Бабочка

      Чан Гэн очень любил позднюю весну и лето. Конечно, в этих краях оно было чаще всего жарким и душным, отчего приходилось прятаться в тени пышных деревьев или навесов.       Во дворе поместья всегда было шумно. Слуги лениво занимались своими обязанностями, отстраивали поврежденные зимой постройки, кололи дрова, стирали, готовили… Лязгали шарниры железных марионеток, тянулась ужасная, но тихая трель флейты.       Но в этот год было тихо.       Маршал Гу Юнь умер поздней зимой. И прошел уже не один месяц, как опустели коридоры и комнаты.       Чан Гэн любил лето, потому как можно было не беспокоиться о том, что его ифу замерзнет. Гу Юнь не любил тяжелые ткани и плащи. Каждый раз он старался, словно маленький ребенок, движением острых плеч сбросить с себя накидку, как будто хотел, чтобы Чан Гэн вновь проявил внимание, подошел и заботливо вернул ее на уставшие плечи.       Но уже больше никакой одежды, брони Маршала не осталось в доме.       В первый день, когда сердце ифу остановилось, Чан Гэн долго звал его. Тихо-тихо. Губы шелестели слабо, почти не в силах разомкнуться, чтобы можно было закричать. Они лишь тихо повторяли «Цзыси, Цзыси», а длинная, изящная рука держала скованные холодом пальцы Гу Юня.       У него всегда были ледяные руки, кончики пальцев касались осторожно и чутко, будто хрупкие грани снежинок. Но Чан Гэн твердо понимал, что этого мужчины больше нет.       Он не сопротивлялся. Горькое понимание, что однажды, а с их прошлым — очень скоро, этот день настанет, никогда не покидало их. И, когда на утро Гу Юнь не ответил, Чан Гэн просто крепко обнял его. Ведь это был последний миг, когда они могли попрощаться наедине.       В саду тихо пели птицы. Качались пышные соцветия глицинии. Старое дерево с витыми стволами накренилось и лениво прижалось к стене дома, по которому свисали нежные гроздья цветов. Гу Юнь был похож на них: нежный, кокетливый, красивый, но имеющий твердое основание, как это дерево.       Он любил сидеть под глицинией, дремать, облокотившись на корни. Ему нравилось сидеть на ветвях, забираясь на них, как белка, и играть на своей флейте. Иногда слуги ставили под дерево столик, подавали обед или ужин.       Без Гу Юня сад был пуст. Теперь его наполняло лишь скромное дыхание лета.       Чан Гэн безмолвно прошел по тенистой галерее и вышел во двор. Много лет назад, еще будучи наивным мальчишкой и не понимая толком своих чувств, он приготовил своему ифу миску с лапшой, неумело, отчего в ней плавала скорлупа яиц, однако Гу Юнь все равно попробовал ее. Чан Гэн хотел верить, что тогда Гу Юнь был счастлив.       Они часто украшали железных марионеток во дворе. Ифу находил это невероятно забавным, ведь эти создания были созданы для обучения приемам или тренировок, но он сам же вешал на них горящие фонари, ленты и сладости.       Среди мерцавших огней Чан Гэн и Гу Юнь встречали Новый год, дни рождения, провожали каждый день, танцуя и распивая вино, присланное семьей Шэнь.       Сейчас во дворе ничего не было. На истоптанной земле остались чьи-то старые следы. Без Гу Юня здесь было тихо.       Чан Гэн отвернулся и пошел по коридорам поместья.       Их маленькая комната, где Чан Гэн всегда оставался, где мог заснуть, найдя успокоение, куда приходил Гу Юнь, возвращаясь из долгих походов, совсем не изменилась. Стены утопали в дневной синеве, на дубовом столе стояла паровая лампа, а одеяло на постели чуть сбилось. Казалось, что хозяин дома просто вышел минутой ранее и сейчас вернется. Но это было не так.       В комнате осталось несколько предметов. Кровать, стол и железная лампа, которую Чан Гэн зажигал, чтобы разогнать кошмарные тени, пытавшиеся когда-то его разорвать. Больше ничего не осталось. Стены, подоконники и деревянный пол обросли паутиной и сизой пылью, словно завернувшись в свой печальный саван.       Только сбитое на углу одеяло говорило о том, что кто-то бывал здесь. Когда Чан Гэну было особенно грустно, он приходил к их узкой кровати, лежал на ней, вспоминая, как иногда сменявший войну мир позволял им делить эту постель, прижиматься друг к другу, засыпая в объятиях.       Без Гу Юня здесь было одиноко. Даже не скрипели полы, не шуршала ветка, царапавшая стекло. Время в поместье замерло, стало ровным и мягким.       Чан Гэн бесшумно прикрыл за собой дверь, оставив тени воспоминаний дремать в молчании. Он вернулся в сад, где солнце в жарких ладонях держало изнеженные цветы глицинии.       Перистые кисти лениво качались на ветру, распространяя в воздухе щедрый медовый запах. Он был легким, игривым, совсем не таким тяжелым и обволакивающим, как успокоительные травы. Вокруг сиреневых цветков, оттенок которых к основанию становился насыщеннее и темнее, а на самом кончике грозди — светлее и тоньше, кружились различные насекомые: шмели и жуки забирались за нектаром, а беспокойные стрекозы качали листья.       Чан Гэн опустился на деревянную ступень, расшитые носки сапогов потонули в разросшейся траве и цветах, которые раньше здесь вытаптывали многочисленные ноги обывателей поместья.       Теперь здесь больше никто не жил.       В тонких и сильных руках Чан Гэна белая нефритовая флейта отражала жаркие блики полудня, но оставалась такой же холодной, как морозное февральское утро. Эту флейту Чан Гэн сделал сам — игрушка для ифу, подарок Чан Гэна — это был их маленький символ, сокровище, ощущение того, что, даже разлученные, они были друг у друга.       Теперь эта флейта снова вернулась в руки Чан Гэна. Такая же одинокая и молчаливая.       Чан Гэн погладил гладкое тело инструмента и перевел взгляд на тонкое порхание крыльев. Крохотная белая бабочка на волне летнего ветра, совсем слабая и беззащитная, залетела в этот печальный сад. Ее слюдяные крылышки не могли сопротивляться потоку воздуха, но, даже когда он стих, она осталась парить над травой и кудрявой головой Чан Гэна.       Маленькое существо несло на себе приторный запах нектара. Крылышки мерцали, как хлопья снега или клочки пергамента, бабочка не унималась, притягивая внимание игривым танцем. Желтые чешуйки, золотой оправой очерчивая белые крылья, кокетливо мерцали и переливались.       Бабочка утонула в прохладной тени глицинии, опустившись на широкую ветку, чтобы отдохнуть. Ее крылышки то и дело складывались, превращаясь в тонкую линию, и снова раскрывались, похожие на белые шелка.       Чан Гэн смотрел на нее, чувствуя тяжелый ком в груди. Кость нечистоты давно потеряла свою силу, оставшись лишь померкнувшим воспоминанием и легендой. Ее место заняла плотная, неотвратимая печаль.       Чан Гэну показалось, что душа его ифу могла превратиться в эту слюдяную бабочку. Беззащитная и красивая, она слетела с ветки и изящно облетела сад. Ароматные крылышки коснулись холодной флейты, будто в тоскливом прикосновении, после чего бабочка улетела ввысь и исчезла.       Чан Гэн опустил голову. Прижимая белую флейту к губам, он тихо заплакал, шепча:       — Цзыси, я скучаю. Я так скучаю, Цзыси.