Как дельфины мы уходим в плаванье, ища вторую половину, ища стабильность, сильную спину, я жду опять, когда не будем, как они, мы притворяться сильными или бояться быть некрасивыми…
Тайцы приедут со дня на день, наезд не остался незамеченным, а журналистка с Дождя оказалась не журналисткой с Дождя. Мир ёбнулся. Будда бессилен. Серёжа Полянский здесь ни при чём, Серёжа Полянский вообще хороший мальчик, кудрявый и милый, что ещё надо-то для жизни нормальной? Мир за яйца держать надо, иначе сожрёт, не подавится. Полянский с института вцепляется в ласкающие руки, иначе не выбьешься, сдохнешь нищим планктоном в офисе у строгого дяди. Нет, Полянский возьмёт от жизни сполна. А с девчонкой той вообще случайность вышла. Могла б и посмотреть по сторонам, не всё ж в светофор пялиться. Сама виновата. Так проще думать. Полянскому некогда забивать голову лишней хернёй, сделка с тайцами на носу. Ещё парень этот со своим островом… Расслабиться надо. Полянский тянет из стола заныченую дозу порошка. Пока Сафонов с моралями не припёрся, можно. Стелет себе белую дорожку вместо красной. Ничего, и до красной доберётся, вот отгрохает в Бангкоке дела и до дорожки, непременно. Мутным взглядом обводит полоску кокаина на столе. В жопу порошок. Разъярённо толкает стол рукой, откатывается на стуле к окну. Будда с укором смотрит со столешницы. Нехуй упрекать, и так знает. Хорошие буддисты бреются налысо, одевают рыжую хламиду и медитируют на вершине Тибета. Хорошие буддисты не курят наркоту. Наркота для ебанных растафарайтеров. К хуям растафаев. В жопу. Есть ещё один вариант. — Алё, пупсик, — слащавый голосок Натули на том конце провода только бесит ещё сильнее. В голове уже рисуется, как она надувает рыбьи губы в капризном жесте и снова ноет по поводу новой сумочки-платья-купальника-другой подобной хуйни. Полянский жмёт отбой. В жопу Натулю. — Люда! — строгим и невозмутимым тоном в трубку. — А найди мне номер той журналистки с Дождя. — «которая не журналистка», — хочет договорить Полянский, но помалкивает. Оставление номера — обязательное условие на ресепшене. Оставил — прошёл дальше. Нет — ну и не надо, шуруй мимо, разговора тебе не светит; на телефон приходит код пропуска для охраны на нужном этаже. — Сейчас посмотрю, Сергей Алексеевич, — Люда отвечает спокойно, уже ничему не удивляется, чего уж после его давешнего психоза с грёбаными двумя процентами, над которыми он час ржал, как гиена. Факс с номером приходит спустя восемьдесят пять секунд. — Алё, Лёв? — в трубке раздаётся привычное сопение старого знакомого. — А пробей-ка мне по старой дружбе одного человечка. Да, адрес нужен. Номерок сейчас скину. Спасибо, выручил. Нет, наркота тут не поможет, и шлюхи тоже. Тут нужна одна конкретная не шлюха. В сообщении приходит адрес и краткая информация на владельца номера. Снова встретились, Кира Андреевна, — усмехается Полянский, рассматривая фотографию, приложенную к сообщению. Пожалуй, напиться — не такая уж и плохая идея. — Боря, подгони машину к выходу! — Всё, езжай, свободен! — машет он рукой телохранителю, и направляется к подъезду с пакетом в руках, стараясь не загадить дорогие итальянские туфли в щедрых лужах на пути к дверям. Ёбаный лифт не работает, на четвёртый этаж приходится подниматься самостоятельно. Ничего, бодрячком, ежедневные нагрузки не зря даются. Полянский топчется перед нужной дверью, точно вдруг растеряв всю свою уверенность. Телефон чуть слышно вибрирует. Сафонов. Полянский уверенно сбрасывает звонок. Не сегодня. Она открывает после третьего звонка. На ней растянутая футболка и волосы на макушке собраны в пучок — Кира читала, валяясь в постели. — Федь, ты чего… — открывает, не глядя в глазок, знает, что другу тоже нелегко, что с него станется прийти ночью напроситься поспать на диване. Останавливается на полуфразе, тупо уставившись в блестящие туфли вместо потрёпанных кроссовок. Медленно поднимает глаза выше. Полянский в её глазах видит своё неуклюжее отражение, хочет даже буркнуть что-то в оправдание, но только молча смотрит на неё, изучая. Красивая. Внизу хлопает входная дверь. На обоих это действует отрезвляюще. Полянский толкает её внутрь квартиры, закрывая дверь. — Ты? — она сейчас понимает, что оказалась в клетке с тиграми, которую только что захлопнули. — Я. Кира растерянно делает шаг назад по коридору. Смотрит так, будто на рыбу-фугу, просчитывает шансы пробиться к дверям и закричать. — Пустишь? Говорить будем, — Полянский чуть приподнимает пакет, внутри утвердительно булькает. В кухне она явно прикидывает, успеет ли добраться до окна или стойки с ножами прежде, чем он поймает её, пока Полянский стягивает туфли в прихожей, неловко опираясь плечом на стену. Кира вздрагивает, когда он шумно падает на соседний табурет, ставя бутылку на стол. — Стаканы найдёшь? — он пытается быть вежливым, потому что слишком уж хорошо понимает: ему здесь не рады. Разливает вино по пыльным стаканам из буфета — хозяйка из Киры никакая, но сейчас до этого никому нет дела. Она не притрагивается к своей порции, только смотрит на Полянского неотрывно, пытаясь предугадать следующий шаг. — Давай говорить. А? После обоим легче