***
Все, кто знал Пак Чимина, обозначили его тремя фактами: он кореец, торгует телом, а если взглянуть в его глаза, то можно понять, что значит «ликвидироваться презрением». Не к нему, а его — к другим. Это не заключается в том, чтобы колко взглянуть и показательно сморщиться — этим злоупотребляли больше по отношению к нему. У самого Чимина не проскальзывала ни одна эмоция, не менялось выражение лица. Только в глазах бушевало всепоглощающее презрение, что поневоле можно растеряться и подумать, что да, наверное, есть за что. Быть никем и ставить себя выше всех — личное кредо Пак Чимина. И стоит признать: он достаточно хорош в этом. Только одному человеку кажется, что это непоколебимое убеждение, искрящее в нём, — чистый фарс, от которого даже Чимин сам себе позволяет улыбнуться, если кто-то при встрече с ним голову опускает. И единственный человек, который открыто его читает, наблюдает за ним две недели, в тонкостях обрабатывая детали. Элишева не удивлена и даже не оскорблена тем, что после помощи ему Чимин не поблагодарил её и даже не кивнул издалека. Пускай, ей не нужно вешать на грудь медали — и без этого постоянно обходилась. Вот только игнорирование существования этого человека или поток гадостей за его спиной от других не поддерживала. Эли каждому хотела задать вопрос : «кто дал право обращаться так с человеком?», но молчала, ведь пойти против стального, аргументированного мнения толпы — означает просто тратить время. Ей оставалось лишь провожать взглядом спину, на которой плечи всегда гордо расправлены, но глаза опущены. Как оказалось, парень весьма прославленный был в Палермо: стоило лишь описать совсем малость черты внешности — его без сомнений узнавали. И известность эта была не той, какую все стремились завоевать. Если другие имя Пак Чимина выплёвывали как что-то непотребное и грязное, то для Элишевы оно казалось чем-то сладким для слуха и приятным в произношении. Во время той первой встречи Эли с трудом дотащила его к себе, промыла лицо, обработала раны, наклеила на разбитую переносицу розовый лейкопластырь с изображением маленьких дельфинчиков и дала пару таблеток обезболивающего. Парня на утро в гостиной не обнаружила — только заметила пропажу своих наручных часов, подаренных ей Сокджином, которые, скорее всего, находились уже в одном из ближайших ломбардов. По рассказам других это не было неожиданностью — Пак Чимин прославился ещё и как вор. Стоило упомянуть его имя, как на него обрушивалась волна ксенофобии и дискриминации. Возможно, это было не только из-за другой национальности. Но и из-за укоренившейся всеобщей иерархии, где ставят критерии, сравнивают и расставляют по местам, и Чимин пролетел там по всем пунктам. Парня презирали из-за его деятельности; из-за того, что он позволяет взглянуть в ответ; из-за молчаливости либо же грубости. А если кратко — он был бельмом на глазу для других. Чимин учится в том же университете, что и Элишева, только на последнем курсе и заочно, поэтому видит она его лишь спустя три дня на заднем дворе. Оперевшись о стенку, он курит возле мусорной урны — в тени, далеко от всех, с опущенным на глаза козырьком кепки. Девушка еле-еле подавляет улыбку, заметив, что на его переносице находится всё тот же наклеенный ею розовый пластырь. Элишеву тревожит, что она сильно-сильно хочет спросить, как он себя чувствует и почему у него шрамы мелкой россыпью на губах? Объяснить, что пластырь давно пора сменить, чтобы не было инфекции, — это, наверное, в первую очередь бы сказала, а после ещё спросила бы, почему в их городе, где жара неимоверная, он постоянно носит кофты с длинными рукавами? Почему в глаза редко всем смотрит и ходит так, будто он — единственный живой в этом мире? И чем больше людей со стороны внушает, что это аморально — проявлять такое к такому, Эли ещё сильнее хочется на зло всем сделать всё вышеперечисленное. Спускаясь по каменным ступенькам, Элишева поправляет на плече лямки широкой сумки, что предназначается для картин. Тяжёлая сумка тянет её вниз. В правой руке девушка держит стаканчик охлаждающего фраппе, которое точно намеревается выскользнуть. Эли чертыхается, когда на последней ступеньке она подворачивает ногу из-за толстого каблука, который застревает в выемке брусчатки. Если равновесие и удается удержать, избежав падения, то стаканчик всё же выскальзывает из её рук прямо под ноги, пачкая белый классический костюм, а сумка глухим ударом присоединяется следом. Подняв голову к небу, Элишева глубоко выдыхает. Мало того, что презентацию её картины разнесли в пух и прах, критикуя всё, начиная от сочетания цветов и заканчивая нечёткими контурами, так ещё и такой бонус. Присев на корточки, Эли, подхватив пустой стаканчик, бросает его в рядом стоящий мусорный бак и, стоит ей взяться за сумку, чувствует на себе скребущий взгляд, заставляющий резким импульсом поднять голову и замереть. В десяти метрах от неё на лавочке находится Чимин. И если он ходит всегда вальяжно — сидит точно так же. Локоть правой руки лежит на согнутом колене, в пальцах крутится зажигалка, а левая рука закинута на спинку. Это первый раз за две недели, когда он её, вроде бы, замечает, хотя сложно это утверждать из-за его солнцезащитных очков на переносице. Но даже затемнённые стёкла не могут скрыть заинтересованности, и голову он не отводит, хотя словили его с поличным. Эли предполагает, что Чимин начинает перебирать свои воспоминания, где они могли встретиться раньше. На самом деле, он прекрасно понял, кто она. Та, что пахнет персиками и под веками носит звёзды. И если он ошибается — прекрасно, хотя бы единожды мир повернётся к нему лицом. Чимин скользит языком по внутренней стороне щеки, лёгким движением руки снимает свои очки, чтобы, прищурившись, наклонить голову немного вбок. Элишева не может объяснить причину, почему не отводит взгляд. Нет, врёт, она знает. Он просто был не такой, как все. И нет, это не из-за того, что впервые встретила кого-то с такой деятельностью, не потому что он, как выражались некоторые: «по сучьи красив». Пак Чимин был просто тем, на кого хотелось смотреть по-другому, не так как на всех. Доказать другим, что он заслуживает лучшего отношения, как любой другой человек с униженными правами. Да, ей единственной хотелось пойти против социальной системы, поэтому в её взгляде, в от отличии от всех, не было даже жалкого намёка на презрение. И эту хрупкую связь взглядом, плотно осязаемую, разбил Чимин, который отвёл взгляд вправо, надевая обратно очки. — Детка, — услышанное уже привычно режет слух, возвращая её в реальность, ведь в одном слове сплошной подтекст, что обладает голосом недовольным, и именно она виновник этому. Приподняв голову, Элишева встречается уже с привычным высокомерием Ким Сокджина, и даже не потому, что это постоянное его состояние, он, кажется, был наделён этим взглядом с рождения. Властный, неизменный себе, незаменимый кем-либо, в его понимании. И ещё один неприятный критерий, который заметила Эли, её друг владел технологией скрытого управления и манипулирования, в любой ситуации не пренебрегал этим пользоваться. Даже с ней, в особенности с ней. От таких лучше держаться подальше и предпринимать все методы во избежание пересечения. За два года дружбы Сокджин был заботлив по отношению к Элишеве, очень внимателен к её словам и даже к проскальзывающим эмоциям на лице. В сложных моментах был опорой и просто всегда находился рядом. Если Сокджин заслужил за всё время доверие и человеческую привязанность, так Эли всё равно держала с ним ментальный барьер. Ведь стоит немного ослабить крепость, Джин без угрызений совести уничтожит то, что отделяет его от неё — для своей уже давно желаемой цели, которую он не прекращает озвучивать вслух. «Хочу тебя, не как друга, детка» Сокджин приподнимает на ноги Эли, следом с лёгкостью забрасывает её сумку себе на плечо. Немного улыбнувшись, кладёт руку на женские плечи и губами прижимается к виску. Джин делает так постоянно, если на неё смотрят, но он делает это с большой агрессией, когда замечает уже не впервые её открытую заинтересованность в Пак Чимине. — Он никто, — тихо проговаривает Сокджин, и Эли замечает сколько в его глазах пренебрежения при упоминании другого человека. — Он просто мерзкий, — пальцами проводит по щеке к подбородку, поднимая к себе взгляд. — Грязная дешёвая блядина, не из нашего круга. Ким Сокджин способен не просто глотку перегрызть за Элишеву, но и в землю закопать, при необходимости. Он тот, кто говорит, что никто не важен кроме неё, и если против его чувств к ней пойдёт вся планета, он готов быть безжалостным к миру. И вот это всё не притягивает, это отпугивает. То, как Джин даёт чувствовать свободу, но в то же время крепко обхватывает её талию, с предложением встречаться, а в голосе и действиях давления больше, чем при столкновении двух океанов. Ким Сокджин искусный манипулятор, на чью удочку всё никак не согласна попасться Элишева. Он не против дать ей выбор, но просто не хочет. Знает, что если ослабит на ней воображаемые цепи — ускользнет из его рук, потому что слишком вольная. — Хватит, Джин, — немного хмурит брови, качнув головой. — Тебе не кажется, что… в этой профессии люди не из-за лучшей жизни оказываются? Смотрит так, будто