*
Хонджун стареет на глазах. Сонхва даже пугается, когда сосед возвращается тем же вечером седым — правда, оказывается, что это не недосданная курсовая виновата и не вопли препода, слышимые по всему городу, как военная сирена, а всё-таки соседская парикмахерская. Сонхва кусает кончики пальцев, смотрит жалостливо, как щеночек, и Хонджун выдыхает через стиснутые зубы. — Ладно, — ворчит он и чуть наклоняет голову, хотя при его росте сие действие не необходимо. — Давай. — Мо-ожно? — Можно. Один раз. Сонхва честно силится не пищать, запуская пятерню целиком в мягкие, непривычные на ощупь после окрашивания волосы. Серебро перекатывается между костяшек, и Хонджун терпеливо ждёт, пока руммейт наиграется. В конце концов, Сонхва не только прикрывает в остроугольных ситуациях, но и готовит на двоих, чем Хонджун с его нулевыми навыками кулинарии не может не пользоваться. Когда Сонхва нагладился, а Хонджун перестал кривиться, они садятся кушать; разгребают кучу бумаг на единственном столе — того как бы два, но они сдвинуты вместе, чтобы придать ширины, и заниматься приходится друг напротив друга — освобождают место. Хонджун метко щурится: взор дизайнера не проведёшь. — В кастрюле на две тарелки меньше, чем обычно, — шелестит он, как тени берёзовых листочков. Сонхва передёргивает от невнятного чувства насмешки. Будто Хон вот-вот захихикает и что-то выдаст неприличное — приличное из его уст не вырывалось даже на конференциях, когда Ким предпочитал привлечь внимание харизмой, а не вежливостью. — Я что, не могу отдельно от тебя есть то, что приготовил? — пытается возмутиться Сонхва, но вяло, прекрасно понимая: Хонджуна не обмануть. Они со старшей школы знакомы, а когда поступили в один универ и стали жить вместе, вообще почти срослись. Привычки зная наперечёт, распознать ложь не составит труда. — Можешь, — легко соглашается Хонджун, подтягивая тарелки, чтобы старший налил суп. Выяснения выяснениями, а ужин по расписанию. — Но, кажется, ты накормил кого-то ещё. — И что? Ты будто моих друзей не знаешь. — Юнхо и Минги сегодня таскались со мной по лабораторным, Чонхо ходит на подготовительные — значит, ещё нет допуска в общагу, больше общих приятелей у нас нет, а те твои, кого я не знаю, не стали бы у тебя есть. — Пиздец ты Шерлок. Ещё и ревнивый. — А ты пиздец подозрительный. И я не ревнивый, я интересуюсь, как ты провёл день. Хотел бы Сонхва свести всё в гейскую шутку, но с Хонджуном не прокатит — тот, конечно, толерантен на все сто, но всё же гетеро и даже с девушкой с факультета встречается. Сонхва с ней хорошо знаком, прелестная девчушка, знает себе цену. Сонхва рассказывает о Сане невозмутимо. Ему вообще не из чего брать это ёканье под диафрагмой, и лишние колебания пульса Сонхва благополучно списывает на возраст: ему за восемнадцать, как вообще до такого дожил! Хонджун успокаивает сапфировое сверкание глаз, хотя так и вертится, будто с шилом в причинном месте — но не комментирует. Замечает только пространно, что Сонхва всегда был добрым, всех-то он поддержит и накормит. Мамочка, не иначе. Сонхва не вдупляет, почему дорогой друг внезапно насторожился, но и это решает свалить на преклонные года. Если у Сонхва просто побаливает поясница и отчего-то щекочет сердцебиение, то у Хонджуна вообще со дня на день маразм диагностируют. Вчера два часа к ряду искал ремень, который всё это время нагло валялся посреди заправленной кровати. Дурдом. — В общем, ты подобрал котёнка, — резюмирует Хонджун и взмахивает дланью, точно отсекает законченную часть воздушного плетения. — Он не котёнок. — За Сана становится обидно. Губы дуются, зрачки наливаются укоризной. — Просто перваш, не рассчитавший стипендию. Все мы такие были. — О да. Помню, мы натыбзили вишню вдоль дороги, а потом меняли у старшаков на конспекты, потому что бесплатно те не делились. — Хонджун вздымает взгляд к потолку, погружаясь в ностальгию. На его творческом чердаке, беспричинно именуемом «разум», всё выглядело романтичнее, чем было. Хотя Сонхва недалеко ушёл: нежная, сентиментальная натура. То-то они и поладили быстро; один креативный и с прибабахом, другой с налётом поэтичности и подхватывавший все затеи, которые совмещали и интерес, и безопасность. Вспоминается сизо-зелёная макушка Сана, как путанно тот объяснялся, сдержанно жестикулируя и глядя прямиком на Сонхва: на время разговора собеседник становился центром Вселенной. Что за прелесть. Сонхва качает головой своим мыслям; Хонджун, хмыкнув, пододвигает к нему ложку. — Так и быть, делись с другими, — трагично вздыхает он. — Переживу. — Да не факт, что ещё пересечёмся. Общага большая — это во-первых. А во-вторых, даже те, кто здесь в соседних комнатах живут, могут друг друга не знать. Хонджун с хитринкой приподнимает бровь, но не комментирует. Хобби у него такое — наблюдать, а затем несмешно шутить. Сонхва сдерживает порыв надеть тарелку супа на его серебристую голову. С друзьями так, в конце концов, не поступают.*
Чон Уён учится на дизайне, так что он вроде как становится протеже Хонджуна. Он и его тень; поначалу Сонхва запоминает именно так, потом начинает стыдиться и приглядываться внимательнее — где это видано, человека тенью называть. Итак, первого зовут Уён, он шумный и весёлый; от него болит голова — катастрофа в человеческом обличье, черноглазая буря; он постоянно говорит, шутит, подначивает, у него милые родинки и куча пирсинга. Второго зовут Ёсан, он похож на прилежного ребёнка из лучших романтических дорам; высветленные волосы, ласковый и любопытный, хрустально-чистый, как у невинного ребёнка, взгляд; мальчик из аниме. Если через пять минут после знакомства Уёна хочется придушить, то Ёсана — усыновить. Сонхва выпекает в мультиварке яблочную шарлотку и слушает, как красочно те расписывают факультет: точнее, Уён расписывает, а Ёсан поддакивает. Со светлым лицом Ёсан перелистывает скетчбук Хонджуна, пока тот, довольный, как наевшийся сметаны кошак, ёрзает и наслаждается чужим восторгом. Слушать трескотню Уёна отводится Сонхва. — Мы сто лет знакомы, поди, — вещает чайка-тарантайка. Он одет как хипстер, держится как раздолбай, но когда Сонхва чуть не забывает добавить масло, сразу протягивает, выудив из холодильника: не дурак. Наверно. И вполне себе внимательный. — С Ёсан-и вообще с люльки одной вышли... Ну, из соседних. Он всегда был ангелочком. — А ты всегда был идиотом, — мурлычет Ёсан, даже не взглянув на давнего друга. Вроде бы всецело поглощён зарисовками, а слушает. Это приятно, и Сонхва уже определился, кто из этих двоих будет его любимым ребёнком. Впрочем, это решение претерпевает колебания, когда Ёсан, подняв лучистые очи на старшего, невозмутимо спрашивает: — Сонхва-хён, может, тебе бальзам одолжить? Постоянно