Письмо

Каждый раз, когда Юра садился за обшарпанный стол, наверняка заставший времена правления Ленина, если не Ивана Грозного, в голове становилось пусто, как на улице глубокой ночью. Стояла тишина, он горбился, сидя на табуретке у себя в комнате, сжимал ручку. Вздыхал, и в мыслях всплывало зачем я это делаю? Как я до такого докатился? Почему сейчас все именно так? А потом голова забивалась — опять же, как улица — кучей воспоминаний, словно людей. Каждый раз, как Юра садился писать письмо Володе, то к концу, когда уже кончалось место на двойном листе в клетку, пребывал в состоянии горькой тоски и гнетущего уныния. Юра — у себя дома. Володя — в тюрьме. И она на него плохо влияет. Он там себе что-то напридумывал. Может, книжек начитался или наслушался речей маргиналов с района, но сначала он просто пиздил. Пиздил батареи, еду из ларьков; пиздил деньги (у самого Юры «одолжил» несколько сотен пару месяцев назад, из нычки в виде коробки от пиратской копии «Титаника» без диска) — крал все, что плохо лежит. Улыбался, как обычно, довольный такой, блины со сметаной уплетал, когда в гости приходил, а потом заводил свою шарманку про клятых пиндосов. С блинов переходил на соленые огурцы, колбасу и коньяк, растирал волоски на широких бровях пальцами, жаловался на тотальную несправедливость в этом мире, загнивающий Запад… Всякое говорил. Юра его выпроваживал. И встречал в милиции. «Ничего не случилось, Юр, все нормально», «просто повздорили, Юр, не бери в голову,» — Юра вздыхал, когда ловил на себе понимающий взгляд товарища майора и едва ли не за шкирку тащил Володю в его родную пятиэтажку. Пьяный дебош, осквернение какого-то памятника — он мог это терпеть, а Володя мог увеличивать ставки. Он со временем честно поплыл куда-то не туда. Оскотинился, но продолжал улыбаться, гладить по затылку с коротко стриженными волосами, обещал, что в будущем они будут кататься похлеще сыра в масле. Зачем обещал, непонятно, и смотрел куда-то в стену, будто сам с собой разговаривал. А потом он убил человека. С подельниками, с теми, кто навязывал ему творить все, что действовало Юре и соседям на нервы: кражи, драки, еще какая-то хуйня. Убил и сел. На долго. И стал писать оттуда письма. Красивые такие, с изящно выведенными буковками, и их Юра, когда перечитывал раза два-три, прижимал к потрескавшимся губам, как Володя прижимал его руку, приговаривая о каком-то оружии, каких-то террористах и прочей ебанистике. Володя писал о зоне. О том, как там жил, как быстро сколотил себе банду из таких же шалопаев, как он сам. Традиционно нес бред размером в абзац из семи строчек, просил передачки, рисовал собачек на полях и спрашивал, как идут дела. Юру это подкупало. Льстило такое внимание, комплименты между строк и «Юрок», когда Володя просил пирожков с капустой. Льстило настолько, что желание получить еще одно такое письмо побеждало разум. Послать бы его нахуй, чтобы понял, что сделал. Чтобы наконец проснулся, чтобы вернулся Володя, который в армии закидывал снегом с широкой лопаты и громко ржал, а не тот садюга с придурью, которому ради своих ебнутых идеалов ничего не стоило пырнуть ножом совершенно левого мужика. Но Юра не мог. Строчил ответы, как верная женушка, в шутку иной раз называл растыкой, замазкой скрывал глупые описки и параллельно прикидывал, сколько муки нужно добавить, чтобы тесто для пирожков ну уж точно вышло пышным. Затем — ставил точку. Вздыхал с надрывом, прятал лицо в ладонях, предвкушая очередной сеанс головной боли, и сидел, скрючившись, минут пять. Он же отправит. Обязательно отправит это ебучее письмо, погладит пальцем схематичный рисунок собаки, перечитает строчки, что наверняка даже не сам Володя писал, а какой-нибудь зэк Серега под его диктовку. Но это потом, когда Юра пожует сопли, мечтая, чтобы все было как раньше. После того, как он поклянется никогда больше не ездить за три пизды в тюрягу и стоять с авоськами, как идиот, пока парочка ждуль косо на него смотрит. Не сейчас. Сейчас он погрустит, покусает губы и положит письмо для Володи в конверт.