ей должно быть стыдно за такую нереальную чушь. Только вот Эли взгляд не отводит, не соглашается, хоть и часто могла прогибаться под его мнение, только во избежание дальнейших убеждений. Но есть моменты, когда Эли будет отстаивать свои позиции, и это тот самый момент. Джин слегка тянет улыбку, убирая пару прилипших волосков с её рта, а Элишева, как всегда, когда Джин больше трёх секунд задерживает взгляд на её губах, отводит лицо в другую сторону. Сжимает челюсть, не понимая, что он делает не так, почему каждый раз становится отвергнутым. А тот, кто даже не стоит того, чтобы его имя рядом с именем Ким Сокджина произносили, сейчас так публично разбивает их разговор своей личностью. — Я знаю, что ты, прелесть, давно не глупышка, но просто пойми, — Джин больше разворачивает её к себе за плечи, потому что напрягающий взгляд прикован к ним, поправляет её кулон на шее, но лишь для того, чтобы ощутить мягкость кожи. — Такие как Пак Чимин не доводят до греха, они доводят до могилы и плюют на крышку гроба. — Ты знаешь, моя крышка давно захлопнута. Грустная улыбка для него, как ножом по сердцу. Готов убрать от неё все раздражающие факторы, показать яркие краски, даже пойти против какой-либо воли Эли, применить силу, если понадобится, вот только ненависть к её собственной жизни никак ему не под силу. — Элишева, — выдыхает тяжело, поглаживая её щеку. — Ты выпила таблетку? Молчит, лишь неосознанно прикасается к карману пиджака, где пластмассовый контейнер, в котором по дням распределены медикаменты. Джин её ладонь своей накрывает и уверенней прижимает к карману, Эли от этого только раздражается, поэтому отбрасывает чужую руку. — А что? Боишься, что другие увидят, как у меня пена со рта может пойти? — её шутку и улыбку он не разделяет. — Ты не в себе, детка, — обнимает, прижимая к своей груди. Элишева сжимает его рубашку перед собой, ненамеренно кривясь, потому что неизведанные цепи снова натягиваются, сковывая, и тело непроизвольно расслабляется. Так умел воздействовать на неё только он. Через пару секунд, когда Джину удалось незаметно вытащить из кармана небольшой контейнер, немного отстранившись, кладёт ей на губы белую пилюлю. Эли растерянно смотрит на него, пока он с нажимом заставляет открыть рот, чтобы следом проглотить таблетку. Из-за внутренней борьбы: хочется что-то сделать, сказать, но взгляд напротив устраивает сильный прессинг, переубеждая в своём. Выход только один — проглотить таблетку. — Знаешь, у меня всё больше складывается ощущение, что если бы я была парализованной и немой — ты был бы счастлив. Такая я от тебя никуда бы не делась, — и это правда, которую они знали оба, но никогда не произносили вслух. — Возможно, только потому, что мне не придётся оберегать тебя от моря, в котором ты так стремишься утонуть, — подбадривающе поддевает указательным пальцем её за нос, чтобы следом чмокнуть. — Только со мной, хорошо? — Что именно? Плавать или тонуть? — Только со мной, — с более серьёзным утверждением, и даже нежность в его взгляде не помогала скрыть стального голоса. Джин, посмотрев за плечи девушки, машет рукой. — Рауль просил оказать ему маленькую услугу, а после мне нужно на работу, я подкину тебя домой? — Сначала зайду в кофейную рядом, постараюсь отмыть пятна, буду ждать там. — Я быстро, детка, — перед тем, как ей подмигнуть и развернуться, практически незаметно, взглянул на лавочку в десяти метрах. Элишева смотрит в спину уходящего Джина, после осматривает свой уже не такой белоснежный костюм, осознавая, что всё же отмыть «что-то» — глупая затея. Развернувшись на каблуках и подняв голову, видит надвигающегося Чимина в её сторону, поэтому шаг вперёд становится более несмелым. — Чимин… — Прости, детей не ебу, — бросает, не остановившись и даже не взглянув. Эли запинается, глаза округляет и, сжав края рукавов, поспешно выпаливает ему в спину: — Прости, ноги для грубиянов не раздвигаю! Чимин останавливается, отдавая себе отчёт, что на губах появилась ухмылка. Оборачивается, пряча ладони в карманы джинсов, осматривает её с ног до головы, из-за чего она ещё больше нахмурилась. Слишком дорогая на вид, и это «слишком» он бы точно не потянул. Понял, что она из круга Джина, убедился буквально минуту назад, и, что смешно, испорченный тёмными разводами от кофе костюм выглядит лучше, чем он сам. Подходит ближе к Элишеве, оставляя жалкие миллиметры между ними, проверяя отведёт ли взгляд, отступит ли на шаг, но из всего ожидаемого ничего ему не предоставила. В ответ поднимает немного выше подбородок, а Чимин не будет обращать внимание на последующие её слова, лишь в уме считать, сколько у неё звёзд. — Люди бы относились к тебе по-другому, будь ты немного проще, — не удержала в себе возмущение и столь наглого жеста, особенно когда Чимин хихикнул горячим воздухом ей в лицо. — Со мной не разговаривают просто так, — приподнял очки на лоб и пристально вглядывается, чтобы напомнить и так всеми понятный регламент, который она, видимо, прослушала или её не посвятили в это. — А может, я хочу просто, Пак Чимин? Кривит губы от того, как невыносимо присвоено и с какой простотой она произнесла его имя, поэтому и напрягается внутри, в ответ хочет атаковать, но вместо этого усмехается. — Просто ты должна знать, кто я. — Я должна испугаться? Поморщиться? Заплатить? Что из перечисленного я должна? — Всё, Персик. Последние слово выбило из колеи, заставив её, немного растерявшись, забегать глазами. Не понимает суть слова, а Чимин в своих мыслях уже давно называл её именно так. — Люди говорят, что ты ночуешь на пляже? — А ты интересуешься у них про меня? Если да, то что? Плед принесёшь? К себе жить позовёшь? — Это… весьма небезопасно в Палермо. Говорить открыто о том, что и так по новостям всегда говорят, — найденных выпотрошенных телах, без тех органов, которые так любили на чёрном рынке, было запретом почти для всего города. Не упоминаешь зло — веришь, что его не существует. Но Элишева лучше всех ознакомлена с этим, поэтому самой большой ошибкой Чимина считает ночное нахождение в городе. — Самое опасное для меня — трахаться без презерватива, — настолько неубедительно, что она не верит его созданному образу. — Один совет — не разговаривай со мной, даже если я буду инициатором, просто пройди мимо, я открыто тебе себя не рекомендую. Люди обозначали Пак Чимина тремя фактами. Элишева оставила бы лишь один: он кореец, если бы звёзды обладали голосом — определенно, у них был бы именно его, и чиминовские глаза имели тёмный цвет, но они были чище Тирренского моря после шторма.***
Пак Чимин знает, каково это, когда тело может сводить судорогой от взглядов. Знает, как люди могут касаться так, чтобы желудок сворачивался, намереваясь вытолкнуть всё находившееся в нём, как барабанные перепонки хотят лопнуть лишь от фразы «сколько?». Готов даже приуменьшить себя в стоимости, но главное, чтобы в душу не плевали, там микробов чужих столько, что ужиться не могут, только истреблять иммунную систему. — Смотри в глаза, — что вы там хотите увидеть? Узнать о принципе капитуляции через его взгляд? — Долго будешь бездействовать? — да, потому что в нём весь его окситоцин выгорел и никакая больше стимуляция не даёт хотения прикоснуться к другим людям. — Встань на колени, — спасибо за милость, ноги совсем не держат уже. И хорошо, что он не умеет оптимизировать или драматизировать, поэтому прекрасно понимал, что «легче» уже никогда не будет, и если физически простоять на коленях вечность не сможет, то морально, видимо, до гроба. — Тебе нравится, когда тебе больно? — Чимин облизывает мелкую роспись шрамов на губах. Нет, ему не понравилось, и то, как сердце с воспоминаниями отбивает похоронный марш. — Плохо себя чувствуешь? — а это что-то изменит? Плохо лишь от того, что его мир дезинтегрируется на атомы. Никому не нужны его чувства, наружность, мысли, лишь тело. Если Чимин был каждую ночь на грязных простынях, сознание его — нигде, там не было гордости, времени, огромное мёртвое ничего. По утрам лишь вспоминал о своей глупости, когда с первым клиентом пронеслась мысль — это ведь приятно. С десятым — это терпимо. С двадцатым — от душевной агонии ещё, вроде, никто не скончался?***