облизываешься. Один болтливый, как попугай под кофеином, другой прямолинейный, как пустующие графы зачётки. Дожили. Притащил Хонджун беду на свою голову — и на голову Сонхва. Хонджун ржёт гиеной: — Да он язык не контролирует! Хва отдельно — язык отдельно! — Хон-и, дорогой, — елейно улыбается Сонхва, опуская тёплую ладонь на плечо мигом замолкающего товарища, — Ещё один наезд на мои привычки — сам будешь своё бельё стирать. — Ты чё, его бельё стираешь? — Да даром что не облизывает... — Хон-и. — Бля-я! — Хонджун взмахивает руками: блудливая птица. — На самом деле Сонхва-я всё домашнее на себе держит. Готовит, вовремя пиздюлей отвешивает, чтоб я в стирку сдавался, даже шампуней напокупал. Если б я не был натуралом, давно б на нём женился. — Жените его на Сан-и, — хихикает Уён, — а то он совсем беспомощный... — Он ловит вмиг изменившийся взгляд Сонхва, но растолковывает ошибочно, поясняет: — Вы вряд ли знакомы. Это наш третий сосед, он с другого факультета. Милый парнишка, мы частенько вместе таскаемся — пары совпадают. О! У нас же комната соседняя, кста, он должен был уже прийти! Можно его на шарлотку позвать? Совсем отощал бедолага, можно, можно? — Зови, — по-хозяйски отмахивается Хонджун. — Ртом больше, ртом меньше... Сонхва топится в прострации и ощущает странное погружение в текстуры, как залипший на экране персонаж. Связь с галактикой проходит через него, и он — это всё, а всё — это он. Комиксный фрейм с персонажем, теряющимся в просторах Космоса, воплощается в реальности. Хонджун, вообще-то, случайно притащил этих двоих. Иногда он брался помогать первокурсникам с их проектами: по собственной воле, ведомый любовью к творчеству и зажиганием творчества в других. Пользуясь случаем, преподаватели приставляли его к некоторым студентам по поводу индивидуальных заданий. Хонджуну достался Ёсан, а Уён вроде как шёл в комплекте. И университет большой, но, по сути, та же плотная деревня, потому что именно эти двое оказались соседями именно того парнишки, который сейчас запинается о порог, сначала жадно втягивая аромат яблочного пирога, а затем переводя округлившиеся глаза на Сонхва: — Ой, хён! Прошла неделя, не то чтобы Сонхва считал, но да. Сан расцветает улыбкой, как распускающийся на рассвете подсолнух; очаровательные ямочки, а лисьи глаза сужаются и становятся теплее, добрее. Он смущается, переминается с ноги на ногу. Опять его кормить собираются. А Сонхва вдруг начинает беспокоиться, не пересахарил ли он шарлотку и не пригорит ли она, а если невкусно выйдет, а если... — Привет, Сан-а, — перекрикивая внутренние голоса, Сонхва приветливо улыбается, концентрируясь вниманием на госте. — Присаживайся, сейчас чай пить будем. У тебя нет аллергии на яблоки? Да у кого аллергия на яблоки бывает, такая вообще есть? Хочется врезать себе по лбу, а Сан знай себе улыбается счастливо, словно оправданный перед смертью мученик, и робко опускается прямо на ковёр, рядом со скрестившим ноги Ёсаном. Сан в сером спортивном костюме, настолько свободном, что тот вместил бы всех трёх первокурсников. Уён слёту потирается о макушку Сана щекой, сам Сан приветливо тычется в ответ, поглаживает Ёсана по предплечью — очень простые, ласковые жесты. Он ладит с соседями и сам, видимо, является тактильным существом. Сонхва не знает, зачем подмечает эти детали. — Нет, — смущённо отзывается Сан, садится по-турецки. — Я не люблю овощи. А яблоки люблю. В большинстве блюд вполне можно уменьшить количество овощей... Сонхва одёргивает себя. Глупости. Первый курс славится энергичностью. Спесь старших классов ещё не осыпалась, и хотя молодняк вовсю шутит заезженные студенческие шутки, перекидывается мемами и кряхтением, это больше напоминает повторение за старшими. Младшеклашки косятся на старшеклассников и копируют их манеры, так же выглядит. Это мило и забавно; по-детски. Это сейчас они шутят про то, что не высыпаются и жрут всякую гадость; Сонхва смешки прячет — скоро перестанут кичиться. Померкнут. Шутки приобретут иную тональность. А усталость будет не напускная — настоящая. Всего полгода хватит, чтобы повзрослеть по-настоящему, а не просто натянув мнение, как карнавальную маску, что студенты именно так живут. Сонхва нечасто пересекался с младшими курсами. Хватает собственных обормотов: непоседливых башен-близнецов Юнки и Чонхо, вдумчивого и спокойного ребёнка со взглядом первосортного маньяка. Ещё Сонхва дружит с несколькими ровесниками, ходит в приятелях у пары старшекурсников и лаборантов, а ещё взаимные подписки с кем-то с универа. Экстравертом или коллекционером знакомств он себя нарекать не может. Уён, кстати, может, всего за два месяца обзаведясь двумя этажами товарищей — врывался ко всем подряд; но Сонхва — не Уён. Ему не так легко кого-то в свою жизнь пустить. Надо долго и методично ему звонить в дверки сознания, чтобы приоткрыл. Но Сан появляется на пороге очень легко. Ступает несмело, но искренне, и узкие лисьи глаза его српшивают трогательно: можно? Можно войти? Можно поозираться, полюбоваться, пропитать собою пространство? Сонхва не находит в себе сил и смелости его остановить. Не потому что Сан силён — потому что Сонхва слаб. В настежь распахнувшуюся дверь, с любопытством вертясь, просовываются ещё две макушки, тёмная и светлая, и их Сонхва впускает уже по инерции. Хочется закрыть лицо руками и никому не позволять смотреть, но озноб берётся под уздцы, Сонхва будто бы не шебуршит барханами под знойным ветром, так и вьющимся в глазах напротив, и с внешней невозмутимостью нарезает пирог. Яблоки хорошо пропеклись. Повезло. Уплетают почти молча. Ёсан притащил блютуз-колонку, так что ужин сопровождался подборками кейпопа: Уён, ни с кем не совещаясь, подключил свой плейлист, и пока Сонхва подмурлыкивает знакомым женским песням, Уён в перерывах болтает о своей любимой группе. Сан подтверждает: аж стены у кровати плакатами обвешал. Тогда Уён уносится к себе, возвращается в обнимку с прозрачной папкой, в которой карты, карты... — Ясно, куда уходит стипендия, — охает Хонджун, но рассматривает коллекционные бумажки без укора. — Зато всегда знаешь, что дарить на дни рождения, — беспечно, как мартовское утро, улыбается Ёсан. Сонхва делает в голове пометку: если Уён не отвалится, на праздник ему можно что-нибудь заказать. С Ёсаном, конечно, посовещавшись. Судя по всему, тот в курсе всего в жизни Уёна, так что и недостающие части коллекции указать может. — А ты чем увлекаешься? — Сонхва остаётся надеяться, что он не звучит слишком взволнованно, когда поворачивается с вопросом к Сану. Они вроде говорили в прошлый раз, но по сути — ни о чём. Сан как тёмная лошадка, Сонхва ничего о нём не знает. Только что у того накрылась квартира, что он сосед Уёна и Ёсана и что всегда голодный. — Ничем особенным, — отчего-то снова розовеет Сан. Ёжится, дёргает плечом, пытаясь таки ответить нормально, и мнёт руки; где-то на периферии Уёну отвешивается подзатыльник, но внимание Сонхва приковано к другому, кому важно сказать самому, и он выдаёт: — Пою немного. Каверы записываю... Чуточку. — У тебя очень чистый голос, — без капли льсти произносит Сонхва. — Они точно звучат прекрасно. Сан растроганно улыбается, глаза-полумесяцы. Уён ворчит неразборчивое и пытается умыкнуть с тарелки Хонджуна кусочек запёкшегося яблока — разумеется, его воровство не остаётся незамеченным. Под балаган и вопли, воцарившиеся в комнате, Сонхва размышляет, что хочет послушать пение Сана. Если это стоит ему всего яблочной шарлотки — он готов подкармливать бедолагу до конца жизни. Ну, это так. Мысли. Сонхва ни на что не рассчитывает.*
