буду петь по ночам псалом

2021. Этот декабрь дождливый, но все равно декабрь. Их двоих недостаточно, чтобы согреть квартиру — их квартиру размером с полкоробки на свалке рядом с трамвайной линией. “Зато окна большие,” — говорит Сандер. “Зато я пока не умер от переохлаждения задницы,” — думает Роббе. Хорошо, что у залива в домах совсем заоблачные цены. Хотя мокрый ветер в окна точно был бы сандеровским пределом мечтаний. Наступает, но все никак не наступит какой-то по счету локдаун, и страх свихнуться давно уже исчез. Роббе думает, что вообще: бояться — глупо. Роббе думает, что пора заканчивать думать, особенно — за других. — Это самое красивое, что ты когда-либо делал, — говорит Роббе. Посреди одной из незапланированных makeout-сессий Сандер замирает, стоя на коленях над Роббе, не сняв до конца толстовку, смотрит хмуро и непонятливо. Роббе думает — бля. Чем закончатся эти сессии, никогда не знаешь, сейчас - ну, вот этим. Самоуверенность у Сандера очень неустойчивая, когда дело доходит до искусства. Роббе садится на кровати: — Нет, в смысле, ну… ты же понял. — Он тянется к Сандеру, пытается изловчиться и обнять одними предплечьями, не задеть не разгоряченными пока руками голую спину, и это не то чтоб удобно. — Конечно, у тебя самые прекрасные работы в мире. И карандаш, и уголь, и тушь, и эта… вонючая. Темпура. Ну что поделать, ты правда красиво раздеваешься. Сандер смотрит сверху вниз, ухмыляется, и это — хорошо. Плохо то, что он выпутывается из рук, встает с кровати, натягивает толстовку обратно и говорит: — Темпура. Есть, кстати, хочу. Отворачивается, выходит из комнаты. Роббе остается сидеть на смятом покрывале в сером свете ранней зимы. Комната подрагивает от проезжающего по улице трамвая. Из кухни шипит закипающий чайник. Это спокойствие почти невыносимо, но больше не удивительно. Роббе, как будто он в каком-то мега-драматическом сериале, кладет руку на покрывало, под которым Сандер лежал, не вставая, целую вечность на прошлой неделе. Это ничего, думает Роббе. Нормально не будет, не должно было быть; а хорошо не бывает вчера или завтра, и это не вера, это — знание, но эта философия приживалась месяцами; они только сейчас начинают понимать, о чем она вообще. Это ничего; жить будем. И не как-нибудь. На кухне Сандер призывно роняет в раковину ложку и матерится. Выходя из комнаты, Роббе больно задевает плечом дверной косяк, и думает, что если об этом сейчас поныть, то можно получить целый незаслуженный набор жалостливых нежностей. “Миллион маленьких манипуляций для счастливой жизни” — если он когда-нибудь напишет книгу, наверно, она будет называться так. ноябрь. — Чем воняет? — спрашивает Аарон, оглядывая кухню, после того, как Сандер закрывает створку холодильника. Йенс закатывает глаза. — Это у нас балкона нет, — почти виновато отвечает Сандер. “Это мы хотим писать иконы,” почти язвит Роббе. — Краска такая, — вместо этого говорит он, глядя, как Сандер расставляет по столу бутылки с пивом, — из яиц. Иконы еще пишут. — Не только иконы. — Сандер едва улыбается, садится на свободный табурет к своему чаю без сахара. — Темпера называется. Она почти сразу застывает, как кладешь, надо быстро... Такой... немножко аттракцион. Иногда Роббе хочется запретить Аарону смотреть такими круглыми глазами. — Кайф. И типа она не воняет, когда на бумаге? Или, че там, холсте? — Нет, когда на холсте, не воняет. Она и без него не воняет. Пока свежая. — Как ее? — Темпера. — Кайф. — Вопросы у Аарона заканчиваются, он расстроенно хватается за пиво, и Роббе очень сложно не заржать; и еще он немножко рад, что Можо сегодня не смог, потому что вместе со своими шуточками репетирует что-то к выступлению. В тесной кухне быстро становится душно, окно запотевает, как в трамвае. Греет как будто даже свет от лампы на потолке; они смеются, отпивают из бутылок, и Роббе кажется, что ему в этой жизни ничего больше не нужно. Через полчаса Аарон спрашивает, можно ли написать Амбер, чтобы пришла, раз она недалеко; Йенс снова закатывает глаза и говорит, что почему-то не все таскают своих баб везде с собой. Аарон намека не понимает, и вместе с Амбер приходит Лука, потому что им один хер потом всем идти пить к какой-то однокурснице; Роббе чувствует себя пиздец старым. Сандер смотрит весело, понимающе. Они перетекают в гостиную, которой явно мало, чтобы вместить всех; но Сандер совсем рядом, что-то внимательно слушает, что-то внятно отвечает; Роббе пытается делать то же, хотя бы ржать впопад, но вечер пятницы, и шумно, и жарко, и он забивает, расслабляется, выскальзывает из разговора. На диване тесно, и было бы лучше, если бы Аарон не вскакивал с него каждые пять