И вы будете как боги

Цок-цок-цок. Цок-цок-цок. Вороная лошадь грациозно ступала по мощеной улице, неспешно переставляя длинные ноги, словно брезгуя коснуться земли изящными черными копытами – гладкими, будто полированными, или лаком покрытыми. Черная грива чуть колыхалась на легком ветру, не уносившем запаха нечистот, парившего над улицей. Благородное животное фыркало, встряхивая красивой головой, всадник едва заметно морщил нос. Он хмурился и так сверкал взорами направо и налево, не утруждая себя повернуться в направлении взгляда, что прохожим делалось не по себе, и они боязливо прижимались к стенам домов, или, угодливо лепеча что-то, сгибались в три погибели. От этих последних всадник и вовсе отворачивался, скрежеща зубами. На лице его при этом отражалось титаническое усилие удержать себя от чего-то очень жестокого. Смеркалось, и улицы были полны захмелевшими лавочниками, рабочим людом, распутными девками и вообще всяким сбродом. То и дело ему встречались серые патрули. Штурмовики дона Рэбы стояли группами по пять-шесть человек на углах домов, у трактиров, или просто расхаживали по улицам с видом полновластных хозяев, бросая нарочито подозрительные взгляды, задирая горожан и распихивая их локтями, тиская подвернувшихся женщин, нетрезво гогоча и не встречая никакого сопротивления. Подъехав к таверне «Серая радость», дон Румата остановил лошадь и спешился. Какой-то тусклый замызганный субъект отделился от стены таверны и, подхватив небрежно брошенные ему поводья, повел лошадь к коновязи. Дон Румата толкнул дверь и вошел в общее помещение. Влажный затхлый воздух окутал, словно кокон. Каблуки сапог утонули в сырых подгнивших опилках. Здесь вкушал серые радости простой люд. В дрожащем свете огарков сальных свечей, за видавшими виды, истертыми и изрезанными столами, впитавшими не один урожай пролитого дешевого вина и пива, можно было видеть их раскрасневшиеся потные лица, пьяные потухшие или нездорово блестящие глаза, грязные лохмы. У окна он приметил шпиона – штатного осведомителя, с нахальным видом развалившегося на скамье за даровой круж-кой пива – казна оплатит. Тот посматривал по сторонам и время от времени поскрипывал перышком, делая какие-то записи (или делая вид, что делает их). Дон Румата вскинул голову и прошел мимо, старательно не замечая его. Подлетел хозяин, угодливо заглядывая в глаза. - Чего пожелает благородный дон? - Вина, сыра и хлеба, да еще место, где все это можно употребить, не стесняя себя соседством всякой швали, - произнес дон Румата, и тут же стало ясно, что он уже нетрезв, хотя ничто, кроме голоса его не выдавало. - Именно такое место у нас имеется, - проворковал хозяин, - Не угодно ли пройти за мной? – и он кинулся было проводить дона Румату в чистую половину, где тешила себя выпивкой иная публика – серые офицеры, аристократия и сдержанно неприметные чиновники министерства охраны короны с неотличимыми лицами. - Я же сказал «без швали»! – рявкнул дон Румата. - Но… - на лице трактирщика отобразилось было недоумение, быстро сменившееся лукавым заискиванием, - Понимаю, пони-маю. Благородный дон желает *отдельную* комнату. Это очень просто устроить. И он повел Румату по скрипучей лестнице на второй этаж, где располагалось с полдюжины убогих комнатушек, скудно обставленных старой шаткой мебелью. - Прошу располагаться, - промурлыкал трактирщик, распахивая дверь невзрачной каморки, - Благородный дон предпочитает девиц светловолосых, или же темненьких, худышек, или пухлых? Румата схватил его за грудки и, приподняв над полом, прорычал в самое ухо: - Ты что, оглох?! Я сказал НИКАКОЙ ШВАЛИ! Трактирщик побелел, как полотно, вытаращив ополоумевшие от страха глаза на разъяренного дона. - Да я ведь думал… Я только хотел… Мне показалось… - Меня не интересует, чего тебе там показалось! Так что заткни свою вонючую пасть, скотина! И вели выполнять мой заказ! Живо! Чтоб я тебя здесь больше не видел! А если кто потревожит меня, шкуру с тебя спущу. - Слушаюсь, благородный дон, - пролепетал трактирщик, согнувшись пополам и засеменив к лестнице, дрожа как осиновый лист. - Да! – крикнул ему вдогонку Румата, словно вспомнив, - Пусть мне прислуживает не одна из твоих смазливых вертихвосток. Пришли кого-нибудь толкового и, желательно, молчаливого. - Будет исполнено, ваша милость. Румата вошел в