Выдержки хватает ровно на три дня, в течение которых Сонхва успевает скормить троим желторотым птенчикам студенчества ещё вишнёвый пирог, курочку терияки и японские рисовые шарики. Он, вообще-то, ещё отлично продержался, учитывая, что присутствие Сана и его лисьей улыбки в голове становится всё более и более ощутимым; Сонхва противится до последнего. И всё равно — ломается. Сдаётся и открывает его страницу в социальных сетях, наконец нажимая заветное «Подписаться». Сан подписывается в ответ моментально. Словно специально мониторил и ждал (и да, Сонхва в курсе, что эта идея глупа и безосновательна). А потом снова отписывается. И снова подписывается. Сонхва прыскает от смеха в подушку, ему легко и радостно, и в сердце щекочет, словно набралось внутрь множество воздушных пёрышек. Час ночи, в комнате темно, и Хонджун с недовольным стоном бросает в соседа подушку: «Заткнись, харэ хихикать, я спать хочу». Сонхва прибирает подушку к рукам, упирается в неё подбородком. Хон ворчит снова, прося вернуть, но не получает ответа — грузно разворачивается к стенке, кутается в одеяло и снова засыпает. Ничего, без подушки поспит. Говорят, для шеи полезно. Сан милый. И страница у него — сущий храмовник. Сонхва теряется на первых же пяти постах, так как Сан, очевидно, обладает привычкой репостить к себе всё, что только приглянётся, от мемов с котами до витиеватых цитат из Шекспира. Всевозможные арты, посты в поддержку разных музыкальных групп, лайфхаки по пению, мотивирующие лозунги. Сонхва словно зашёл в кладовку, в которой не убирались лет сто, каждый вечер отмахиваясь в стиле «завтра разложу по полочкам», но завтра вспоминая, что уже сегодня. Таким образом Сана узнать очень сложно — несмотря на то, что Сонхва добросовестно изучает все его восемь тысяч триста шесть постов. Ни одного слова о себе, лишь о своих увлечениях. Соберись, Сонхва. Это же просто. Ты не подкатываешь, ты просто интересуешься. «Привет. У тебя есть инстаграм?» Это ведь как у Уёна, верно? Его беспокойная задница надобавляла всех разом — Сонхва и Хонджуна включая. Аккаунт Уёна Сонхва даже не успел просмотреть, слишком часто там что-то обновлялось; у Ёсана было всего пару фотографий, да и те — снимок неба с тёмным силуэтом на фоне и ещё одно небо, уже без человеческого украшения. Фотографии самого Ёсана — начиная от кистей и заканчивая кроссовками — хранились уже на аккаунте Уёна, который очевидно обожал снимать всё, что глаза видят. «Привет!!!! Да, конечно!!!» Отредактировано. Количество восклицательных знаков убрано до одного, прыгающего после приветствия. Забавный. Сонхва улыбается в подушку. Уже четыре часа утра. Аккаунт Сана — вовсе не как страница. Здесь нет лишнего, нет чужого, здесь — только Сан. Моменты, когда фотографировали его, и моменты, когда фотографировал он. Фрагменты жизни, озвученные текстами, в которых действительно видна душа. Сонхва зачитывается высказываниями, мимолётными размышлениями, случайными фактами из жизни — уже семь часов утра, а он выучил каждый снимок, каждую фразу и уже насохранял себе множество частичек Сана. Он оказывается интересным человеком. Не просто невероятно красивым, милым и с чудесной аурой, к которой хочется тянуться, как под тёплые лучи солнышка, но и сам по себе — незаурядная личность. Сан не успевает открыть каверы нового приятеля, потому что просыпается Хонджун: шебуршит, как мышь, в своём углу, затем с попугайскими воплями прыгает на соседа и пытается того задушить. Доброе утро, страна. Чтобы ты мизинцем о табуретку ударился, Ким Хонджун. Сонхва не выспался и похож на ободранное чучело, но счастлив больше, чем половину детства. Сказать по правде, он почти сияет, когда выходит из комнаты, мурлычет себе под нос песенку и совсем не ожидает столкнуться с Саном почти нос к носу. Предбанник пахнет теплом и сыростью, а дальше, где начинаются общие душевые дома, слышны негромкие голоса; бедняги, обречённые на ранние пары, уже мылятся, готовясь к долгому дню. — Хён? Доброе утро, — Сан улыбается безоблачно, а потом вдруг смущённо покашливает: — Не видел тебя тут так рано. Сонхва стоически не смотрит ниже его лица, хотя отчасти замечает, как шея переходит в плечи — притягательная карамельная кожа, усыпанная веснушками. Веснушки на плечах. Надо же. Волосы взъерошены, интересно, как они лягут после душа. Во рту сухо, и когда Сонхва сглатывает, горло сводит спазмом. — Мгм. Я обычно раньше встаю... засиделся. — Оу. Вот как. — У Сана краснеют скулы. Не щёки, а только скулы, забавно, словно румяна наносятся вживую. — Понятненько. — Хэй-й! — из-за угла высовывается Уён, его мордашка лыбится от зуба до зуба, а во взгляде горит желание повеситься. Кажется, он слишком много торчит в своих сериалах, раз так мало спит. Уён потирает глаза рукой, смачно зевает: — Привет, Хва-хён. Сан-и, дорогой, я тебя жду и жду~! И, протягивая руку, щипает Сана. Куда — Сонхва увидеть не успевает, но парень перед ним подскакивает с ойканьем и оглядывается с неожиданным, вспышечным бешенством, будто Уён вмешивается, портит, мешает. Сонхва это уже не видит: пытается убедить себя, что Сана ущипнули вовсе не туда, куда он не рискует смотреть. Но Сан уже отворачивается, с ворчанием направляясь к соседу по комнате, и изгиб его худой спины и выпирающие позвонки уходят ниже, ниже, ластится кожа, спускаясь до... Ох. Сонхва влетает в первую свободную кабинку и мылит волосы долго-долго, но даже так изгнать из головы сизо-зелёную тень не получается. На выходе он успевает отскочить, чтобы не вписаться в человека — уже не Сана, благо, а просто одну из вышек. Юнхо, похожий на сонного золотистого ретривера со своими персиковыми волосами и подвижной мимикой, улыбается: — Тоже не спалось, хён? — А? Откуда знаешь? — Так ты всю ночь в онлайне горел в инсте, — пожимает плечами Юнхо, явно ещё не понимая, чего от него хочет жизнь и конкретно Пак. — У меня ещё подключена эта функция... подсказки дурацкие, мол, «Сонхва понравилась такая вот фотография, может, вам понравится тоже»... если залипаешь на кого-то в три часа ночи, умоляю, хоть не лайкай... Об этой своей привычке отмечать уже увиденное Сонхва — забыл. Объяснять Юнхо, почему он стартует с места, прикрывая краснеющее лицо, нет надобности: тот всё принимает как должное и движется к попытке утонуть в душевой, лишь бы не идти на первую пару.*