Манчини Элишева. Она пахла спелыми персиками, под веками любила наносить разные блёсточки, от части, большинство из которых напоминали звёзды. Все итальянки были с шоколадным оттенком кожи, только её была как первый сорт тростникового сахара. Светло-русые волосы с выгоревшими от солнца прядями практически всегда собраны в длинный высокий хвост с выбившими прядками, из-за которых она морщила нос и лениво сбрасывала их пальцами. Светло-серые глаза, в которых звезды хлещут живые и сияют лишь больше от лучей солнца. У неё были ямочки с двух сторон, когда улыбалась, возможно, стесняясь их, прикрывала ладонью. Элишева носила светлые вещи, то ли яркая шифоновая майка или же белоснежное хлопковое платье. Чимин думает, что такие, как она, слишком яркие для солнечного Палермо, но ей, вроде как, плевать было, что думают другие, а он не против сказать, что глаза она собой изрядно выедает. Не только в её движениях, и в ней самой столько легкости, что Чимин поневоле сравнивал себя с тяжелым якорем на дне. Таких девушек встречает впервые, а он точно мог похвастаться званием «исследователя противоположного пола». Никто не имел такую огромную вселенную. Даже в радиусе двадцати метров чувствуется, как собственная планета вздрагивает от сильных ярких вспышек другой. Это было чем-то выходящим из устоев и одновременно слишком необходимым. Чимин не завышает правдивости увиденного, но практически все прикованы взглядом к Эли, а она, будто не замечая этого, никого не подпускает. Практически. Ким Сокджин упивается в лучах её внимания, и если кто-то всю эту картину видит искаженно, составляя две идеальные личности, что созданы друг для друга и подходят по всем критериям. Но есть одна помарка, Чимин заметил это ещё в тот день, когда Элишева чуть было эпично не упала на его глазах. Наблюдал и видел, как после сказанных слов или взгляда парня она закрывалась, сжималась, будто не позволяя пробраться к себе в голову. Молодец, не глупая, понимает, что Ким Сокджин умеет зомбировать. Если до этого Чимин не замечал Манчини Элишеву в университете, то после сделки его глаза были прикованы лишь к ней. Кто-то даже, заметив это, в спину ему бросил «бедная девчонка, заинтересованность шлюхи — не лучшее достижение» — если бы они знали, что «заинтересованность» у него возникает лишь при запахе денег, и в последнее время, это единственное, что поднимает его член, даже не порно, которое он прокручивал в голове перед каждым клиентом. Сколько времени бы не прошло, иммунитет на богатеньких его организм ещё не выработал. К сожалению, антитела никак не могли освоиться в нём. Элишеву с первой встречи отнёс к сливкам общества. Ему было жаль её от того, что Ким Сокджин — человек, который заплатил за неё, как за вещь. Это было их сходство. Они были вещью в чьих-то глазах, но из них двоих Элишева была хорошо оплачиваемая. Чимин мог бы отказаться, но нет ни одного табу, на которое он бы не пошёл ради денег. Люди не могут так сиять — каждый раз внушал себе, стоило издалека заметить улыбающуюся девушку и переливающийся глиттер под нежными веками. Эли не отводила от него взгляда, если замечала его, кивала, а Чимин только фыркал под нос, поморщившись — ненавидит таких, как она. Успел уже разложить каждый её взгляд по полочкам, по мелким частицам, поняв, что её заинтересованность им, точно какая-то психологическая травма. По-другому никак. У неё к нему лишь одна доброжелательность, хоть и на задворках опасности. Не было там горящей похоти, как в клиентах, омерзения от сверстников или заинтересованности в незнакомках, — смотрела на него, как на простого человека, совсем обычного. И если бы только Элишева знала, что скрывается за его глазами, никогда бы не позволила себе взглянуть на него. Но в её случае самообман был высок, а в его — слишком большая цена на кону и… он ещё та меркантильная сука, которая не откажется с плотью сорвать чужое сияние. Стоя у выхода университета, Чимин, затягиваясь самокруткой, пробегает глазами по выходящим студентам. Её заметил сразу, менее, чем за минуту, успел осмотреть с ног до головы, пока она на ходу поправляла хвост и хмурилась от лучей солнца. Кинув на землю окурок, тут же направился к ней. Чимин подозревал: стоит ему сделать первый шаг к ней, она ответит. Как того и стоило ожидать, схватил её пальцы в свою ладонь и без слов потянул за собой — поддалась, не сопротивляясь. — Это похищение? — попыталась забрать руку, потому что так просто себя касаться не позволяет, но Чимин сжал сильнее, ведь нужно было раньше одёрнуть руки Элишевы, ещё в тот день, когда нашла его истекающим кровью. — Оно самое, Персик. И все последующие разы она промолчит, что терпеть не может этот фрукт, но если данное ей прозвище вызывает едва заметную улыбку — готова стать для него «Персиком», который, по его словам, редко себе может позволить. Чимин и не знал, о чём с ней говорить, в эксклюзивных вещах не эксперт, что происходит на платформе обсуждаемых сериалов — тем более. Но Элишева сама говорила, и совсем не о том, что должна была. Она тараторила обо всём: что волны сегодня очень буйные и Палермо слишком жаркое для неё, и из-за того, что солнце припекает ей в макушку, его можно обвинить не только в похищении, но и в последующем убийстве, поэтому Чимин, не проронив ни слова и не останавливаясь, надел ей на голову свою черную панамку. Не знает, или это он активировал в ней извергающий вулкан монолога или это ей присуще уже давно. Естественно, он молчал, не привык, что может так просто разговаривать на такие далекие от его понимания темы без разрешения. Напрягает, что таким, как Манчини Элишева — это простая вещь, банальность, за которую не получишь ботинком обуви по губам. Ещё он заметил, что её кожа чистая, но почему на ней ни одного шрама? Разве это не составляющее человеческого тела? Почему у других всё так? И он просто в сотый раз будет изнемогать от того, что держится из последних сил, чтобы не скривиться или не блевануть от компании подружки сноба. — Кто-то говорил обходить его стороной, — напоминает Эли, скребя ноготком вафлю мороженого, сидя под пальмой возле моря, где рядом ни одной живой души, кроме них. — Я назад слов не забираю, лучше влепи мне пощечину и уйди. — Я не причиняю боль другим, — вовсе не удивительные слова, понятны в восприятии, но не в чиминовском. — И какая вероятность того, что ты не похитишь меня завтра? Достаточно правильная. Достаточно проницательна. — Никакой, я точно приду, — Элишева после этих слов глаза опускает, думает о чём-то, мажет губы мороженым, чтобы после слизнуть с них сладость и снова поднять взгляд. — Не знаю, преследуешь ли ты какие-то цели, но хочу сразу не обнадеживать тебя — выгоды с меня никакой. Последняя моя дорогая вещь — наручные часы, которых, как ты знаешь, у меня уже нет, — без обиды смеется, видя, что её слова берут под сомнение. Чимин смотрит на её уши, шею, пальцы рук, запястья — вправду, на ней ни одной драгоценной вещи. Он не мог обознаться, ощущает, она во многом выше его. — Давай, хочу услышать: какой ты видишь мою жизнь. — Выглядишь ты девочкой с запакованными родителями. И отсутствие драгоценных вещей на тебе, и то, что проживаешь в обычной квартире — потому что родительское чадо на краткое время решило взбунтоваться. Ты покинула родной дом, потому что у тебя с геометрической прогрессией выросло желание быть признанной и оцененной другими. Хотя уже сотни раз думала о том, чтобы вернуться и в задницу послать свои, казалось бы, неподвижные позиции, — без чувства такта, особой базы манер, но разве не в этом его особенность? Не грубость, а убранные фильтры, которые другие часто накладывают во избежание быть воспринятыми неправильно. — Ты первый курс, Персик? Совсем недавно во взрослой шкуре оказалась, смогла обосновать свою личность, пройти через пубертатный период. Вот только твоя незрелость ещё так сильно ощутима, во всех планах, возможно, это тебя пробудило греться в постели зрелого Сокджина, — и впервые он заметил, как ей стало неприятно. — О, ещё и о нём, Джин был единственным выходом для тебя: не возвращаться в родительский дом, он тебе и квартиру, скорее всего, снимает и твои прихоти удовлетворяет. И вместе с этим, Ким пристроен к дипломатам, с простыми, так сказать, уживаться не научился, поэтому твой отец, возможно, связан с правовым порядком, вот только твоя фамилия неизвестна, может, потому что матери? О, ещё одно — твое настроение. Знаешь, я сначала подумал, что у тебя травма — ненормально быть такой. После увидел, как ты таблетками закидываешься, ЛСД или сильные психотропные, я предполагаю, нетрадиционно любишь поднимать себе настроение. Ох, папочка бы по головке не погладил за это, — и замолкает резко, слизывая сухость с губ. Слишком много выговорился, даже сказал то, что, уверен, не является правдой, но вывести на эмоции или выбить из равновесия было необходимым. Не выбил, она всё такая же. — Ну, — Эли откладывает подтаявшее мороженное, положив локоть на согнутое колено, смотря на бушующее море. — Мой отец точно с законам не связан, и я уже два года как не поддерживаю с ним связь. Его чадо не взбунтовалось, просто, — запинается, и стремление сорваться к морю практически невозможно подавить, но прикованный взгляд напротив вырывает, поэтому, передернув плечами, упирается уже ладонями позади себя. — Просто иногда сложновато принимать реальность, в которую меня поместили. Моя квартира досталась от покойной бабушки, она скончалась где-то полтора года назад. Я простая студентка, которая живет на стипендию и три раза в неделю преподает детям художество. Повторю, с меня выгоды — никакой. — Почему постоянно пялишься на меня? — нейтрально спрашивает, хоть и слишком любопытно, что такую, как она, могло заинтересовать в таком, как он. — Может я разглядела в тебе что-то общее со мной? — спокойно пожала плечами, будто это весьма ожидаемое в её понимании. Вот только далеко не в его. — Я Манчини Элишева и возглавляю анонимную группу ненавистников этого мира, ох, — она озадаченно выдохнула, будто растерявшись, а после улыбнулась, точно так, как делала лишь для Джина. — Кажется, моя чертова группа уже не инкогнито, видимо, сегодня закинулась слишком большой дозой ЛСД, — тихо засмеялась. Элишеве малость волнительно. Пак Чимин вопиюще затрагивает и наблюдает, будто