Максу в грудь и снова заглядывает ему в глаза.
— Я люблю тебя, Шарль. В независимости от того, что происходит на трассе. Я люблю тебя и не собираюсь отдавать кому бы то ни было, — Макс запускает пальцы в еще влажные волосы на затылке Шарля, пропуская мягкие пряди между пальцев.
— А проблемы? — интересуется Шарль, жмурясь от приятных поглаживаний, мягко сползая с Макса и укладываясь у него под боком. У Шарля уже глаза закрываются, да и Макс чувствует приятную усталость и истому, разливающуюся в теле.
— Разберемся со всеми проблемами, — Макс с трудом сдерживает зевок. — В конце-концов, для такого дьявола, как ты, не бывает неразрешимых проблем.
Only a devil like you
Только такой дьявол, как ты,
Could make me sin like I do
Может заставить меня грешить, как я.
I've got a weakness
У меня есть слабость,
I am a fool
Я глуп
For a devil
Для дьявола,
For a devil like you
Для такого дьявола, как ты,
For a devil like you