Плюсы в неловкой ситуации всё-таки находятся. Сан не говорит при встрече ничего по типу «Я в курсе, что ты залипал на мой аккаунт до семи часов утра и пролайкал их все, даже четырёхгодичной давности», но разговор начинает так, словно продолжает предыдущую вереницу мыслей в подписи к фотографии. И Сонхва становится легче. Они начинают общаться сумбурно, много, на всевозможные темы — и Сонхва становится весело. Интерес к худощавому парнишке, варящему лапшу в пять утра на общажной кухне, с прелестным ореолом волос и лисьими сверкающими глазами, быстро и верно трансформируется в интерес к Сану. К человеку, который больше любит осень, чем лето, потому что летом растекается по паркету, который читает немецких философов, но не любит корейскую национальную литературу, который родом из маленького городка в провинции и впервые оказывается в мегаполисе. Сану любопытно всё, Сан от всего в восторге — Сонхва водит его в парк аттракционов в счастливо совпавший выходной, а Хонджун получает поварёшкой по седой башке за шутейки про свидание. Сонхва выигрывает в автомате плюшевую собачку, которую Сан, улыбающийся от уха до уха изящной тонкостью губ, называет Шибером и забирает к себе в кровать. Сан даже приносит подарки — плетёные от руки браслеты и колечки из бисера, и одногруппники успевают удивиться, с каких пор Сонхва нравится таскать на себе столько аксессуаров. С Саном здорово. Сонхва чувствует себя окрылённым. — Месяц назад ты был больше похож на редиску, — замечает Ёсан одним вечером. Они сидят в комнате старших, раскидав по ковру подушки, поставив в дальний угол ноутбук с новым сериалом и уплетая вовсю тушёное мясо, ради которого Сонхва выгрызал очередь в пользовании кухней и даже отправил Минги в адское пекло — на распродажу говядины в местном супермаркете. Минги вернулся потрёпанным, перепуганным, с лицом лица и широко распахнутыми глазами, тяжело дышащим — но с двумя килограммами сочнейшего мяса. Битва с бабулями была выиграна, студенты оказались голоднее. Восьмерых комната едва вмещает. На кровати Сонхва в рядок устроились трое: Сан, Уён и сам владелец постели, заламывающий руки при одной мысли, что они вот так пачкают только выстиранный плед своими потёртыми спортивками с пятнами от кофе и корректора. Уён практично предлагает просто об этом не думать. Сан виновато улыбается и предлагает слезть, но Сонхва спешит его остановить — всё равно уже посидели, да и на полу места нет, там развалились Юнхо и Минги. Дело вовсе не в том, что хочется сохранить запах САна на постельном. Вовсе нет. — А сейчас на брокколи? — прыскает Уён. Он пытается дотянуться до сидящего напротив Ёсана кончиком большого пальца на ноге; на носке стаканы с пивом. Ёсан ловит его за палец, поглаживает, а затем щекочет: Уён пищит на ультрагромкости и прячет ногу обратно на территории кровати. Наблюдающий за этим Юнхо так смеётся, что проливает на свой мятный худи какао, и смех переходит в огорчённые вопли и ругательства. — Почти что на человека. — Любимый ребёнок Сонхва близится к грани понижения до нелюбимого, когда дополняет: — Влюбился, что ли? Сонхва не смотрит налево. Не. Смотрит. Туда. Незачем. Он собирается возмутиться, но в горле отвратительно невовремя першит; кашляет, давится, а Хонджун восклицает: — Да блять, вы сейчас своими ножищами ноут опрокинете, на чём я работать буду!! Создаваемый им шум привлекает больше внимания, и в воцарившемся хаосе Сонхва может отдышаться. Сан протягивает ему свой стакан с апельсиновым соком — не глядя из-под вьющейся чёлки. Иногда от дружбы с Хонджуном бывает польза. Зато от дружбы с Ёсаном, похоже, её нет, потому что зоркий светловолосый парнишка припирает старшего к стенке — в прямом и фигуральном смыслах. В прямом — потому что следующим утром они пытаются протащить огромную кастрюлю с рамёном мимо горы коробок, притащенных на кухню на время уборки в кладовой общежития, и Сонхва приходится буквально стелиться вдоль стены. В фигуральном — потому что первокурсник напрямую интересуется: — Может, тебе помочь с любовными делишками? Он произносит «любовные делишки» абсолютно спокойно, как нормальное словосочетание, но от самого выражения так веет Уёном, что у Сонхва сводит зубы. Ёсан, мышь такая, вежливый, но о личных границах слышал вряд ли. Для него норма ходить в одну душевую кабинку с Уёном или бродить по магазину одежды вместе с Сонхва, подбирая бельё не только себе, но и спутнику. — Спасибо, обойдусь, — икает от удивления Сонхва. Он аквариумная рыбка. Он — последний адекватный в дурдоме. Впрочем, последнее наверняка думает о себе каждый студент. — Ну ладно, — Ёсан принимает отказы легко. Его будто ничего в жизни не заботит, этакий созерцатель реальности, слишком возвышенный для неё. — Просто имей ввиду. — Миф о его равнодушии и так много раз трещал по швам, а теперь грохочуще ломается, потому что обычно ровный взор его становится тёплым и искренним. От сердца сопереживающим. — Всё будет хорошо, хён. Ты очень хороший человек. Непонятно, с чего он ринулся утешать старшего, но Сонхва благодарен. Наверно, он и впрямь выглядит как недоваренная сосиска в нынешнем подвешенном состоянии. Готовит Сану всегда, когда есть возможность, прислоняется к его коленкам во время посиделок, носит его подарки. Такой себе флирт. И расшатанные нервы: а если Сану неприятно, но он стесняется сказать, а если Сану скучно, а если Сан не заинтересован. Не только в романтике — Сонхва более чем уверен, что в этом плане ему ничего не светит. Но даже в дружбе. Если невозможность отношений Сонхва ещё переживёт как-то, то полное безразличие — нет. Не настолько у него сердце сильное. Но Ёсану всё равно спасибо, и Хонджуну спасибо — Сонхва печалится, зато не чувствует себя одиноким. Он не один. Всегда есть кто-то, кому можно поплакаться в плечо.*