за экспонатом каким-то, проверяя её на реальность. Ещё кажется, что это не лучшая идея Чимина — сблизиться, не лучшее решение Элишевы — поддаться ему. И такое ощущение, что не только она бросилась в крайность, а они оба. Весьма плохое предчувствие, словно при надвигающемся циклоне над ними. И совсем не хочется узнать, чье давление окажется сильнее. — Что собираешь разглядеть во мне, Пак Чимин? — усмехается, сощурив глаза, когда взгляд напротив всё такой же едкий, пытающийся что-то вытянуть. Изъяны. Лживость. Хоть что-то, ведь нормальные люди, не испорченные, не могут держать возле себя Ким Сокджина. — Каждый человек что-то скрывает, ты не можешь быть исключением. Элишева снимает данную ей панамку, и подвигается близко к нему, смотря прямо в зрачки. Всем известный факт: если смотришь на что-то приятное, зрачки расширяются на 45%, а его немного превысили этот процент. И это единственное, что он не способен был контролировать. — Не исключение. Что ты видишь во мне? Сама Эли видит, что глаза Чимина — смертельное оружие, они ранят своим холодом, неприязнью ко всему окружающему. Если в нём цветет душа, она точно скрыта за многими слоями его же отрицания. Чимин держал пару секунд контакт с её глазами, а после его будто что-то ослепило. Маленькие точки поплыли перед ним, сморгнул их, когда Эли села обратно. — Почему ты красишь так ярко глаза? — Не нравится? Косметически удаляю грусть в них. Врешь, и без этого в тебе звезды переливаются. — Тогда, если в тебе, Персик, выгоды как с меня, давай просто дружить? — С тобой ведь нельзя «просто», — с улыбкой подмечает и, конечно, Эли не видит ни одной причины, чтобы отказать. Точнее, их много, за края выходят у других, но не для неё. Забавная. Сообразительная. Не пустая. В какой-то другой реальности он бы за такую, как она, готов бы был весь мир перевернуть. Вот только он не хочет путать свою реальность. Поднявшись на ноги, Чимин подает ей ладонь, не только чтобы помочь подняться, но и заключить необратимый союз. Замечает взгляд Эли у себя на руке, где рукав задрался и уродливым шрамом видно одно слово: «отброс». Спокойно одергивает рукав, насмехаясь над ужасом в её лице, а Элишева, будто испугавшись, что смогла задеть его, поспешно хватается за мужские пальцы, которые он намеревался сжать в кулак и спрятать в карман джинсов. — Ты не создан для такой жизни, мне вправду жаль, — негромко, почти на грани шепота, но его это знатно оглушило. Слова намертво впились в его плоть, а в груди давно утраченный трепет прорвался, разнося в пух и прах все давно сложенные и заученные в его сторону слова. Это абсолютно иррациональные слова в его понимании. Это насмехательство, глупая издевка. Никто никогда не думал, что ему, возможно, неприятно, возможно, душа исколота всяческими наркозами, которые всё равно были неэффективны. Таких, как он, не за что жалеть. Не положено делать этот жест. Он слишком неоправданный. Переоценен. Весь взгляд напротив говорит, что там ни капли вранья, лишь искренность, возможно, хорошо отточеная фальшью, но Чимин оказался слишком слабым перед этим. Слишком. Позволил себя разыграть, всего на пару секунд, чтобы не выходить за пределы, ведь не хватало ему ещё подохнуть от эмболии самообмана.— Хотел признаться, что, на самом деле, я — не для нормальной жизни.
***
Элишева, лежа в теплой ванной, собирает ладонями пену, делая причудливую шляпу, приятно лопавшейся на слух. Вспоминает, как отец в детстве делал ей пенную корону, обещая, что через время они смогут купить ей настоящую, дорогую, покрытую белым золотом и украшенную самыми дорогими камнями. А сейчас практически эти же слова произносит ей Сокджин. Полностью кладёт затылок на бортик ванной, смотря на лампочку, не понимая истинной причины рези в глазах. В пространстве раздается звук пришедшего сообщения, снова не реагирует, хочется случайно задеть устройство, чтобы оно упало на пол и разбилось вместе с номером абонента. Хотя бы на один день, пока в ней пыл весь не усядется. Услышав очередное оповещение, Элишева резко садится, благодаря чему через бортики ванны проливается немного воды на пол. Джин: Мне не понравилось, как ты взглянула на меня, когда мы прощались. Меня тревожит, что в твоих глазах я открыто читаю всё больше отстраненности. Мне не хватает тебя, детка. Никогда не будет достаточно, как друга. Если тебя что-то не устраивает, я исправлю любой фактор, не приятный момент, изъян. Просто ответь. У меня плохое предчувствие. Возможно, из-за того, что ты перестала меня впускать к себе на ночь и отсекаешь любую возможность побыть со мной наедине? Из-за твоей показушной самостоятельности и гордости у тебя губа разбитая. Я выезжаю, буду у тебя через 20 минут. Эли поспешно набирает сообщение, что с ней всё в порядке и уже ложится спать, друг тут же читает, но не отвечает. Более чем уверена, всё равно приедет, он ведь уже давно не прислушивается к её простым желаниям, вечно повторяя, что всё во благо ей. Сегодня Сокджин решил эмоционально измотать Элишеву, не оставить в ней живого чувства, опустошить и в голову ей себя залить тягучей смесью, чтобы ещё долго не выводился. Хотела отвлечься, выскребать его из головы, не дать завладеть, на что права он совсем не имеет никакого, но воспоминания о всех прошлых и сегодняшних его словах всё равно продолжали жечь до першения в горле. — Я не буду на тебя давить или переубеждать, не ограничу во времени принятие решения. Когда поймешь, что лучший вариант для тебя я, — сделай шаг и дальше предоставь всё мне. Поверь, я сделаю тебя счастливой, детка, — почему ей кажется, что вместо «тебя», должно быть «себя»? Чем дальше, тем больше ощущалось, как Джину будто жизненно необходимо было ею обладать, и Эли прекрасно понимала, что за этим что-то стоит, потому что настолько быть одержимым человеком нельзя. Раньше её Джин больше улыбался, а она громко смеялась с его шуток, интересовался ею, и, когда она спрашивала о чём-то, ответы не были такими короткими, он обнимал не собственнически, она с радостью пускала его в дом, даже с ночёвкой, с ним было легче дышать. Он заставлял её реально хотеть жить, но всё раскололось, и Элишева проклинает тот день, когда он посмотрел на неё, как на девушку. Именно Сокджин сделал шаг к ней, который импульсом её откинул от него. Не из-за того, что она не отвечала ему взаимностью, Сокджин с каждым месяцем всё больше менялся по отношению к ней: был более расчетливым, категоричным и начал подвергать её своим манипулированием. Но разрывать с ним дружбу не может и ему не позволит, если будет инициатором, она любит его, но не так, как бы он того хотел. — Всё же у времени есть пределы, ты ведь понимаешь, что мне плохо от твоего молчания, — и вся вина лишь на ней, потому что ранее слова о том, что она не чувствует к нему чего-то большего — априори, не могут быть восприняты умом Сокджина. Не чувствует большего? Тогда пусть опять подумает об этом, до того момента, пока не забудет эти слова навсегда, потому что с ним они не связаны, он уверен. — Если ты думаешь о том, что я не знаю о ваших ежедневных «тайных» встречах — ошибаешься, — издевательски хмыкает, забрасывая руку на её плечо, когда замечает, как Эли приветливо улыбается Чимину. — Ох, детка, ты ведь поломаешь себя рядом с ним, не глупи, приходи ко мне сегодня, — прийти к нему означает, что, когда она будет ему что-то рассказывать, он невзначай опустит лямку её майки, погладит колено, посмотрит так, что не страшно в окно выйти, ведь напротив зверь, который и косточки от неё не оставит. Излишне думала о нём, мысли оголодавшие давали самые страшные предположения, и Элишева будто фантомно ощущала, как Сокджин сдавливает её плечи. Может, поэтому она начала медленно опускаться под воду с головой. Давнюю легкость, которую друг уже не позволял в её присутствии, теперь компенсировал Чимин, может, именно поэтому в предвкушении ждала их встреч. Он никогда не говорил о времени встречи, о том, увидятся ли завтра, просто всегда появлялся неожиданно и вёл за собой, спрашивая есть ли предложение, в какое тихое место она бы хотела пойти. Чимин давал ей волю во всем: не говорил, что можно, чего лучше воздержаться, слушал, как ей казалось, внимательно. Он был тем, кто не держал её руки за спиной, только находился рядом, чтобы в моментах страховать от жестких падений. Или может… она это всё выдумала себе? Но параллельно с этим, нога в ногу шли не лучшие его качества, начиная с грубости и заканчивая холодными взглядами. Возможно, странно, но это не мешало ей чувствовать себя спокойно. Глухой удар дверей, Эли тут же вынырнула, протирая глаза от пены, слышит шум в прихожей. Слегка промокнув тело полотенцем, спешно начала надевать бельё и легкую пижаму в виде шорт и майки. Знает, что Сокджин может позволить себе войти без стука к ней, проверить всё ли в порядке. — Джи… Элишева тут же замолчала, слегка прикусив язык, заметив, как в зале Чимин включал настольный светильник. Развернувшись, удивленно смотрит на неё, он был более, чем уверен, что Эли спит. Улыбнулся так по-родному, тихо, но уловимо прошептал: — Персик, — подойдя, сбрасывает с её волос маленькие остатки пены. — Я, как всегда, без предупреждения.— Если тебе, вправду, негде ночевать, моему дивану по ночам холодно.
