Рано или поздно

Шон пропускает через носоглотку как можно больше воздуха для чёткого ответа: — Ты больной? Грубость вырывается против воли по простой причине — химические элементы в изнурённом мозгу запоздало затевают свою демоническую пляску, отчего гормоны в теле запускают не ожидаемые от этого самого тела реакции, и Шону остаётся лишь одно чувство, помимо непонимания и сомнительного желания — смущение. Смущение люди выражают совершенно по-разному. К примеру, этот парень предпочитает его жестоко отрицать. — Ты, типа… Ты целоваться со мной хочешь? Терпение Даниэля продолжает коротить — да в конце же концов, с каких пор его брат стал таким глупым? Или, напротив, таким умным, что научился искусно притворяться дураком? — Шон, я думал, мы всё решили! — недовольно дёргаясь на руках старшего, Даниэль вскипает. — Ну кому ещё я могу довериться в таком деликатном деле? — Вот тебе новость, — Шон находит в себе дерзость чуть склониться к лицу подростка, чтобы прозвучать как можно более внушительно. — Ты странный. Презрительное «пф» нападает на парня синхронно с закатывающимися глазами в качестве реакции на очевидные слова. — Тогда почему ты не встанешь и не уйдёшь от своего странного брата, нуждающегося в помощи? — Господи, Даниэль, — старший возвращает корпус в расслабленное положение на спинке дивана, разочарованный непробиваемостью подростка. — В отношении тебя, становится всё труднее поступать правильно. — Можно подумать, в этом мире вообще существуют «правильные» поступки. — Конечно же существуют. — Нет, Шон. Поступки делятся на два типа: твои и чужие. О «правильности» ты уже додумываешь сам. — Ну за что мне это?.. — парень обращается в пустоту. — За всё. Даниэль кажется чрезвычайно всезнающим в этот момент. И Шон позволяет себе надеяться, что хотя бы теперь подросток говорит с ним искренне. Что его, в самом деле, не обманывают, не пытаются втянуть в игру, в которой непонятно какую функцию придётся выполнять. Потому что за прошедшие годы Шон устал играть роли — наставника, родителя, равнодушного; кого-то, кто знает, что нужно делать. И если в итоге он — единственный искренний человек, готовый сделать всё — действительно всё — ради брата… Словами не передать, какой трогающей сердце боли это будет ему стоить. — Ты серьёзно хочешь поцеловать меня? — Вообще-то, я хочу, чтобы ТЫ поцеловал меня. Ну, если придираться к формулировкам. — Просто ради того, чтобы потом поцеловать кого-то другого? — Вот только не надо звучать так, будто это разбивает твоё мягкое и отзывчивое сердце! — Даниэль давит силой всего своего сарказма, делая упор на чувство стыда. Разрывающееся терпение позволяет набирать обороты словесной спирали очень уверенно. — Что, почувствуешь себя использованным? Будто тебе это в первый раз! Да, я прошу тебя о помощи, и какая разница, для чего мне это? Так трудно просто помочь? Шон, так трудно? Так трудно?! Не находя в себе спокойствия, за счёт которого можно было бы дать Шону вставить хоть слово, подросток упирается ладонью в диван за спиной брата и чётко отрезает: — Всё. Если ты меня не поцелуешь, это я сделаю! В мешанине возмущённых криков Шон теряет всякие потуги к самосохранению — смеётся. — Как? Придурок, ты же сам сказал, что не умеешь. Перебираясь к брату на колени, Даниэль нажимает одной рукой на его плечо, другой — на горло. Без желания навредить или запугать, лишь для ощущения контроля в собственных ладонях. Потому что осязаемая точка власти сейчас бьётся именно здесь, рвано вздрагивая под пальцами при каждом нервозном глотке. В животе Даниэля тёплой щекоткой растекается восторг, ведь, как бы он ни храбрился — мальчик ещё ни разу не чувствовал этот самый, такой необходимый ему, контроль. Зрачки у Шона огромные. Взгляд загнанный, хоть он и не пытается сбежать. Он лишь не в состоянии понять, что здесь и сейчас всё по-настоящему, что на происходящее как-то нужно отреагировать. Но хочется не сопротивляться — хочется показать самому себе справедливость перед по-прежнему тяжело укладывающимися обвинениями от мелкого засранца. — Я тебя научу, — Шон с лёгкостью поднимается с дивана, игнорируя находящегося на нём подростка. Рука на его шее на секунду сжимается плотнее — от неожиданности, но Даниэль мгновенно шугается. Одёргивает ладонь, боясь причинить боль, и Шон замечает внезапно для самого себя: этот испуг настоящий. Подхватывает младшего за талию, уверенно встаёт вместе с ним, произносит, выплёвывая свою уверенность, глядя в глаза. — Я буду тебя целовать. Не кто-то другой. Не успевает Шон заботливо уронить брата на диван и последовать за ним, как губы встречаются в неосторожном движении. Зубы сталкиваются, прикусывают, носы мешаются, щетина царапает, пока тела ищут комфортное положение на узкой мебели. В первые секунды полнейшего неудобства Даниэль даже упирается в попытке оттолкнуть от себя наваливающегося старшего — видимо, не продумав возможность потери своей инициативы. Но стоит Шону послушно отстраниться — Даниэль вновь сокращает расстояние до поцелуя. Прекращая отвлекающие движения, оба ненадолго сосредотачиваются