комнату, тихо позвякивая шпорами, и рухнул в скрипучее кресло, обитое свиной кожей. Он закрыл глаза и задумался. Через некоторое время в дверь тихо постучали. - Войдите, - бросил Румата, возвращая своему лицу надменность. В комнату вошел юноша («Лет семнадцати, не больше», - прикинул Румата) с подносом в руках. Молча поклонившись, он подошел к столу и поставил на него кувшин вина, глиняную кружку, выложил головку сыра и хлеб. - Ты что, немой? – поинтересовался Румата, - Почему не здороваешься? - Прошу прощения, благородный дон, но мне велели Вас не беспокоить. «А он красив», - отметил про себя Румата, - «Да и чист, кажется. Неужели моется?» - Как тебя зовут? – спросил он вслух. - Атке, ваша милость, - ответил юноша, не поднимая глаз. - Атке, - повторил Румата, - Ты здесь прислуживаешь? - Иногда. Я помогаю отцу. Я – сын хозяина трактира. «А голос у него приятный», - подумал Румата, - «И без угодливых интонаций. Странно… В этом возрасте они уже обычно усваиваются прочно. Впрочем…» - Сядь со мной. Мне скучно, - вяло проговорил он, пододвигая стул ногой ближе к юноше. Тот отступил на шаг, словно испугавшись. Да нет, и впрямь испугался. - Садись, Атке, что стоишь, - буднично проговорил благородный дон, словно такие вот посиделки у них были давным-давно заведены. - Не пристало сыну трактирщика сидеть как равному с благо-родным доном, - пролепетал молодой человек, по-прежнему глядя в пол. «Ага! Вот оно! – с радостным отчаянием подумал Румата, - Голос затрепетал и сорвался-таки на льстивое подхалимское умасливание. А сам-то весь съежился, сжался, прям, вдвое меньше стал. Нееет, брат! Такой же ты, как все!» - Чего ты там бормочешь? Садись, - говорят тебе. - Не могу я, благородный дон, - забормотал юноша, скатываясь вдруг на просторечный говорок, - Воля Ваша, но не хорошо это, не положено, чтобы всякая мелкая сошка с господами на равных держалась. - А ты, значит, мелкая сошка? – страшным тихим голосом во-просил благородный дон Румата Эсторский, чувствуя, что начинает свирепеть. - Ну а кто же я? – брякнул сын трактирщика Атке. - Сидеть, я сказал! – рявкнул Румата так, что стены задрожали. От этого вскрика колени юноши подкосились, лицо побледнело, и он осел на стул с видом человека, совершающего преступление против короны. Он все еще не поднимал глаз. «Тоже не положено, не подобает смотреть в глаза благородному дону», - подумал Румата и неопределенно хмыкнул, - «А чего, собственно, мне от него надо?» - пронеслось в голове, «Поговорить?» - он криво и горько улыбнулся своей мысли, - «Проверить, как быстро сломается? Так ведь он уже… Вот если б не сломался. Вот славно бы было… - замечтался он, - Тогда… Да, да! Именно! Поговорить. По-настоящему поговорить. Не с умным даже, хоть со здравомыслящим, не пришибленным, не замордованным… Как давно, как давно, о боги!» Румата молча плеснул вина в глиняную кружку. - Пей, - сказал он коротко. - Не пью я, Ваша милость, жалобно отозвался мальчик, - тихо, уже не надеясь настоять на своем. - Я сказал «пей», и ты будешь пить, - проговорил дон Румата, с нажимом на каждое слово. Юноша тихо, почти неслышно вздохнул, покорно взял тяжелую кружку, до краев наполненную арканарской кислятиной, сделал небольшой глоток, и хотел было поставить кружку на место, но был остановлен властным голосом: - Ты выпьешь все. И он выпил. Уставившись себе под нос, давясь и морщась – явно с непривычки. «Странно даже», - подумал Румата, пристально глядя на юношу, - «В его возрасте они уже надираются наперегонки со старшими, - рвутся показать себя лихими парнями, носят серую форму… И учатся людей пытать», - мрачно подытожил он. - Сколько тебе лет? – спросил он вдруг. - Девятнадцать, благородный дон. Румата даже брови приподнял от удивления: - Выглядишь ты гораздо младше… - он присмотрелся повнимательнее. Да и впрямь. Перед ним сидел вовсе не тощий отрок, а стройный и статный молодой мужчина – широкие плечи, прямая спина, роста высокого, пушок вон над губой сменила уже темная щетина, рано появляющаяся у всех темноволосых, а лицо открытое, честное, нездешнее. Ну чего же он глаза прячет, - с досадой подумалось Румате. - Есть в тебе что-то, - произнес он вслух мягко, задумчиво, и за-метил, что мальчик с напряженным, настороженным интересом смотрит на него, ждет продолжения фразы. - Ну зачем же ты все