Учёба в университете имеет два периода, которые регулярно сменяют друг друга. Одну неделю можно забить на всё и кайфовать, после пар гуляя, потягивая бабл-ти из уличной лавочки и пиная детородные органы, а в следующую уже сидишь над домашними заданиями, не разгибая спины. Последний Сонхва привык переживать и просто пытается не откладывать в долгий ящик заданные проекты, а вот остальные этим явно не страдают. Особенно перваки. Из птенчиков только Ёсан додумывается сесть за работу заранее, на «вольной» неделе, и в итоге только он и помогает Сонхва нарезать овощи для супчиков и таскается до магазина за пачкой сушёных нори: прочие детишки погрязли в долгах как в шелках. Даже Сан не высовывается из комнаты, и Сонхва встречает его лишь пару раз среди умывальников: потухшего с усталости, бледного от недосыпа и недоедания и с кругами под глазами. Хочет окликнуть, но Сан убредает зомбарём раньше, даже чересчур живенько. Сонхва грустно, но он понимает: у всех свои проблемы, а на первом курсе они особенно остро ощущаются. Зато в кулинарии у него благостный период: хочется пробовать всё больше и больше нового, развивать навык, совершенствоваться. Сонхва закупился справочниками, энциклопедиями, мучает микроволновку выпечкой, отчего бедная старушка пыхтит и норовит плюнуть в незадачливого повара паром с запахом барбекю. Выбирается на кухню в любой свободный момент. Почти не удивляется, заставая там Сана. Сан всё так же сидит на подоконнике, поджав худые коленки, в затасканных кедах и гигантском сером худи со смешным значком-медведем над сердцем. Сан смотрит из-под чёлки полулукаво-полунаивно, но улыбается обрадованно. — Хён! — Час ночи, но привет, — улыбается Сонхва ему. — Будешь тушёную курочку? Сан, конечно же, будет. Он помогает присматривать за едой — хотя логично, что уже разделанный цыплёнок никуда не улетит; время разговорами красится, Сонхва помешивает рагу и не может перестать эгоистично радоваться, что Сан с ним сейчас и они могут провести час вот так, вдвоём, без шумного окружения. Они болтают, потом садятся кушать, как уже делали недели прежде. Сонхва любуется, как уплетает за обе щёки младший, Сан щурится от удовольствия, как котик, почёсанный за ушком. — Вот бы это длилось вечно, — вздыхает Сонхва. Толчком доходит, что вслух, и он краснеет, теряется, в панике роняет ложку; Сан мягко накрывает его ладонь своей и смотрит ласково-ласково. — Мне тоже нравятся такие наши посиделки, хён, — спокойно и тепло произносит он. — Правда. — И тут же смущается: — Не потому что ты меня кормишь, если что!! Ой, это очень вкусно, я про то, чтобы ты не подумал, что!.. Даже если бы Сан общался только ради халявной еды, Сонхва был бы доволен и спонсировал недокормыша пропитанием хоть до конца жизни. Это не столь уж важно. Просто само присутствие Сана рядом — это вторжение в не одинокий, но холодный и пугающе непонятный мир Сонхва — делает всё теплее. И промёрзшие в одиночестве кости, пустоту меж рёбер постепенно наполняет, зажигает, освещает. Сонхва легко-легко и наконец-то незачем гасить внутри тоску: Сан развеивает её одной улыбкой. Этого вполне достаточно.*
Или нет. Потому что после посиделок он успевает сделать реферат, а потом возвращается на кухню — забыл лопатку возле плиты. Свет повсюду погашен, общежитие погрузилось в то подобие сна, в каком лишь можно находиться, когда в тебе около сотни безрассудных голов с хроническим недосыпом и горящими дедлайнами. В спальнях где-то шумят, где-то возятся, со стороны учебной комнаты слышны маты, и коридор погружён в темноту. Кто додумался вырубить свет вдоль всех комнат? Негодующе, но аккуратно Сонхва вдоль стенки пробирается к кухне. И застывает около. Его обдаёт жаром, точно окуная в кипяток, в самое чрево бурлящего кимчи; звуки, доносящиеся со стороны такого привычного, спокойного, любимого места идентифицировать легче лёгкого. Сонхва же не младшеклассник. Он знает, как звучат стоны. — Санни~, мгм... Ладони взлетают ко рту и Сонхва крепко-крепко зажимает губы. Не говорить. Не восклицать. Молчать. У Сонхва стынет сердце и горят уши, и он узнаёт слишком много для того, кто просто хотел попасть на кухню в три часа ночи. В полной темноте здесь, совсем близко, кто-то трахается. И один из двоих слишком громкий, хоть и заметно пытается быть тише, и этот кто-то — определённо Чон Уён. А имя, которое он стонет... О нет. Нет, нет, нет. Сонхва разворачивается на пятках и бесшумно (или так ему кажется, потому что в висках сердце стучит невыносимо громко) возвращается в свою комнату. Влетает в неё со стуком двери, игнорируя испуганный восклик Хонджуна, и падает на кровать, загребая руками всё и сразу — одеяло, подушку, невесть как тут оказавшийся худи Сана. Того Сана, который сейчас на подоконнике кухни... делает с Уёном то, что едва-едва осмелился представить Сонхва — в свою сторону... — Матушки, ты что, признался и тебя отшили? — недоумевает где-то на периферии Хон, озабоченно пытаясь растолкать руммейта. Да уж конечно, лучше бы отшили, а так оказывается, что Сонхва просто по уши погряз в партнёре нового друга. — Хва-я? Да ладно тебе... Будут в твоей жизни ещё достойные парни, хочешь я тебе найду? Вот прям вывесим на сайте знакомств: «Хорошо жарю мясо, а мог бы тебя»... Хва-я? Когда он понимает по дрожанию плеч и глухим шмыгам, что Сонхва плачет, становится уже не до шуток. Сонхва благодарен другу хотя бы за то, что его лепетня сменяется менее разборчивым мурлыканьем. И что невзирая на нетактильность Хонджун легонько обнимает безутешно ревущего Сонхва за плечи и покачивает, как ребёнка, напевая что-то, подозрительно смахивающее на «Битлз». К рагу Сонхва больше не притрагивается — ни через день, ни через два. И на кухню старается не забредать. И вообще как можно меньше перемещается по общаге, будто это спасёт его от преследующего чувства огорчения; плейлист песен про разбитое сердце и много шоколада — Хонджун качает головой и советует ему жить дальше. Переступить и двигаться вперёд, а Сонхва не знает, как объяснить: ему просто больно. Сан, милый застенчивый Сан-и, вскружил голову своей непосредственностью, искренностью, тысячей улыбок — каждая своего оттенка; и Сонхва просто хотел быть рядом и, может, в глубине души всё-таки на что-то надеялся. Даже если Сан не подавал никаких знаков. А вот гейских шуток со стороны Уёна сыпалось горами и выше, и Сонхва злится, что не распознал их раньше. Может, не убивался бы так. — Попробуй хоть не избегать его, — журит Хонджун, треплет друга по отросшей макушке. — Он ведь не в курсе, почему ты такой отстранённый стал. На миг Сонхва подозревает, что Хон за спиной обсуждает с его же несостоявшимся крашем, но быстро прогоняет эту мысль. Сан не так настойчив, чтобы лезть к старшему с расспросами о Сонхва. Он не станет так запариваться, у него Уён ведь имеется. «Имеется» во всех смыслах — и смешно, и горько. Однако Сонхва удивляется, когда его окликают со спины таким громогласным «хён», словно всё отчаяние мира сконцентрировалось в едином слоге. Ночные стоны близ кухни всё ещё отдаются в ушах назойливым липким эхо, и Сонхва отворачивается. И приспускает со всей дури прочь, перескакивая ступеньки и чудом не грохаясь на лестнице; скрип и свист за спиной кричат, что за ним