исключительно на застывших губах. Мягкие касания замирают всего на несколько секунд нерешительности. Первым, конечно, отмирает подросток, оправдывая звание самого нетерпеливого. С дрожью выдыхая горячий воздух через нос, он чуть отстраняется и размыкает губы с тихим гортанным звуком, ожидая, что Шон сделает то же самое. Последующее действо складывается влажно, даже мокро — потому что старший воспринимает происходящее гораздо медленнее. Соображать, как именно движения должны следовать друг за другом, оказывается слишком сложно, из-за чего наседающий подросток то и дело кусается и пачкает кожу над чужими губами слюной. Мальчишка притягивает брата за футболку, попутно задирая её края, сразу же касается кожи, пробираясь дальше под одежду, остро проводит по спине короткими ногтями. Шон не поспевает за гладящими руками и собственным сбивчивым дыханием. Бессвязными стонами Даниэль призывает опуститься ниже на диван — ещё ближе к нему. Старший осознаёт своё напряжение в сжимающихся на подушках руках и согнутой дугой спине. Запоздало понимает, что следовать за будто всё знающим братом — гораздо легче, чем пытаться что-то проконтролировать. Шон окончательно опускает своё расслабляющееся тело на тело подростка, удерживаясь от того, чтобы вдавить его в диван всем весом. Отчётливо ощущая на себе тяжесть чужого возбуждения, Даниэль намеренно углубляет поцелуй, проникая языком между податливых губ. Шон резко отстраняется, неожиданно познавая новое для себя ощущение, пробирающее не до костей — а будто в сами кости. Мгновенного отношения к французскому поцелую у парня не формируется — он успевает только подумать, что представлялось это гораздо противнее. Вынужденная пауза, тем временем, оживляет усыплённые части разума. Когда Даниэль возмущённо пытается приподняться на диване, чтобы вновь поймать губы брата, его окатывает охлаждающей волной срывающегося плана: — Может, этого достаточно? Но чтобы обмануть обманщика, Шон шепчет слишком неуверенно, слишком истомлено. И, чтобы его переубедить, даже не нужно быть многословным. — Нет, Шон, ещё… Если бы Даниэль знал, что это будет так легко — он бы просто попросил ещё лет пять назад. Едва подросток договаривает — его губы накрывает новый поцелуй. Уже более осмысленный — такой, что теперь младший не позволяет навязывать свою собственную инициативность. Планомерно следует за осторожными движениями, позволяя Шону исследовать его любыми возможными способами. Сейчас Даниэль не оттолкнул бы его даже под страхом смерти. Обжигающие прикосновения целомудренно застывают на шее и скулах младшего. Даниэль же себя не сковывает — его желания становятся явью, потому он стремится откусить от праздничного пирога как можно больше. Словно избалованный жадный ребёнок, каким он, должно быть, на самом деле является. Когда Шон вновь берёт передышку, чтобы сделать хоть один глубокий вдох, Даниэль приподнимается и нескладным движением стягивает с себя майку, в дрожащих пальцах выдавая истинную взволнованность. Какая удача, что старший слишком ошеломлён представленным перед ним обнажившимся торсом, чтобы заметить что-либо помимо. — Ты что делаешь? — А что, считаешь, секса у меня тоже в этой жизни не будет? Я думаю наперёд. — А по-моему, бежишь вперёд паровоза. — Перестань, Шон! Ты ведь не бросишь меня сейчас? Конечно же, Шон никогда его не бросит. Даниэль с немым вопросом прикасается к прессу старшего. Смотрит в глаза пристально, не отрываясь, чтобы, в случае малейшего намёка на отказ, быстро и беспрекословно прекратить все свои поползновения. Рука направляется ниже — плывёт по коже с преувеличенной нежностью, пока брат заворожено прислушивается к ощущениям. Шон будто вдыхает космос — то есть, вовсе теряет дыхание. Расстёгивается пуговица на джинсах, и Даниэль внутренне вздрагивает от интимного звука расходящейся в стороны ширинки. Первое же прикосновение ниже пояса Шон твёрдо перехватывает и останавливает. — Нет. Младший с готовностью принимает поражение, но неприятный зуд незавершённых чувств заставляет произнести глупейшее: — Почему? — Просто нет. С каких пор нужно обосновывать свой отказ? Возвращение к Шону прохладной уверенности Даниэль принимает как личное оскорбление. Эта стремительно позабытая бессердечность почти вдохновляет — ведь, конечно же, за ней ничего не скрывается? Подросток знает, что не должен, но отталкивает всё ещё нависающего над ним брата — грубо, быстро и с видом святого, которому предложили величайшее в мире непотребство. Вроде, не на что — а обижается. И так искренне, как уже давно не приходилось. Даниэль ненавидит, когда что-то действительно трогает его — до глубины той души, которую успешно получается игнорировать, пока речь не заходит о старшем брате. Даниэль обратно натягивает майку, даже не замечая, что та вывернута наизнанку — соответствуя состоянию его самого. Судорожно пытается добавить в свой вид высокомерность, а в голос — издёвку. — Это было неплохо, — надменно смеётся, заставляя Шона виновато сгорбиться на диване. — Для девственника, который никогда в жизни никого не целовал.