выпил?! Гадость ведь! Да и не привык ты, сразу видно. - Да Вы ж сами велели, Ваша милость. Румата опять нахмурился: - А ты будешь делать все, что я велю? – с угрозой произнес он. Мальчик не ответил. - Вот велю тебе на коленях передо мной ползать, будешь ползать, - уже не спрашивал, а утверждал Румата, - Ну, чего ждешь? Выполняй, что велено. Юноша медлил всего несколько мгновений, да и то, очевидно, плохо соображая от ударившего в голову вина. Он поднялся со стула, покачнулся, сделал шаг в сторону Руматы и опустился перед ним на колени. Если бы у него достало решимости поднять взгляд на благородного дона, то ему предстало бы занимательное зрелище. На лице Руматы причудливым образом отражалась борьба жалости, презрения и гнева. Гнев победил. Ощущая нарастающую волну ярости, благородный дон громким и страшным шепотом просипел: - Сапоги мне лижи, щенок! Лижи сапоги, ничтожество, раз не способен на большее! Но юноша, потянувшийся было выполнять указание, получил такую пощечину, что отлетел в сторону, упал на пол и ударился щекой о голые доски. Держась рукой за ушибленную щеку, он поднялся и снова встал на колени перед Руматой. Другая щека горела от увесистой оплеухи, волосы растрепались, в глазах покорность. Жалость и презрение скрутили сердце дона Руматы. - Ну как же ты можешь? Почему позволяешь мне вести себя так с тобой? Ведь ты же человек! Слышишь? ЧЕЛОВЕК! Ну какое я право имею ставить тебя на колени и бить по лицу? Ответь мне, черт тебя дери! - Потому, что Вы – благородный дон, - пролепетал юноша, не понимая, чего от него хочет этот свихнувшийся вельможа. - Да, - ухмыльнулся Румата, - потому что на мне батистовая рубаха, эсторское кружево, и пальцы мои в перстнях. Так, что ли?! Атке молчал. - А вот скажи мне, есть у тебя мечта? - Служить орлу нашему – дону Рэбе, - выпалил юноша, как по заученному. Эффект это произвело необыкновенный. Лицо дона Руматы побагровело, исказилось нечеловеческой яростью. Новый удар по лицу свалил Атке на пол, причем дон Румата сам навалился на него всем телом, пригвоздив к грубо оструганным доскам. Полетел в сторону отброшенный меч, затрещала ткань разрываемой льняной рубашки, горячие руки забегали по обнаженной спине юноши, грубо сжимая, захватывая плоть, оставляя синяки и следы от ногтей. «Совсем я озверел, что ли…» - пронеслось в голове дона Ру-маты. Но покорность, с которой юноша встретил и такое обращение, заглушила эту мысль. Ненависть ко всем этим льстивым, безропотным, забитым скотам накатила на него волной и обрушилась на юное, дрожащее на полу тело. Руки дона Руматы оказались на груди Атке, заходили кругами в жестоком грубом подобии ласки. Юноша затих. Кажется, даже дышать перестал. Зато Румата дышал шумно, прерывисто, хрипло над самым ухом. Тонкие длинные пальцы до боли сжали набухшие соски. Атке взвыл. - Что, нравится тебе, да? – прошипел Румата, - Нравится, когда тебя по-скотски имеют. Одной рукой он чуть приподнял поясницу Атке, другая пробралась под ткань его штанов, отыскала и принялась погла-живать по всей длине член юноши. Атке сжал зубы, когда большой палец благородного дона нашел оголившуюся головку и стал на удивление нежно и бережно описывать мучительные круги. Член в руке Руматы выпрямился, затвердел, и тогда большой палец сомкнулся в кольцо с указательным и неспешно заскользил вверх-вниз, вверх-вниз. Горячие губы втянули мочку уха юноши и принялись посасывать в восхитительной синхронности с движениями руки. Потом язык запорхал по чувствительной коже шеи, чередуясь с прикосновениями губ – то трепетных, то жадных и чувственных. Ошалевший от смеси страха и возбуждения Атке тихо за-стонал и почти бессознательно подался вперед. - Тихо, ублюдок! Не шевелись, - прохрипел вдруг голос Руматы в самое ухо, - Я тебе такого приказания не отдавал. И он отпустил на волю свои темные инстинкты, спустил с цепи ошалелых матерых псов, с наслаждением рвал тугую юную плоть, хрипя и рыча от переполнявшей его ярости, вымещая на этом, ни в чем не повинном, юноше всю свою злость, все свое разочарование в человечестве, в Человеке, который только притворяется отличным от животных существом, сам же – не лучше собаки, руки будет лизать первому, кто поманит косточкой, или пригрозит ударом. Атке только вздрагивал при каждом толчке и тихонько постанывал, зажав себе рот рукой.