Чимин за все время приходил только три раза. Первый, когда ночью был сильный шторм — сомневался стоит ли, но все опасения рассеялись, когда она, потирая сонные глаза, дала ему постель и сказала о том, что в холодильнике что-то точно есть из еды. Второй раз, когда в борделе оказалось слишком «шумно». В третий раз, то есть сегодня … ему на самом деле нравилось, что она всегда ждала, оставляла для него дверь открытой. Он вдруг захотел опять проснуться, услышав, как она его будит, говоря о том, что случайно приготовила больше блинчиков, нежели обычно. Сидеть за столом и наблюдать за тем, как Эли с набитым ртом что-то рассказывает, не забывая спрашивать у него о чем-то невзначай, но по её выражению лица ждала чуть ли не самый необходимый ответ в своей жизни. Ему стала нравиться её компания, поэтому, держа всегда направление к ней, лишь ставя себе на повтор одно и тоже: «не привязывайся, она не насовсем». Чимин за всё время подвергал Элишеву разным стадиям термической обработки: ему нужно было, чтобы она прониклась им даже без особых душевных разговоров, приковать взгляд к себе, мысленно знать, ввести её в заблуждение, чтобы на заключительном этапе познала его ничтожество. Такие, как он, не могут прочувствовать других, даже не потому, что неважно. Такие люди, как Чимин, не склонны чувствовать чужих страданий, потому что они никак не пересекаются с их линией жизни. Часто поневоле становишься соучастником того, что ненавидишь в других, и он далеко не исключение, поскольку понял: в нём не осталось ничего человеческого для других. А Элишева, вроде, та, которая хочет доказать обратное или она так стремится забрать себе статус «мать Тереза». — Не ожидала тебя увидеть, — Эли обнимает себя руками, слегка улыбаясь, показывая, что «неожиданность» приятная. При встречах Чимин не касался её, чтобы поприветствовать, старался избегать тактильной близости. Элишева думает, что это может быть вызвано тем, что у него уже нагноившаяся рана внутри, от всех прикосновений, или же просто она совсем не та. Чимин ложится на диван, оставляя место для Эли, которая следом садится возле него, поджимая свои ноги к животу, чтобы обнять их руками. — Ты ждала его, верно? Ждала никого, но его видеть рада. Правда, если сюда вдруг завалится Джин… Элишева даже не хочет думать о том, как он отреагирует на всё это. — Ты хочешь помолчать? — ответа не последовало, поэтому он лишь сам себе кивнул. — Хорошо, давай вместе помолчим. Встревоженность её ощущалась, нервное потирание пальцев совсем не скрывала, и то, как она бросала взгляды на Чимина, будто боясь, что он умеет читать мысли. Чем дальше он смотрел на неё своим пылким взглядом, тем больше растворялись мысли о Джине, что-то внутри ей говорило: «лучше не думать, решить это завтра». Стоило Чимину отвести взгляд, сразу почувствовал, как Элишева начала рассматривать его засосы на шее и знал, что последует уже давно долгожданный вопрос. — Почему ты… — Для самоудовлетворения и лёгких денег, — поспешно отвечает давно заученные слова, ведь другого варианта и быть не может. — Прости конечно, но ты не выглядишь удовлетворенным, да и в деньгах не купаешься. — Хочешь удовлетворить? — усмехается, приоткрывая глаза, видя, как она нахмурилась и отвела взгляд. Унизительное предложение? — В этой жизни почти всё можно решить… — У меня то самое «почти», — слишком беспечно для этой фразы выдает. — Что ты любишь в этом мире настолько, чтобы хотеть жить, Персик? На пару секунд задумывается, затем вполне серьёзно отвечает: — Мне нереально нравится мороженое с шоколадной крошкой. Чимин вскидывает брови, мол, шутку не заценил, но её уверенный взгляд подтверждает всю правдивость, поэтому он смеётся, откидывая голову назад. Забавная, Господи, какая же она фантастически забавная в его глазах! Приподнимается, чтобы сесть близко, полностью быть развёрнутым к ней. Улыбается и почти невзначай кладет свою ладонь ей на оголенное колено. Элишева не сбрасывает, поскольку не чувствует в этом какого-то подтекста. — Это определенно стоит всего, — иронично парирует Чимин. — Вот и я так думаю, а у тебя что? Никому бы не признался. Он себе запретил упоминать при других людях. То, что любят и берегут, скрывают от внимания других. В его мире с этим человечком самое важное — они и тишина. Ещё, после, сотню раз пожалеет о сказанном, но ведь ему незачем беспокоится о том, что Элишева будет знать его маленький секрет? — Младшая сестра, — задумчиво большим пальцем выводит на её коже только ему известные узоры. — Какое бы дерьмо со мной ни происходило, что бы ни говорили делать — на всё пойду ради неё, —***
Блики яркого света, плотный запах дорогих парфюмов, которые забивают ноздри и прикованные взгляды никак не отодрать. Смотрит на расхождения официанток, девушек танцующих на подиуме, шесте, в декоративной клетке, кто на чьих-то коленях. Чимин раньше тоже этим занимался, только в мужском крыле, до момента его «понижения». И уже как два года не по просьбам уединятся с клиентками, а на постоянной основе, а здесь вход более легких денег закрыт. Шагая босиком по бархатному белому ковролину, Чимин поправляет жемчужины на голой коже, обвивающие туловище горизонтально в три раза, чьи кончики спадают на белые атласные штаны. Тот, кто пожелал его видеть, находится один за дальним диванчиком, где разрешалось бывать лишь почетным гостям. Сидящий там далеко не гость, а тот, что конфиденциально не малый процент берет от прибыли борделя. Ким Сокджин крутит в руке бокал с алкоголем, забросив ногу на вторую. Не заинтересован, холоден и как всегда с высоко поднятым подбородком. Слишком много гордости в месте, где это слово в черном списке. Проходящая танцовщица, словив взгляд Джина, опускается на колени и с особой грацией ползет к столику, чтобы на нём исполнить танец и, если повезёт, заработать больше денег уже в интимной сфере. Но стоит ему кивнуть в сторону, девушка, поджав губы, удаляется. — Давно меня парни не звали, — Чимин усвоил стальное правило: если ты в борделе — веди себя как настоящая сука. Это образ уместен, за этим приходят, это и есть его натура в этих стенах. Садится на стол, забрасывая себе в рот порезанный лайм. — Частный танец, красавчик? Если что, с тебя возьму, как за целый рабочий год. — Сколько времени, Пак Чимин, прошло от момента нашего договора? Чимин подбирает кончик свисающих жемчужин и задумчиво начинает их крутить вокруг пальца. — Всего лишь… три недели? — Уже четвертая пошла, — спокойно, но с особой твердостью в голосе. Чимин отводит взгляд и замечает за столиком женщин, смотревших на него, поэтому подмигивает, но лишь для внимания собеседника. Сам прибирает новые теории, чтобы наконец понять, чего действительно хочет Сокджин от Элишевы. Да, он желал её как девушку, но — Чимин знает этого парня — всему есть причина и выгода. — Что в ней особенного для тебя? — Элишева была рождена особенной и для меня, поэтому будь паинькой и за-кан-чи-вай. — Знаешь, в чём наше отличие? — по саркастической улыбке и так понятно о чем он подумал. — Нет, не в том, что ебу я, а платят тебе. Если бы я был на твоем месте, и она была бы для меня настолько ценной — никогда не отдал кому-то приказ её унизить, не подпустил к ней бы таких, как я. Сокджин слегка усмехается, делая глоток алкоголя. — Поэтому и не забывай, что ты не на моем месте. И, да, меня раздражает, что ты ночуешь у Эли, — Сокджин сильнее сжимает бокал, ведь тот факт, что его она перестала пускать после некоторых его тактильных инициатив, задевает. — Не забывайся, просто так её касаться нельзя, уверяю, это дружеский совет. Ты даже представления не имеешь, что с тобой может быть, если кто-то об этом узнает. — А что, если она сама меня коснётся? Шах и мат. Вот так оказывается его легко можно выбить из равновесия. За все три года Чимин впервые видит случай, когда Сокджин утратил контроль над своим лицом. Показал, что такой исход в его понимании даже не рассматривался и именно эта девушка его слабое место. И если в реальной войне Чимин бы её не использовал, то в словесной перепалке не простил бы себе, не сыграв бы он ею. — Знаешь, я бы ей позволил бесплатно покататься на своем члене, и… — и договорить не удается, потому что в его лицо летит бокал, от которого он успел увернуться. — Она невинная, ты, блядская сука, — через зубы шипит. — Не смей даже вслух такое говорить, не то, чтобы в жизни воплощать, — сдерживается из последних сил, чтобы не вырвать паскудный язык и стереть ухмылку. — Надумаешь нарушить это и улизнуть от меня, знай, если вдруг, чисто случайно, Роми окажется не в детском доме Палермо, а где-то… в Японии, каково ей будет? Сколько бы раз Чимин не пытался в конце остаться в выигрыше, только Сокджин уходил победителем. После последних сказанных слов, он даже готов будет извиниться, лишь бы избежать воплощение сказанной угрозы. — Можешь валить и знай, что меня удовлетворить ты не смог, — лениво махнул рукой, чтобы поскорее убирался, и лишь кивнул одной танцовщице. — Исправлюсь в следующий раз, милашка. Чимин спускается в цокольный этаж, где уже располагались уединенные комнаты борделя. Приливающая в нём беспомощность, не находя выхода, резко переливается в негодование и отчаяние. Он уже давно затаил обиду на всех окружающих, но кому есть