ведётся полноценная погоня; Сонхва огибает застопорившуюся девушку Хонджуна, Юхён, со стопкой полотенец в руках, выхватывает одно из них и бросает назад — как в супергеройском фильме Сану прямо в лицо прилетает полотенце, он чертыхается. Сонхва припускает быстрее... Они выносятся на площадку около дверей в общежитие один за другим, и тут силы иссякают. Парни смеются что есть сил, упираются ладонями в колени; взмокшие, задыхающиеся, с румянцем на щеках. Переглядываются, и взгляды светятся. Сонхва улыбается вовсю — ему легко, весело, как всегда рядом с Саном. А потом вспоминает, почему эта перепалка началась. И Сан вспоминает — и беззаботный смех его смолкает, словно у старого телефона перерезают провод. Лисьи глаза становятся серьёзными, чудесные ямочки на щеках пропадают. — Хён, ты меня избегаешь? — в лоб спрашивает он. Да уж, Сан не из тех, кто ходит вокруг да около. Требователньый, с ясно очерченной челюстью — будто бы зол. Возможно, так и есть. Сонхва вовсю показывал, что на него можно полагаться, что он друг и товарищ, а теперь так некрасиво и резко исчезает с горизонта. Сонхва опускает голову; у него пылают уши. Стыдно. Но стоны всё ещё в голове, протяжное «Сан-и» Уёна и давит оно слишком сильно. Сан приближается бесшумно, аккуратно берёт ладонь старшего в свою, словно та сделана из хрупчайшего стекла. Его голос смягчается: — Что-то случилось, Сонхва-я? Я чем-то обидел тебя? «Ты встречаешься с моим другом, а я влюблён в тебя и не знал», — крик стынет в гортани, и Сонхва даже не возражает против фамильярничества. Он жалкий. Такой жалкий. Он наполняется теплом и трепетом просто от того, что Сан держит его за руку. — Ё-моё, мальчики! — доносится звонкий шутливый голосок от входа. Гахён, одна из самых шумных обитательниц общежития, опирается на перила и лыбится: — Не прямо тут же ворковать, на вас пол-универа смотрит! Сан отпускает Сонхва так стремительно, будто косплеит молнию, отскакивает, заливаясь краской. Сонхва снова становится плохо и горько. Он разворачивается и шагает прочь, обратно в здание. Ему влетит за испорченное полотенце, его пожурят все кому не лень, и он ранит Сана — но не понимает, как ещё держаться. Всё пройдёт. Это всего лишь чувства, и они не обязаны быть взаимными. Сонхва ничего не ждёт. Поэтому не оборачивается, когда поднимается по ступеням, и не давится повисшей тишиной. Переживёт. А Сана вполне себе утешит его парень.*
Но ведь против Уёна Сонхва ничего не имеет. Тот, конечно, стал Величайшим Огорчителем, но не перестал быть другом, и от привязанности к этому говоруну не избавиться. Да и не хочется избавляться. — Я знаю, что ты меня обожаешь, — вещает Уён, мало стесняясь в своей отваге: заваливается на кровать Сонхва, боднув ногами тяжёлую спинку, носки с ананасами, поворот горизонтальный. Устраивает голову на бёдрах старшего, будто огромный кот, едва не мурлычет при этом. Температура тела Уёна выше, чем у многих людей, и скоро в растянутых трениках становится жарко. — Неужели? Кто тебе такое сказал? — приподнимает брови Сонхва. Внезапной атаке он не удивляется и даже не убирает от лица конспекты по физике, в которые пытался вникнуть уже часа три. — Сам догадался, — Уён фыркает, но как-то зло. Решительно. Выхватывает у хёна из рук тетрадку и отбрасывает куда-то в сторону хонджуновой кровати; на возмущённый вопль отзывается силой, практически вдавливаясь в колени — не даёт подняться. Сонхва бы скинул его с себя, но замирает, настороженный, и это полностью его выдаёт. Уши краснеют, а Уён гиенисто хихикает: Сонхва спалился, что прекрасно знает, почему его сейчас будут отчитывать. — Итак, почему ты расстраиваешься каждый раз, когда меня видишь? — Уёну бы с поездом посоревноваться по прямоте. У Ёсана, небось, почерпнул. Сонхва мечется, горит щеками, в спешке пытается придумать хоть какую-то оправдательную фразу, затем — случайно встречается взглядом с Уёном. И опускает плечи. Уён не сердится, хотя всем видом пытается это показать; у младшего в глазах — нежное, спокойное внимание. Он готов выслушать. Более того, он примет любой ответ, лишь бы тот был искренним. Порой Сонхва забывает, что при всей своей непокорности и подростковом максимализме Уён остаётся чутким, ласковым человеком, который в первую очередь думает о комфорте других и уже потом — о собственном. Молчание затягивается, и Уён берёт старшего за руку, заботливо переплетая пальцы и поглаживая его запястье большим пальцем. Тактильность Уёна — что-то с чем-то. Сонхва старается не думать, что Уён, возможно, так же держится за руки с Саном, когда они... когда он... — Ну вот, — уже без напора, лишь с мягким укором замечает младший. — Ты опять. — Извини. — Почему ты-то извиняешься, хён? Лучше бы сказал, в чём дело. Я что-то не так сделал? Кто-то сказал про меня плохое? — Нет. И нет. Я... — Поглаживания успокаивают. С Уёном невозможно расслабиться: постоянно приходится быть начеку, он не котёночек Ёсан, априори не способный на хитрость, и не безалаберный, распахнутый наизнанку ребёнок Минги. И всё-таки присутствие Уёна всегда дарит Сонхва ощутимую поддержку. Даже когда тот давит или дёргает за ниточки, переводя возможное в желаемое. — Ты? — ...не знал, что у тебя есть парень, — Сонхва выпаливает это так быстро, что под конец прикусывает кончик языка; уголки глаз сразу начинает неистово щипать, и тело струной натягивается в безуспешной попытке рвануть с места и спрятаться. Тяжеленная голова Уёна на его ногах мешает подпрыгнуть, а в ладонь Уён вцепляется теперь ещё сильнее. — Но мы никогда и не скрывались, — он часто моргает, явно озадаченный. — Это так страшно? Если бы ты смотрел мои сториз в инсте... «Больно я хочу видеть ваши с Саном свидания!» — отчаянно кричит душа. Комната сжимается до миллиметра, и Сонхва не сразу осознаёт причину — последнюю фразу он по дурацкой случайности выплёвывает следом. Вслух. Уён на его коленях обмирает с совершенно нечитаемым взором. Затем что-то дьявольское вспыхивает на дне зрачков, младший подскакивает, как пружинка, переваливается, не отпуская руку, и оказывается с Сонхва нос к носу. От его плотоядной ухмылки, растёкшейся на пол-лица, становится жутко не по себе. Будто Уён превращается в почуявшего пир хищника, а Сонхва — пушистое травоядное, один-одинёшенек на лугу. И ветер дует не в его сторону. — Вот, значит, что тебя огорчает? — елейным, как незастывший мёд, проговаривает Уён. Хватка его пальцев железная. Или будто сцепившийся бетон. — Интересно. Позволь спросить, если ты не смотришь мою инсту, из чего сделал выводы? Отступать уже поздно. Разве что в окно, что Сонхва сделал бы с радостью, и плевать, что комендантша на могилу наплюёт. — ...