станет, — он заглядывает ей в глаза, почти умоляюще, безнадёжно. Это неправильно. Кира не видит перед собой отчаявшегося, уставшего человека, видит бизнесмена Полянского, который сбил её Настю и уехал. Который всерьёз виноват. Который должен сидеть в тюрьме, но никак не на её кухне, глядя щенячьими глазами. Кира поднимается. — Это неправильно. Вот же упёртая сучка. — А ты мне скажи, как надо, — резко дёргает за руку к себе, усаживая на колени, лицом к лицу. — Лекцию мне прочитай. По роже дай, если заслужил. Но Кира молчит. А Полянский распаляется ещё сильнее. — Не ты разве прибежала ко мне, а? Теперь, видишь, сам пришёл, давай, проси, чего хотела. Давай. Ты же хотела со злом бороться. Вот он, я, пришёл. Так исправляй. Или как шлюха, кроме денег просить слов не знаешь? На ней из нижнего только трусики, и это здорово мешает размышлять. Полянский злится, не желая сдаваться перед малолетней сучкой, но всё равно подтаскивает её ближе к себе за бёдра, оставляя горячие вмятины вместо отпечатков пальцев. Пощёчина обжигает заслуженно, мысли отрезвляет и приводит в более-менее сносный порядок. Только мозгу отказывается дать сигнал руки разжать. Только ещё сильнее к себе притягивает. — Пусти. — Кира говорит холодно, но в глазах у неё злые слёзы. — Ты операцию оплатишь. — Хорошо, — невнятно отвечает он, уткнувшись лбом в плечо. — Все препараты нужные купишь, — руки забираются под футболку, оглаживают живот, покрывая мурашками. — Проследишь, чтобы она реабилитировалась полностью. Полянский соглашается кивком, пока руки оголяют бархатную кожу ягодиц. — Сделаешь то, что она попросит, — Кира прикрывает глаза, крохотная капелька срывается с ресниц. Так смиряется агнец, отданный на заклание льву. Добровольно отданный. Потому что ни Федя, ни Женя, ни Артём никогда не получат такой власти, как она сейчас, будь все трое хоть трижды хакерами. Её прижимают стене спиной, она чувствует на шее сухие губы. — И никому не скажешь, где был этой ночью, — Кира не плачет, она ведь сильная. Настя всегда ей восхищалась. — А ты останешься со мной не только сегодня. Поняла? Полянский несёт её в спальню, на ходу оставляя засос на плече. Футболка остаётся лежать на полу кухни. Уже в постели он замечает остатки слёз в уголках глаз, и это здорово раздражает. — Что я опять делаю не так? — спрашивает зло, дёргая рубашку за пуговицу на воротнике. Но Кира молча смотрит, комкая покрывало в руках. — Ясно с тобой всё. — Полянский раздражённо садится на край кровати, рассеяно пытается застегнуть пиджак, но руки всё никак не могут продеть пуговицу в петлю. — Овечку бедную из себя строишь. Дескать, вот какой я плохой. Знаешь, сколько баб у меня было? — он чуть поворачивает голову в темноту постели. — Ни одна так не футболила. Холодные пальцы накрывают его ладонь. — Оставайся. Уже поздно. Кира оставляет его у себя, даже больше — укладывает на кровать, разрешая не ночевать на диване в зале. Кира отмокает в душе уже полчаса, пытаясь понять, как всё дошло до этого. Горячая вода укрывает дрожащие плечи, Кира может позволить себе представить, что это всё вода, не слёзы текут по лицу. Кира напрасно пытается искать причинно-следственные связи. Сначала Настя, потом парни, теперь этот ещё. А ей что делать со всем этим? Куда бежать? У кого спрятаться? — Ты забыла… — Полянский приносит полотенце из спальни, в голове у него ни единой пошлой мысли, но в ванной он ошеломлённо замирает на пороге. Кира шмыгает носом. — Чего ты? — он действительно обеспокоен, выкручивает вентили, кутает её в полотенце, а она плачет, не в силах сдерживать в себе эту горечь, обняв его за шею и вымачивая стекающей с волос водой белую рубашку. — Это из-за меня, что ли? — виновато заглядывает в глаза, Полянский никогда не успокаивал женщин, действует чисто интуитивно. — Да я ж приставать не буду, честно… Ты только скажи… Шепчет что-то невнятное, Полянский не понимает ни черта, знает только единственную миссию на сейчас: обтереть, успокоить, держать, пока не перестанет трястись. И несёт её по уже заученному маршруту, сажает к себе на колени, забив на рубашку за сколько-то там косарей зелёным. Даже не вспоминает об этом. — ты давай, кончай моросить, — он неловкий, неуклюжий, сам чувствует, но исправить себя за минуту невозможно. — Я знаешь, чего ехал? Напиться здесь и утащиться где-нибудь в офисе. Чтоб проснуться помятым т больным во всех частях. Прикинь? Кира чувствует чужое тепло и жмётся к нему. Она помнит Полянского наглым эгоистичным мудаком — и не видит. Видит вообще другого человека. Щетина щекотно колет лоб, и она негромко хихикает Полянскому в шею, не удержавшись. Кажется, ей уже давно нужно было простое человеческое тепло, а не эти воображаемые дельфины в ванной, спасающие из водоворота жизни. И не надо никого ненавидеть. Засыпает она в смятой постели, где среди вороха подушек и одеял не понять, где заканчивается женское тело и начинается мужское. И впервые Полянской не чувствует себя мудаком, грудью прижавшись к её спине и чувствуя стук маленького сердца. Кажется, в первый раз засыпая по-человечески.Как здорово, что мы остались в тишине размышлять над крышами, как эти голуби…