дело, что он просто споткнулся однажды, а другие, придавив его к земле, сказали, что теперь это пожизненно. И даже грязь под подошвой обуви не сравняется с тем, что внутри он себя хранит. Хочет нарушить данные установки, пойти по головам всех, кто на пути его нормальной жизни встал, и обойтись с каждым по справедливости. Давно бы всё это как-то в жизнь воплотил, но рисковать сестрой никогда не позволит себе. Чимин замирает у слегка приоткрытых черных дверей. Черт, клиентка уже здесь, у него не будет времени выпить спиртного или прокрутить в голове что-либо поднимающее его член, потому что в последнее время с этим проблемы. За спиной слышен шум открывающихся дверей, Чимин бросает через плечо взгляд, видя «коллегу» в одних низко сидящих темных штанах и портупеей на туловище. — Там такая куколка к тебе пришла, всю твою ночь оплатила, — парень поиграл бровями и это бы придало ему озорства, если бы не туманный взгляд и слегка опущенные веки. Кто-то опять под чем-то. — Смотри не продешеви, а то Луиджы был крайне недоволен, что ты прошлый раз обблевал свою постоянную клиентку и ему пришлось возвращать деньги с компенсацией. — Ага, и хорошая взбучка мне как бонус, — скользит языком по внутренней стороне щеки, вспоминая тот день, когда его нашла Элишева. Всегда заходя в свою комнату, Чимин не менялся в лице, заставая типичную клиентку. Обличия чужих не запомнил, все были безликие, даже постоянные, которых он имени не знал. Впервые за долгое время его сердце пропустило удар, увидев девушку, которая рассмотрела комнату со сложенными руками на груди. Кажется, это двери в какую-то другую реальность, ведь такие, как она, не бывают здесь, им не место тут, даже про существования знать не должны. — Кажется, я говорил, что детей не ебу, — говорит вместо вопроса: зачем она приперлась в эту свалку блядей, одна из которых сейчас напротив неё? — Убирайся из этого места и деньги верни назад, скажи, что не смог довести до оргазма, владелец поверит, в последнее время на это слишком много жалоб, знаешь ли. Чимин проходит к столу, взяв алкоголь, который ему, конечно же, не позволен, только для клиентов, но плевать, в горле слишком сушит, нужно как-то развеять сплошной туман в голове. — Я пришла не для этого, — легко выдает Элишева, а ему горько, от алкоголя или от слов, не суть. Ему просто горько. — А для чего, мать твою?! — он небрежно ставит назад бутылку, разворачиваясь и слыша, как она позади перекинулась и содержимое начало выливаться на пол. — Убедиться в правдивости, что я блядствую? Хочешь воспользоваться моими скромными услугами? Для Сокджина опытности набраться, может? — злится и не в состоянии остановить то, что сейчас творится внутри него. — Что с тобой? — на шаг отступает, ведь до этого Чимин был всегда сдержанным, а сейчас в нём столько бушующих эмоций, что квадратные метры этой комнаты становятся ещё больше. — Я пришла для того, чтобы один день у тебя здесь был наполнен нормальными воспоминаниями. — Персик, да ты точно мать Тереза! — смеётся, потирая глаза, а после, тяжелым шагом приблизившись к ней, бесцеремонно хватает за локоть. — Или иди говори о неустойке и вали к херам или говори, что мне делать! Элишева пытается вырвать руку, но всё без толку, а когда пятится назад, прикасаясь ногами к кровати, будто обжигается. Заметил, сразу словил такую родную ему неприязнь. — Думаешь, после прошлой ночи постель не поменяли? Брезгливая слишком? — Не хочу прикасаться к местам, где тебе делают больно, — после сказанного Чимин сразу ослабил хватку и руку отпустил, ведь чувство такое, будто бы его сердце ледяной лавиной окатили. Не хочешь? Тогда и тело его не трогай, потому что это сплошная пульсирующая боль. — Ошибаешься, Персик, там делают мне очень и очень приятно, или я кому-то. И чтобы ты знала, тут каждый сантиметр, — обводит взглядом пространство, сдерживая непонятный ему смех, — осквернен грязью, не одна переёбанная вдоль и поперек кровать! Слов подобрать Элишева не в состоянии, она попала под горячую руку и инициатором гнева оказалась она. Совсем не за этим пришла, не такой реакции ожидала, и сколько раз думала о том, правильно ли будет заявиться сюда. Не правильно. Всё, что связанно с Чимином, одно грёбаное неправильное. Эли думает, что лучше извиниться за то, что принесла ему столько негодования и уйти, но её ноги будто в пол вросли, или их кто-то сдерживал, введя в оцепенение. Что-то внутри неё говорило остаться. Если утопленник кричит о том, что к черту помощь, нужно всё равно тянуть на берег. Так ей говорил Сокджин. Так поступал с ней Сокджин. — Насколько понимаю, ты не уйдешь. Чимин подходит вплотную, желания касаться нет, но это делает вместо него Элишева. Слегка уловимо пальцами проходится по уродливым выпуклостям, которые ему всегда тональным замазывают на руках, что все равно плохо скрывает. Эли нарушает целостность стен, конечно, в силу его профессии она давно была нарушена, но в таком ключе он не позволял себя трогать. Так глубоко. Это действует, как ударом в солнечное сплетение. Ему, как оказалось, стало больно от прикосновений без давно ему привязанных грязных желаний в этих стенах. И каждая секунда её взгляда, осязаемых чувств, расщепляла частичку его тела, вгоняя под кожу сотню заноз. Элишева поджимает губы, проходя сначала ниже плеча, где шрамом слово «блядь», ниже внутренней стороны локтя — «пустышка». Сглатывает вязкую слюну, не может, ведь это оказывается комом презрения для тех, кто это сделал. — Разве такое позволяют в этих стенах? — надломленным голосом задаёт вопрос, на который ответа слышать не желает, ведь уже догадалась. — Если сумма удовлетворительная и сюда заваливаются парни с синдромом правосудия, — да. — Мне жа… — Не должно, — раздражается больше от её сказанных слов, сопереживание и жалость в чужих глазах лишает покоя. Эли будто боль его разделяет, желая хоть как-то облегчить его внутренний спазм. — Ты мне нравилась больше, когда не ковырялась в моей душе. За короткое время Элишева, как ей казалось, вполне узнала Чимина, увидела достаточно его собственных ошибок и ненависти к окружающим. Лучше не сближаться с такими, а держаться подальше, далеко-далеко, где-то за океаном. Лёгкий толчок — и она падает на холодные белые простыни. Бездействует, потому что он не посмеет. Ощущает тяжесть мужского тела, когда Чимин садится на её бедра. Не посмеет, потому что Эли беспрекословно ему доверилась, одновременно рано и слишком поздно. Чимина взгляд смягчается, когда осознает, что впервые в жизни он хотел коснуться человека. Нелегально, чтобы после за всю оставшуюся жизнь не расплатиться за эту необдуманную, но необходимую выходку. Заслуживает ли он хотя бы коснуться Элишеву? Дело ведь совсем не в том, что его тактильность оплачена, что ему плевать, если его руки её сейчас унизят. Вспоминает слова Джина, назло ему хочется её тронуть так, как она ему не позволяла, тешиться тем, что Чимин смог. Как и стоило того ожидать, у Эли ресницы от страха затрепетали, когда он провел пальцами от её щеки под глаза туда где блестки. — Противен? — Себе, видимо, больше всего. — Персик, — отчаянно выдыхает, ведь нельзя делать так, чтобы он сомневался в исполнении заказа. Потому что деньги ценнее сломленных судеб. Но как объяснить то, что он прикипает к Элишеве, осваивается в крови, а не отторгается. Почему в ней видит глаза его младшей сестренки: такие доверчивые, отдающиеся и с верой в то, что весь мир может причинить боль, но только не он. Сестра ошиблась и ты не исключение. — Что ты желаешь? — Если ты так привык исполнять отдающие тебе приказы, тогда… убей, — искаженным голосом в конце. — Что прости? — Не можешь, тогда слезь с меня. Элишева не может такое просить: только он вправе с его жизнью, а у неё права на это нет. Только глаза говорят обратное: требующее уже давно живёт в ней. Чимин совершал много ошибок, они уже перевалили за максимум, но сейчас делает очередную. Наклоняясь, губами касается её. Не помнит, когда в последнее время губы у кого-то были такие мягкие, были ли вообще и почему слегка уловимый поцелуй сладкий, а не отпугивающий, что наизнанку вывернуться хочется? Слишком мощная волна охватила его, когда осознал, что в груди засело простое щемящее чувство. Нутро всё дрожит, потому что там засела она — Манчини Элишева. Не отсчитывал секунды, когда мял её губы, не опошляя это проталкиванием языка в её рот, но даже это для него не показалось мерзостью. Всё было сложнее чем простое «хочу», в этом что-то приближённое к платоническому. И когда Эли коснулась пальцами его шеи, ожидал, что оттолкнет, сплюнет на пол и протрет ладонью губы. Чимин настолько накалил её, к высокой температуре, что именно поэтому она реагирует инстинктивно, согласно тому, что ей дали почувствовать, разделяет его поцелуй. Не смело, далеко не умело, но так искренне, что у него, кажись, внутри был взрыв. О да, эта та самая теория большого взрыва. В Чимине нет жалкого грамма чувства использованности, по пятам преследующего его, нет запаха денежных купюр, лишь элитный сорт персика. Со всем этим он сверх всякой меры уязвимый, в шаге от регрессии. Возможно, Элишева хотела залезть ему в душу, понять, что им движет, каково это, быть в его теле. Чимин вместо этого дарил совсем эфирные чувства в его и в её понимании. Сердце в опасном ритме оглушало, что даже всё здание не в состоянии выдержать, а она подавно. Совсем не думала об ощущениях его шрамов на губах, и что такт своего сердца, на самом деле, спутала с чиминовским. Эли просто наслаждалась безумными эмоциями. Самые яркие за всю её жизнь. И если Чимину суждено разбиться от высокого взлета, то только вместе. Он первый, разорвав поцелуй, сжимает глаза, приложив свой лоб к её, пытаясь либо прийти в себя, либо запомнить этот момент, а в голове его разрывал весь шаблон смех Сокджина, который, видимо, решил проблему, не только связанную с Эли, но и с ним. — Я тебе, падаль, докажу, что ты ещё не на своем законном дне. Чимин гладит Элишеву по щеке, надеясь на то, что ей всё же не понравилась его инициатива поцелуя и она сбежит. — Давай поскорее сбежим с этого места? Бежать нужно не с ним, Персик.***