я слышал вас. На кухне. — Он опускает глаза, чёлкой заслоняется. Уши пылают, а голос предательски подрагивает. Ну всё, Пак, дальше падать некуда. Ты спалился по полной и не имеет смысла теперь препираться. Он дурак и идиот, а ещё он ревнует как сумасшедший, но при этом любит Уёна и не может винить его, и вроде бы должен быть счастлив за друга, но тоскливо до желчи в горле и... — Что именно ты слышал? — вкрадчиво продолжает Уён. По-прежнему почти нейтрально, почти не моргая. — Стоны... — Говорить тяжело, но перед Уёном, когда тот включает все свои психологические чары, устоять невозможно. — Ты стонал его имя... «Санни» до сих пор стоит в висках, как желе. Томные выдохи в ответ, хриплое мурлыканье Уёна. Прохлада от окна и раскалённые тела, переплетённые на хлипком подоконнике без боязни, что кто-то застанет их акт любви. Задумываясь глубже, Сонхва понимает: это была несомненно любовь. Не просто влечение. Уён никогда ничьё имя не произносил с такой пронзительной чувственностью, словно мир весь был сокрыт в человеке в его объятиях. — О. Вот как. Я был неосторожен. — Ухмылка Уёна становится всё больше пугающей, и это расшатывает хрупкое равновесие Сонхва ещё больше. Капля в море — и он сорвётся в истерику. Но Уён крепкий, Уён фиг ему позволит сейчас зареветь; младший быстро вытягивает свободной рукой телефон из кармана Сонхва, усаживается напротив по-турецки, что-то быстро ищет. Конечно, он знает пароль. Наверняка подсмотрел, зараза. Сонхва ждёт. — На, смотри. — Уён буквально запихивает телефон в ладонь хёна. А тот, потеряв всякую тягу сопротивляться, понуро утыкается взглядом в открытую страницу. Инстаграм друга он и впрямь редко проверял: Уён слишком часто что-то постил, тут никаких лайков не хватит. Фотографии каких-то компаний, селфи со знакомыми и друзьями: аккаунт Уёна переполнен лицами, и Сонхва не понимает, на что именно должен смотреть. Чон с тяжёлым вздохом «и-кто-из-нас-старший» с усилием нажимает на первое фото (групповое селфи с мероприятия) и металлическим тоном приказывает: «Листай». Сонхва послушно листает, желая потеряться в этих пробелах между улыбками, паузами в жизни. Всё ещё слабо представляется, чего от него ждут. Селфи с другом из старшей школы, собачка из местной парикмахерской, Ёсан кормит бездомного белолапого кота, гора конспектов на кровати Хонджуна, куча одеял (в ней кто-то спрятан, но описание к фотографии строится на куче эмоджи-сердечек), селфи на фоне главного корпуса, две переплетённые руки с одинаковыми кольцами (Уён такое носит, но вот на Сане Сонхва его не замечал), любимый ресторанчик Ёсана (однажды Ёсан водил туда друзей, хотя гораздо раньше, чем было фото), селфи с какой-то тусовки, видео с тыканьем занятого учёбой Ёсана в щёку... Сонхва листает дальше, и дальше, и дальше, а ухмылка Уёна вот-вот грозится сорваться в полный чаячий ржач — тот уже подбирается по гортани, слышно первые хихиканья. Сонхва листает... поднимает на друга тёмные, неверящие глаза. И не знает, как сформулировать, и болтушка-Уён начинает сам: — Дебила ты кусок, Сонхва-я. Нет сил даже огрызнуться на неформальность. Сонхва хмурится, пока Уён хмыкает, продолжая: — Если бы ты нормально чекал мои сториз, ты бы допёр гораздо раньше. Или нет. Хотя ты всё равно дубень, столько времени не замечать... — Это Ёсан, — срывается с языка удивлённо и легко, как лопается прозрачный мыльный пузырь. Уён качает головой как заботливый врач, подсаженный в обезьяннике к психопату. — «Сан» может быть не только полным именем, но и его частью, — точно с ребёнком общаясь, воркует Уён. «Санни». Конечно. Сонхва мерещится, что мир вокруг расходится спиралями, как схема Солнечной системы, а в центре утягивающая в никуда чёрная дыра осознания... — Ты был таким грустным рядом с Саном, который Чхве Сан, — продолжает ворковать Уён, — и он в итоге загоняется и винит себя в том, что чем-то тебя разочаровал. Ты реальный дебил, хён-и. Надеюсь, ты в скором времени извинишься перед Саном, ну, там, обнимешь его по-человечески, а то на него смотреть уже горько. И, ради Бога, если Ёсан спросит... плиз, скажи, что сам додумался. Он всё равно узнает правду, но у меня хоть будет время придумать план побега. Ёсан-и и так постоянно ругается, что я громкий, а стены не картонные, знал бы ты, каких усилий стоило прижать его на кухне, а не в комнате! — ...грёбаный экстремал. — Мы все тут взрослые мужики, — Уён закатывает глаза. — Или около того. Хочется иногда острых ощущений. — Будут тебе острые ощущения, когда Ёсан узнает, что вы спалились. Радуйся, что это был я, а не какой-нибудь отбитый гомофоб. — Сонхва язвит по привычке, не формулируя заранее. Его сознание покинуло и ушло в астрал купаться в одном котле с неизмеримым облегчением. Воздух заполняет каждую кость, и Сонхва ни о чём другом не может думать. — С отбитыми гомофобами нет смысла препираться, — Уён гордо шмыгает носом. — Они же не отнимут нас друг у друга... И вообще, в какой момент мы перешли на наши с Ёсан-и отношения от того факта, что ты по уши влюблён в Сана? Сонхва с гортанным воем прячется в подушку. Он мало что может понять в этом состоянии, но отлично понимает — теперь ему от Уёна не отделаться. Никак. Вообще. И как Ёсан умудряется терпеть это дивное создание двадцать четыре на семь?*
Он идиот — это абсолютно точно. Сан беспокоится — это точно тоже. Он высох, сузился в лице ещё больше, и так близкая к болезненности худоба довела его до состояния скелета. Запавшие глаза смотрят печально и недоверчиво, замечая Сонхва в дверном проёме. В руках Сонхва покоцанная алюминиевая кастрюля, полная воды, в зубах две внушительные пачки рамёна, купленного по скидке в соседнем продуктовом, а левый мизинец, чудом извернувшись, обхватывает баночку соуса. Сан не спрашивает, просто прыгает навстречу и забирает рамён и соус, освобождая рот Сонхва — казалось бы, теперь можно и поговорить. Сонхва не знает, как говорить. Держит кастрюлю, будто дурак, пыхтит, ушами краснеет, щеками бледнеет. Сан смотрит на него — пристально, немного обиженно, но по большей мере спокойно. Ждёт. Хён выдыхает через сухость на устах: — Будешь кушать? Сан кивает, уже более напряжённо. Не спрашивает, почему пачки рамёна две, хотя Хонджун в это время обычно спит, и почему Сонхва пришёл готовить именно сейчас, в пять утра, когда и Сан, словно специально караулил в коридоре, руки заламывая от волнения. Сан ждёт, пока Сонхва попробует помириться первый. Хотя бы попробует. Сан знает — что бы он ни сделал, Сонхва его давным-давно простил, и Сонхва сам неясно чего стыдится, а чего — расскажет, нужно ему лишь время дать. Сонхва всегда представал как заботливый тёплый хён, рассудительный и мудрый, но сейчас он открыт и уязвим, растерян и обеспокоен, виновато поглядывает на младшего и не знает как начать разговор. Открывается новая