I strive no more, 'tis all in vain

Alone I sat; the summer day Had died in smiling light away; I saw it die, I watched it fade From misty hill and breezeless glade. And thoughts in my soul were rushing, And my heart bowed beneath their power; And tears within my eyes were gushing Because I could not speak the feeling… <…> But now, when I had hoped to sing, My fingers strike a tuneless string; And still the burden of the strain— I strive no more, 'tis all in vain. Emily Bronte performed by Anois

      Он пришел поздно, перед самым закатом. Сел в траву и молча наблюдал, как солнце эльфского мира медленно садилось за горизонт и освещало теплым кармином одинокую поляну, окруженную кольцом цветущих деревьев. Никто не побеспокоил бы его здесь, особенно в этот уходящий в бездну времени день, едва ли принесший хоть кому-нибудь нечто кроме глубокого разочарования. Во дворце сейчас суетились, вздыхали и громко ругались, и он позволил себе скрыться от суеты, тем более что ничего полезного он в данный момент сделать не мог. Чувства не слушались и будто жили своей, отдельной от него жизнью – а ведь для предсказания будущего нужен в первую очередь чистый, холодный рассудок.       Его сердце было разбито. Боль в груди ныла, сдавливала и не давала продохнуть, разрасталась с каждой минутой и захватывала все его существо. Хотелось выть, кричать, крушить все вокруг. Но он не мог. Он все еще был связан эльфской моралью и кодексом Знающих, а посему не позволял себе даже на мгновение потерять самообладание и предаться внезапно захлестнувшему его отчаянию. Что-то внутри него рвалось на свободу с бешеной силой, но он подавлял это, загоняя в самые глубины своей безбрежной души.       Он мог бы предвидеть. Он мог бы спросить у судьбы ответа (о, с какой легкостью он получал знания от вселенной!), он мог бы предугадать, руководствуясь простейшими заклинаниями, прочитать будущее, словно книгу. Но он боялся. Ему было страшно, так страшно, как никогда раньше. Он ощущал перемены. И неизвестность пугала его тем сильнее, чем больше отстраненности он чувствовал от нее, чем больше она отдалялась и закрывалась в себе. Он готов был узнать грядущее, но только не то, что касалось его любимой, нежной, очаровательной Лары, потому что страх стискивал его в своих ледяных объятиях, мешал концентрации и уводил сознание в дебри неясных мыслей и необдуманных решений. Он обманывал себя, говорил, что все хорошо, до последнего отказывался признать свое беспокойство – но ужас возможной потери самого дорогого и родного сердцу отравлял его ум и постепенно, день за днем давал место зарождающейся душевной боли. А сейчас, в этот самый момент, когда он сидел на позабытой богами поляне и алые лучи заходящего солнца плясали свои дикие танцы у него на изможденном лице, боль достигла своего апогея, наполняя каждую клеточку тела горечью и каким-то нездоровым раскаянием.       Она ушла. Сбежала, оставив после себя лишь воспоминания, так пронзительно вонзающиеся в распаленный страданием рассудок. Его ласковая, трепетная Лара, которую он так оберегал и лелеял. И пусть ее побег ляжет несмываемым позором на его репутации и станет вечной темой для насмешек, которым так полюбовно предаются его гордые собратья. Пусть! Но самое страшное, самое больное, то, что разит сильнее самого искусного заклинания, - это преданное доверие. Он раскрыл перед ней душу, позволил ей заглянуть в самые сокровенные уголки его собственного сознания и наполнить их ее удивительным светом. А теперь свет отняли, забрали силой, и он чувствовал, как едва брезжащий огонек жизни в нем продолжал медленно гаснуть, и все вокруг казалось каким-то поникшим и губительно одиноким.       Ах, если бы он знал! Он бы нашел нужные слова, он бы поговорил и образумил, он бы сделал все, чтобы вдохнуть новые ощущения в их отстраненные отношения. Они бы вновь гуляли под ручку по ольховым аллеям, миловались и шептали друг другу самые нежные признания в любви. Он бы играл для нее на флейте, и музыка вторила бы их бьющимся в унисон сердцам. Сделай он чуточку больше, его милая, дорогая Лара осталась бы с ним навсегда! Однако голос рассудка с железным бесстрастием сообщал, что измену предотвратить нельзя, и мысль эта была сродни смертельному приговору, безжалостной гильотиной рассекающему всякое упование.       Он обращал тяжелый взгляд на небо, которое прорезали багровые всполохи заката, и проклинал всех богов на свете за то, что они его покинули, за то, что в эту минуту их не было рядом, за то, что они лишили его великого, только-только обретенного дара любви и оставили на его месте одну лишь бесконечную грусть, неустанно впивающую прямо в сердце свои ядовитые когти. Почему, благословив их однажды на крепкий брачный союз и освятив обручальные кольца, боги отвернулись теперь, не желая разделить его горе и унять неизбывную тоску? Почему они не могут вернуть его возлюбленную, его прелестную Лару, воскресить утерянную любовь? Но несмотря на его мольбы и проклятия, небеса оставались безмолвными, и отчаяние заползало в душу нестерпимым холодом.       Откуда-то из глубины пораненного сердца лилась печальная мелодия и отзывалась тонкой, едва уловимой тоской во всем его существе. Он вынул флейту из-за пояса и попробовал взять ноты. Раз, второй. Но пальцы будто не желали подчиняться, и даже волевым усилием он не мог заставить их бегать по отверстиям флейты так же быстро и искусно, как раньше. О, раньше ему удавались фантастически сложные мелодии, а звуки, рождающиеся под напевом его души, изящно сплетались в самые изысканные мотивы. Но сейчас в нем как будто что-то умерло, разорвалось на части и перестало существовать. Любая музыка казалась бессмысленной, ведь не могла передать и толику тех чувств, которые томили, снедали его изнутри. На смену душевной пустоте приходило страдание, и оно наполняло его до краев, готовое с минуты на минуту выплеснуться горькими слезами.       Нет, он не позволит себе проявления эмоций. Он слишком хорошо знает цену невозмутимости и спокойствию. И потому сейчас он сидит здесь, на безветренной поляне, глядя как солнце доживает свои последние минуты, прячась за горизонт все сильнее с каждым мгновением, в безмолвии летнего вечера. И ему мнилось (хотя он всеми силами старался подавить в себе это чувство), что с заходом солнца исчезнет маленькая, безумная надежда, все еще теплящаяся угасающим огоньком в глубине его истерзанного сердца. И когда последний луч закатного солнца потонул во всепоглощающей, неотвратимой тьме, он закрыл лицо руками.       И заплакал.