Ночная набережная Палермо спокойная, в отличие от нутра Чимина, которое готовится к окончанию цепочки крушения. Шагает по берегу с Эли, держа её за руку, представляя, как она выскальзывает, может поэтому гладит по ладони: чтобы убедиться, что ещё рано. Слов подобрать больше не мог. Между ними что-то странное, не поддающееся объяснению, и он ничего с этим поделать не может, без понятия где нажать кнопку «СТОП». «Выход есть всегда» — говорят другие, конечно, их может быть больше миллиона, но никто не учитывает того, что все предложенные варианты могут быть не осиленные и слишком переоценённые. Выход, возможно, и есть, но двери плотно заварены самым сильным металлом в мире, поэтому безотчетность происходящего без принципов давит на Чимина. Элишева не от мира сего, как оказалось, вся такая монолитная, абстрактная. Всё время не знал причину заинтересованности Сокджина в ней, а сегодня понял — в ней начало. Вот только с ним, как оказалось, ещё и конец. Чимин потирает глаза от отдаленных ночных бликов кораблей, а ещё пытается хоть как-то утопить этот свет в глазах Эли. Она его изводит ненамеренно, и этот свет ему бы украсть, ведь данное он умел делать лучше всех, но глаза его уже давно породнились с темнотой. Уже который раз Элишева вгрызается в его мысли, пытаясь посеять сомнения, и если по началу ему казалось, что поменять кардинально, то на самом деле только добавить: «мне жаль, что ты жалкий». — Смотри на звезды, а не под ноги, — Эли обрывает тишину, сидя с ним на причале. — Говорили, что сегодня будет звездопад. Она светилась ярче прежнего, не мог поверить, что он тому причина, она улыбалась, как никогда. Конечно, моментами замечал её осознание, которое немного глушило её эйфорию. Ведь… а как дальше, если у него будущего быть не может? — У меня близорукость, для меня это — сплошная темень. — Тогда рисуй в голове, воображение у тебя для чего? — Элишева закрывает его глаза своими ладонями. — Представляй, делай их осязаемыми, они все твои, видишь? Чимин не собирается рисовать у себя в голове, ведь самое яркое — напротив него. Смешно от того, что Эли этого не понимает, а он никогда не произнесет эти слова. — Вижу одну темень. — Фу, какой занудный, — недовольно бубнит Эли, забирая ладони, но продолжает улыбается ему. Именно ему, для него лишь. Чимина выворачивает от того, что он намерен сделать. Где найти подсказки о том, как начать жизнь с нуля после всего этого? Он — простой цикл, который заканчивается вечным закатом. Потому что с ним через тернии, но далеко не к звёздам, разве что к морским: тем, что на дне, с иголками токсичными. Как же так получилось, что ты купилась на его (не) искренность и почему так нечестно поступают именно по отношению к тебе? Потому что запомни, Элишева, своё сияние морским дьяволам нельзя показывать. И если один имел деньги, второй же не брезговал бросать к ногам свою гордость. — Что-то на меня плохо действует этот сок, который ты взял с собой. Снотворное, если быть точнее. Позволяет лечь ей на свои колени, разрешает себе гладить её по волосам, рассматривая черты лица, чтобы хорошо запомнить какой она была нереальной. — Я сегодня хотела пойти в море, одна, — закрывает глаза, забирая его руку со щеки и переплетает свои пальцы с его. — Плыть на самую глубь, чтобы море меня навсегда забрало. Знаешь, почему я остановилась? Видимо, я тебе ещё не доказала, что ты достоин большего, намного лучшего, — и прижимает его ладонь к груди, где сердце отчаянно бьется. Лучше бы промолчала, разучилась говорить. Где-то на окраине одурманенного сознания, когда Элишева уснула, Чимин ловит себя на мысли, что с сегодняшним звездопадом — они падали вместе с ними. Прости, ты оказалась слишком яркая для этого мира. Или просто для кого-то.***
У Элишевы на душе несочетаемые чувства переливаются, иногда бывает предчувствие чего-то плохого, а у неё ощущение своего конца. Угнетающая тишина за столиком кафе у моря давит. Отдаленный смех и разговоры за соседними столиками не слышно, между ей и Сокджином будто вообразился огромный шар, отделяющий внешний мир и всё больше нагнетающую атмосферу, а где найти выход Эли не знает, а вообще есть ли он? — Твоё молчание заставляет меня чувствовать непонятную вину, — всё же хрипло уведомляет Джина, который сидит с непроницательным лицом и за всё время не притронулся к уже остывшему кофе, только смотрел, будто она должна была что-то сказать первая. У Эли сильно сдавливается грудная клетка, и взгляд напротив будто ждёт того момента, когда ребра треснут и со рта выйдет жалобный стон. — Ты провела эту ночь с Пак Чимином? Элишева лишь потирает шею, снова бегая взглядом по лицам посетителей, пытаясь в других найти ответ, потому что её воспоминания о вчерашнем дне оборвались, как и что-то внутри неё. Проснулась она от назойливых звонков Джина и смотрела ещё неподвижно в окно, где собирались темные тучи, пытаясь изгнать чувство поселившегося беспочвенного омерзения. Она ощущала его даже не потому, что её одежда была помята и не до конца застегнуты пуговицы на платье, но потому, что мнимые касания будто жгли из-за того, что её душу кто-то решительно предал. — Вот, что мне сегодня передали, — Сокджин бросает на столик тяжелый конверт, смотрит так, как умеет только он, — с профессионализмом давая чувствовать стыд, непонятно даже за что. — Что это? — Доказательство человеческого ничтожества, — это далеко неприятное предложение, не хочет, чтобы Джин ей что-то доказывал, но руки сами потянулись к конверту. Рассматривает фотки и тянет улыбку наигранную, такое, наверное, бывает, когда истерически смешно от случившегося. Под ребрами волдыри начинают лопаться от того, что там изображено: она полуголая, непонятные парни с непристойными позами и прикосновениями к её телу. Как-то она слышала, что именно такие интимные фотки неплохо разлетаются на порно сайтах. Всё это кажется каким-то розыгрышем, всё не может складываться именно так. Поспешно дрожащими пальцами перебирает фотографии в ожидании, что последняя окажется со словами о шутке. Такой жестокой и неудачной. Внутри всё натягивается, лёгкие слипаются, губы пересыхают, а внутренности завязываются в тугой узел. — Знаешь, а блядь наша неплохой фотограф? — Эли замирает от спокойных слов, которые придавили её, а с рук всё же выскользнули глянцевые картонки. Цель «задеть» была выполнена идеально. Ей будто гранату внутрь забросили. Физически выдержала, а внутри всё ошметками разорвалось и дышала словно через фильтры респиратора. Элишева пытается глотнуть воздуха, который поперёк горла встал, но это лишь только больше и больше провоцирует надвигающиеся слёзы. — Детка, — снисходительно говорит, когда та резко поднимается с места, быстрым шагом уходя. Не беспокоится о том, что задевает плечом проходящих, не соображает, как ногами передвигать может, не реагирует на крики Сокджина позади. Ступает на зыбучий песок, идя целенаправленно к бушующему морю, а останавливающую руку отбрасывает, срываясь на бег. Душа раскрошилась о пустоту, желая простого избавления. Свободы от самой себя. Элишева хотела очистить себя, пробудиться или наконец-то позволить морю забрать себя навсегда. Это просто пик того, чего она хранит в себе — натянутые нити не выдержали, треснули, не оставляя за собой ничего. Стоит Эли зайти в воду до щиколотки, Джин её руками обнимает, поднимает и назад вместе с ней отступает, проговаривая что-то опекающее. Вырывается, вопит, ведь слишком много в себе хранит, а Чимин просто стал заключительным пунктом, освобождающим внутреннюю мясорубку. Надоело всё это. Элишева ощущает приход приступа, он всегда оповещает о своем визите. Громко вскрикивает, отчего Сокджин матерится громко и грязно, поспешно кладя женское тело на песок. Быстро достаёт телефон, поворачивая её голову на бок, когда Эли прижимает руки к груди и мышцы начинает сводить. — Я рядом, все в порядке… Последнее, что слышит, когда её сознание гаснет и лишь мечтает о том, что это давно приготовленный для неё конец.***