грань, эту его сторону Сан ещё не видел — но самое время увидеть. На Сонхва пушистые тапки, потасканный свитер и волосы взъерошены, и Сану очень хочется его обнять. А Сонхва очень хочетcя обнять Сана — тощего, как воробушка, костлявого парнишку, появившегося в общаге и пробудившего все давно забытые пламенные чувства в одиноком томящемся сердце. Может, судьба им была пересечься именно здесь, на потёртой, растерзанной студентами кухонке — Сонхва романтик и верит в это почти искренне. А что точно — что он не может Сана лишиться. Однако лишится, если продолжит молчать. Рамён булькает в кастрюле подталкивающе. Из-за стенки слышится короткий всхрап. Сонхва смотрит то на готовку, то на Сана, мечутся беспокойные зрачки. — Я думал, что ты встречаешься с Уёном, — он решает взять пример с Ёсана. В конце концов, прямолинейность того хоть и воспринималась порой как агрессия, сейчас лишь она и поможет. Это явно не то, что Сан ожидал услышать, аж глаза округляются. — А?.. — юноша неловко склоняет голову набок. — Они ведь с Ёсаном вместе. Причём тут я?.. Эм-м, подожди, хён, ты... ты из-за этого со мной не разговаривал? Тебя это так задело? Сонхва убавляет газ, давая вареву возможность потомиться под крышкой. Аромат специй уже приятно щекочет нос, разжигая в груди всё больше волнения, тепло распространяется по кухне клубами невысказанных ранее тревог. Где-то за стенкой наигрывает стандартная мелодия вызова «айфона» — возможно, какой-то студент почку заложил, лишь бы притворяться, что в карманах не всегда пусто. Слышно пару матерных, звонок отключается. На кухню никто не спешит. — Да. — Почему? — Сан опирается копчиком на подоконник, наклоняется вперёд, заглядывает снизу вверх в глаза хёну. Его прищур настойчивый, требовательный — и непонятный. Сонхва не понимает, просто не понимает суть этого взгляда. Он не настолько чутко по зрачкам читает, он не гиперэмпатичный Минги или потомственная гадалка Юбин, предсказавшая Сонхва случайную контрольную, на которой тот лишь благодаря интуиции подруги не провалился. Сан повторяет, выдёргивая из пелены: — Почему? Слово одно, а какое жёсткое, словно лицом об деревянную доску приложили. Сонхва раскладывает рамён по тарелкам — понимает, что лишь оттягивает момент признания, но ничего не может поделать. И улыбается как дурак счастливо, когда у Сана на всё помещение урчит живот. Сан краснеет и пыхтит от стыда, но Сонхва протягивает полную миску тепла. И они садятся кушать. Молчание, но не напряжение. Мама с детства говорила Сонхва: разделяя трапезу с человеком, ты показываешь ему, что доверяешь. Что тебе приятно его общество и ты рад его присутствию. И что ты делишься с ним собственной энергией, чувством единения. Поэтому кушать вместе важно, поэтому, может быть, Сонхва всё время старался Сана голодным подловить. — Так вкусно! — мурлычет младший, уплетая за обе щёки. — У тебя, Хва-я-хён, даже самый простой рамён со вкусом пиршества! — Скорее моей любви, — хихикает Сонхва. И вздрагивает — Сан расплавившийся от уюта и доверчивый, но взгляд его всё такой же пристальный, напористый, и Сан вовсе не забыл о том нераспавшемся напряжении. И Сан ловит каждое слово, анализирует, пытается понять. А Сонхва только что преподнёс правду как на блюдечке. — Любви? — повторяет Сан озадаченно. Проходит будто сто часов, но на деле вряд ли и половина минуты. — Я тоже тебя люблю, хён. — Нет, ты не понял. — Сонхва на выдохе запускает пятерню себе в волосы, тормошит, пытаясь движением придать себе хоть какую-то конфигурацию вместо желе из беспокойства и смущения. Он никуда не смотрит — но лицо Сана вдруг оказывается так близко, что между ними не пролетела бы и бабочка. — Сонхва-я, это ты не понял. Губы почти касаются губ, но на краю бесконечности Сан вдруг замирает, и грациозная уверенность в его лице сменяется секундным замешательством, запаниковал: что если всё-таки расценил не так и... Сонхва выразиться не даёт, целует. Неловко, неумело, скольжение тёплой кожи, мелких трещинок и чуть влажного дрожащего тепла. — Дыши, Сан-а, — посмеивается Сонхва едва-едва, выцеловывая высокие скулы, острый подбородок, улыбающиеся солнечные ямочки на щеках. Сан выдыхает; пальцы его сжимают рубашку на плечах Сонхва до побеления костяшек, а лицо красное. Поскуливает, утыкается в плечо хёна и тот обнимает его, трепеща от восторга и безразмерного, глубинного счастья. — Ты мне сразу понравился, — бормочет Сан куда-то в изгиб шеи, запуская по позвоночнику вниз табун мурашек. — Ты мне тоже, — Сонхва чмокает его в висок. — А из-за Уёна... я заревновал очень. И расстроился. Думал, между нами есть некая связь, а потом решил, что всё надумал. Но она ведь есть, да? Мне не показалось? — Мы два паникёра. — Это ты паникёр. Я просто люблю загоняться. Сан смеётся, смахивает вылезшую откуда ни возьмись слезинку со щеки хёна и целует туда. Он немного пахнет рамёном, а по большей части — уютом, любовью и радостью. Сонхва готов сидеть с ним так вечно, все ночи подряд, каждый день до конца своей жизни*
Ёсан говорит, что предположил Это с самого начала. Уён — что тоже, но определённо врёт. Хонджун — что Это может стать катастрофой, если Сонхва и Сан так и не расцепят руки в течение очередных посиделок в дружеском пацанском кругу. — Слишком много гомосексуалов на наши пятнадцать квадратных метров, — хнычет он, пиная друга в плечо. Пятка в носке с пиццами оказывается в захвате бдительного Сана, и Хонджун чуть ли не летит на пол. Остальные, конечно, смеются, а Чонхо осаждает их с грозным видом и просит уже наконец разложить по мискам рагу — зря что ли он хёну и его новоиспечённому парню на кухне помогал грёбаные два часа. А мог бы сделать проект по философии! И не важно, что философию Чонхо любит гораздо меньше мяса. «Это» — внезапно начавшиеся отношения двоих из них. Ещё двое сидят и ухмыляются, одинаковая лыба на разных лицах. Все ставили по-разному на то, кто первым признается, но все с нетерпением ждали развязки. Сонхва мысленную галочку ставит: в следующий раз в еду можно подсыпать слабительное. Только не Сану. Сану — самые лакомые кусочки. Его тёплому, любимому Сану с его лисьими глазами и очаровательными ямочками, который сидит сейчас рядом и цепляется то за рукав, то за штанину парня, лишь бы не отпускать ни на секунду. А отпускать и не надо. Теперь Сан никуда не денется, не исчезнет, можно не подлавливать его в коридорах с надеждой, что он ещё не успел поесть, потому что они уже решили всегда кушать вместе. Сегодня, завтра и послезавтра. А затем и дальше. Сонхва любит готовить, любит Сана и любит готовиться вместе с Саном — как и в обратную сторону. Каждому в жизни нужна своя гармония. Гармония Сонхва — здесь. Теперь, когда он её нашёл, он её ни за что не упустит.