минут, чтобы взять еще пива, или поцеловать Амбер, или сходить поссать. Чтобы заземлиться перед очередной его ходкой, Роббе кладет подбородок Сандеру на плечо, держится рукой за его предплечье; тот, не отвлекаясь от разговора с Лукой, перекладывает ладонь на колено Роббе; никто не обращает внимания, и остается только дождаться, когда все уйдут. октябрь. В пятницу Сандер уезжает на пленэр, как на войну. В этом нет никакого смысла, но Роббе терпит, принимает с ироническим стоицизмом факт, что иногда все еще приходится расставаться. Потому что потом все равно, как раньше, Сандер пришлет в мессенджере что-то типа: “Everything reminds me of you” (или “не мог вчера уснуть, was LOOKING FOR YOUR ASS”) в одном практически ряду с фотографиями длинной травы, волн, облаков, эскизов, одноразовых масок в угольных отпечатках пальцев, — и все это будет настолько же красиво, насколько бестолково. Квартира без него тихая, стены тонкие, гулкие, и холод Роббе замечает в два раза чаще. Он оглядывает ту половину спальни, которая невольно превратилась в студию: на полу под мольбертом прозрачная клеенка, к ножкам прислонена огромная черная плоская папка, в ящике за ними неаккуратно — карандаши, бутыльки с тушью, пластмассовые перья, глухо бренчащие коробочки и, наверно, еще много чего. Роббе туда не заглядывает почти, только иногда случайно падает взгляд. Если опять будет локдаун, Роббе придется вместе с ноутбуком поселиться в гостиной. Он думает, что они два месяца живут вместе, и вот им уже тесно. И он придумывает себе, что Сандеру нужно пространство. Творческое, рабочее, какое угодно пространство, стереотипно приписанное творческому человеку. Но Сандер почему-то не говорит об этом вслух. Он говорит о том, что хочется попробовать что-то в цвете, что давно этого не делал, что не помнит уже, как это, что сделает себе сам краски, потому что акварелью сложнее, потому что он ее пока не заслуживает — Роббе не знает, что это значит. Роббе хочет, чтобы им обоим было хорошо; интернет говорит, что акварель дорогая, но это не важно, и она будет у Сандера к годовщине. август. К трем часам дня неожиданно удается все перевезти. Сандер стоит посреди комнаты, вокруг него — коробки, мятые свертки, уродливые разноцветные пакеты Роббе уже не помнит с чем; стеллаж, диван, где-то под чем-то погребенный столик на коротких ножках. Сандер оглядывает их, засунув руки в карманы джинсов, выражение лица у него странно-бесстрастное, и в этом нет ничего хорошего. — Так себе, наверно, будет, — говорит он коробкам, а не Роббе. — Распаковывать это все? — Жить со мной. Коробки серо-голубые в свете из незашторенного окна. Этот свет густеет. — Этим, что ли? — Роббе кивает на все, чем уставлена комната, и эта попытка очевидно жалкая. На лице у Сандера горько-злая усмешка, и с темы просто так не слететь, хотя на языке мозоль уже. — Слушай. Я не знаю, как все будет. Я знаю, как может быть. — Роббе сдается, потому что нет другого выхода, и Сандер слушает. Он всегда слушает, но толку-то. Он по-прежнему изучает нагромождения упакованных вещей, и никому бы не повредило, если бы он это делал чуть менее драматично. — И я тебя слишком люблю, чтобы тебе что-то обещать. Так что давай мы посмотрим, как пойдет. Подождем. Без напряга. Ладно? Вечером, пока шумит вода в душе и б-г знает о чем там думает Сандер, Роббе понимает вдруг, что вообще-то нет на языке мозоли. И Сандер, говоря вслух про свою неизбывную сраную вину, просто озвучивает, что в комнате, на самом деле, есть большой слон. Оказывается. Они ведь не говорили об этом. Просто согласились, что расходиться по разным домам утром, вечером или посреди дня — идиотизм, удивительный даже для них. А потом боязливо и воодушевленно погрузились в поиски квартиры, мебели, звонки в банк, подписание договоров и черт знает что еще. И вот только сейчас Роббе замечает, что они не одни, что есть что-то еще третье, оно никуда не уходило, но от него старательно прятали глаза. Думали об этом, много, параллельно, и казалось, что говорили. И, может, Сандер прав — Сандер, а не Роббе со своим этим несчастным "посмотрим". Прав не в том, что говорит, а в том, что, очевидно, думает. Что рано. Что, может, ничего не получится. Роббе восемнадцать лет. Можно было бы, в теории, отыграть все назад, но на практике — как теперь? Роббе не заметил, что вода уже давно не бежит. Сандер выходит из душа. У него тут же руки все в мурашках; а ведь август. Он смотрит так же, как раньше, целует, как раньше, пахнет, как раньше; Роббе тянется через него к маленькой лампе на прикроватной тумбочке и думает, что, наверно, не стоять ей там долго; но сейчас — наконец-то — можно выключить свет.