После каждого приступа эпилепсии Элишева чувствовала дезориентацию и всепоглощающую эмоциональную пустоту, но пошёл какой-то сбой, потому что в её душе хлещет столько всего: отвращение, предательство, несправедливость и болезненная резь от всего. Большая мужская ладонь гладит её по голове и это не была успокаивающая нежность, Эли казалось, что её впечатывают лаской в кровать. Смотрит будто сквозь на рядом лежащего Сокджина, предполагая, что за всё время он ни шаг от неё не отошёл. — Это была очень плохая мысль, да ещё и из-за кого пробудившаяся, — опускает руку ей на талию, подсовывая к себе вплотную. — Элишева, я единственный, кто способен тебя уберечь. Даже от тебя самой. Я нуждаюсь в тебе, а ты — во мне, — как мантру повторяет ей, слегка касаясь её губ своими. — Почему ты каждый раз не позволяешь морю забрать меня? — Детка, потому что никто не отберет у меня тебя, — с долей иронии в голосе. — Ты справишься. Мы справимся. Тебе нужен хороший отдых и не забыть принять препараты. Отдых не заберут её страха с очередным приступом упасть и больше не прийти в сознание. Таблетки не отберут хроническую заразу. Элишева не справится с этой чёртовой эпилепсией. Сокджин не подарит ей желания жить с этим и никогда не узнает, почему она на самом деле так презирает свое существование, что во всем скрывается слишком много молчания. Слишком много для того, чтобы полюбить свою жизнь.***
Элишева шагает по ночной улице, с каждым шагом боясь свалиться на землю намертво от изнеможения внутри. Только дождь, который хлещет по её лицу, заставляет вдыхать на полную грудь. Ей просто необходимо заглянуть в глаза Чимина, спросить, что живёт внутри него, что позволяет так обращаться с другими. Если мир заслужил его ненависти, в чем же её вина? Просто необходимо узнать, что больнее: падение с самой высокой высоты или презрение к Пак Чимину? Знакомый силуэт она замечает сразу, Чимин единственный, кто во время дождя сидит на песке, смотря на море. Не оборачивается к ней, ведь оперирующий в его спину взгляд говорит больше, чем её голос. Это был худший исход для него, если она всё же решится его увидеть. Лучше бы просто исчезла, не оставляя за собой следов существования. Чимин смотрит на то, как Элишева становится напротив него. Как у неё губы дрожат от холода, и по ним скатываются капли дождя. Глаза её до безумства грустные, не понимающее, выбивающее в нём весь дух. — Ты ничего не скажешь и уйдешь? — срывается тяжелым дыханием с губ Эли, когда Чимин подымается. На что она надеялась? Это ведь Пак Чимин, открыто себя не рекомендующий, который стал соучастником её черной нескончаемой полосы. И дело совсем нe в том, что он был грубый, вечно хмурый, сухой, наносящий раны взглядом… или то, что торгует своим телом. Нет, он просто не должен был позволить так поступить с ней. Позволить себе. — Ты не должен был, не имел никакого права… — Элишева хочет достучаться до него, пробить эту бронь, лишь бы он понял, лишь бы только осознанность в глазах проскочила. Чимин губу закусывает, чтобы сдержать саркастическую усмешку и поднимает голову вверх. Да, нравится тебе это или нет, но плачущее небо из-за отсутствия сегодняшних звёзд — по твоей вине. И даже чёртов Сокджин тайно не воровал столько сияния у Элишевы, как ты в открытую. Слишком много ответственности рядом с ней. Зачем ему всё брать на себя? — С точки зрения общепринятых моральных норм — да, но как ты поняла, я ебал их в рот. Элишева издает рассекающий стон, потому что болит нестерпимо от этих слов. Из-за того, что для Чимина её жизнь просто то, что ебут в рот. Она обхватывает руками свою голову, в испуге смотря по сторонам где лишь фонари освещают мокрый песок, а недалеко хлещут волны моря. Боится того, что с Чимином происходит, такого лицезрения бесчувствия она не выносит, а он то как может? — Просто ответь, как твое сердце с этим справляется? Видит, как она дрожит, не в силах выдержать его присутствия, но он ведь предупреждал. — Я работаю шлюхой уже три года, — треснуто усмехается, лишь бы не скривиться. — Сердце человека весит примерно до трехсот двадцати грамм, в году триста шестьдесят пять дней, каждый клиент отрывал себе по куску, за ночь партнёров могло быть от трёх до десяти. Перед тобой человек, который уже два с половиной года носит пустоту в грудной клетке. О каком сердце ты вообще говоришь?! — Поэтому ты решил вырвать его у меня? Нет, я хотел лишь твоих звёзд… — Потому что такая, как ты, не знает, какого это — выгрызать право на жизнь. Я тот, кто познавал это во все дыры! — почти что надрывно кричит, лишь бы она поскорее забралась. — Ты забываешься, но жизнь моя не из общества снобов с запахом дорогого вайба, и тропа далеко не жемчужинами украшена. Элишеве смешно от того, через какую слепую призму он видит её жизнь, а что если… Что если она не знает, над кем сценарист их судеб поиздевался больше? Что если Пак Чимин, лишь усугубил все с ними двумя? — Твоя бедность — оправдание всему? — шмыгает носом и поспешно вытирает дрожащим запястьем покатившие слезы, на которые Чимин смотрит, как на простую воду, которая не очищает его, а всю соль скапливает в давно сквозящей дыре между грудями. — В чем же моя вина, что ты так живешь? Почему со мной… меня… Почему столько ответственности? Почему столько соли внутри, когда там должен быть лишь генератор, кромсающий все напополам? Почему всю её боль он разделяет в себе? Почему заставляет быть его настолько убогим, что даже оставшиеся прозрачные кристаллы, который он сумел очистить, опять окрашиваются во мрак? — Запомни, Элишева, — он вздергивает её за руку на себя, всматриваясь в эти слезы, уносящие за собой звёзды, которые разбиваются об землю. — Я, блять, не положительный герой твоей жизни! — Ты никакой не герой, — натянуто улыбается, чувствуя опять подходящую влагу к глазам. — Ты окончательная точка в конце книги! — И за твой конец сумма была достаточно удовлетворительная, — плюет прям в душу, прямо в то место, откуда это не вывести, и тело может превратить в смертельный вирус. Твой собственный убивающий вирус, Пак Чимин. Сейчас Эли прекрасно понимала людей, которые зажмуриваются от страха перед нажатием крючка на пистолете. Но Чимин был настолько безжалостен, что даже не показал оружия, выстрелил неожиданно и вся её вселенная составляющая из звёзд растворилась в луже под ногами, точно как и она. Заплатили?.. Ты умеешь профессионально делать больно правдой. Но ты забываешься. Есть моменты, в которых Элишева желает быть больше обманутой. — Жалкий ублюдок! — вырвав руку, Эли бьёт его по щеке, чувствуя жжение на своей коже и понимая, что то, как горит внутри, никакой рычаг не перекроет. — Я не удивлюсь, что свои шрамы на губах ты сам предложил сделать за хорошую плату! Элишева бы никогда не позволила себе обращаться так с кем-либо, этим ты опускаешь свою рамку человечности, когда ковыряешь кончиком ножа открытую рану, и её руки парализует от того, что всё же последний забытый кусочек чиминовского сердца отняла именно она. И пусть Чимин сам стянет ей губы плотными нитками, потому что она хочет сорвать его вечно скрывающие кожу рукава и ткнуть носом в них, на случай, если у него сработала временная амнезия и напомнить о тех словах, что у него на руках. Пак Чимину лицо в своих поступках сохранить невозможно, он безликий, давно уже пустая вещь, у которой за душой не то что ни гроша, там лишь обличия грехов и убожества. И если Чимин был тем, кто долго болен недугом, то сегодня конкретные изменения в его анамнезе, и Элишева оказалась не панацеей — она стала точкой отправки в давно приготовленную ему яму. Так какой смысл держать гордость, если душа раздетая и разбитая? — Я была последним человеком в этом мире, кто верил, что ты лучше, но какое? — Чимин хочет сбежать, правда, потому что знает, Элишева сейчас словами заклеймит до конца жизни. — Ты ведь оказался самой настоящей блядью! Грудная клетка затрещала от скопившихся эмоций. Дыши, Чимин, заглатывая истину, и рот закрой, потому что ты никто. А ещё для таких, как ты, боль — лишь слово, а не целый обрушенный девятый вал внутрь. — За оскорбления я также беру деньги, это из разряда садо-мазо, — всё, на что способен — лишь защищаться своей грязью. — Да подавись ты своими деньгами, сука! — Эли поспешно начинает рыться в маленькой сумке и, как стоило того ожидать, выскальзывает с рук, поэтому — следом рухнула и она на колени, чтобы вытрясти все деньги и бросить в жалкого ублюдка. Элишева не пыталась контролировать себя: не было сил, открыто рыдала перед ним, распадалась на его глазах. Чимин слишком переоценил своё бесчувствие. Слишком много думал о том, что мертвое не задевает, ведь морально ломается от того, что в нём огромное желание поднять её с колен и прижать к себе. Подходя, наклоняется, но получает обжигающий шлепок по руке, от которого у него ожог ещё на десяток лет останется. — Не прикасайся ко мне никогда-никогда! — такой искренний крик мольбы он слышал впервые. — Забирай деньги и вали из моей жизни! Мир его внутри истлел за секунду. Всё бесповоротно замерло, позволяя ему растворяться хаотично. — Слишком мало для твоего желания, Персик, — на конец бесцветно ответил. Денег не взял — впервые, хоть и готов был их с дерьмом жрать, если удвоят сумму. И формула жалости: созерцание большего падения, в котором он комета. Звезда, не знающая, как выглядит собственное сияние. Элишева сделала ужасную вещь с ним — пробудила желание сдохнуть. Он понимал, что его презрение к этому миру — простая пыль, по сравнению с презрением Элишевы к нему. И если он поставит на кон свою жизнь, расплатится ли по счетам за неё?Я, и вправду, не для нормальной жизни