Children of the sorrowful World

— Думаешь, ходячие куда попадают: в рай или в ад?.. После смерти?.. Когда окончательно умирают? — Ммм… — мычу я вместо ответа и замолкаю. — Эмма, — Роуз произносит мое имя, привлекая рассеянное внимание, снова повторяет сказанное ей ранее и терпеливо ждет ответа. Я удивленно приподнимаю брови. Кажется, сейчас меня занимают какие-то отвлеченные свои мысли, поэтому я не сразу понимаю, о чем говорит девочка. — Ты уверена, что хочешь именно сейчас поговорить об этом? Роуз кивает. В сумраке комнаты ее глаза поблескивают, когда она выжидающе смотрит на меня. Я переворачиваюсь на спину и упираюсь взглядом в бледный полог, прикрепленный на потолок в изголовье кровати. В волнах струящейся ткани ответы мне не найти, сколько не вглядывайся. — Никогда о таком не думала. Наверное, в рай. Может, сам факт обращения в живого мертвеца уже является пропуском на небеса. А может, каждому воздается по делам его, которые были до обращения. — Я пожимаю плечами, а потом потягиваюсь. — Лучше спроси это завтра у отца Габриэля. Только будь осторожна, не позволяй ему присесть тебе на уши, иначе он замучает тебя своими проповедями. Да, Габриэль, как никто другой, умеет доставать левой рукой правое ухо, таланта мудрствовать у него не отнять. Роуз приглушенно хмыкает, прекрасно понимая, что я имею в виду. — Но ходячие убивают людей, за такое в рай точно не пускают, так ведь? — не унимается девочка. Философствовать о столь тонких материях мне совсем не хочется, глаза горят от недосыпа, словно в них насыпан песок, а в голове будто бьют в набат: бум, бум, бум — вибрация проходит по костям черепа, заставляя сжимать от боли зубы. — Не по своей прихоти, они подчиняются инстинкту… — А живые, убивающие живых — они куда? — Не знаю, Роуз. Одно дело, когда ты лишаешь другого жизни, чтобы спасти своих близких или себя, совсем другое — ради удовольствия, только потому, что тебе это нравится. — Не знаю почему, но я начинаю раздражаться. Я совершенно не хочу говорить об этом. Я вспоминаю, с какой яростью Рик душил того чужака в аптеке сегодня днем. Как вздувались вены на его руках, когда он пережимал чужую шею, а в глазах тлел нечеловеческий огонь. Это было ради моей защиты, или?.. — А ты когда-нибудь убивала живого человека? — Нет… Мы лежим с Роуз на огромной кровати и тихо перешептываемся, стараясь не разбудить спящую рядом с нами Мишонн. Хотя вряд ли наш шепот ей мешает, не думаю, что после столь изматывающего дня ее способен разбудить даже пушечный залп. Хрипы ходячих, их тяжелые шаркающие шаги, голоса чужаков — да, но только не наши едва слышные перешептывания. Мишонн тихо посапывает, повернувшись спиной и свернувшись в калачик. Катана стоит возле кровати, подпирающая прикроватную тумбочку, сталь чуть мерцает в темноте голубоватым светом. Этот ужасный день подошел к концу. Боб был похоронен в неглубокой могиле под тем деревом, где я и нашла его. Бывшие хозяева нашего убежища и их маленький ребенок обрели свой вечный дом рядом с ним. И ужин, который до этого был посвящен нашему очередному новоселью, вдруг стал поминальным. Фляжка с виски, которую до поры до времени как зеницу ока хранил Абрахам, прошла по кругу, передаваемая из рук в руки. Каждый запивал крошечным глотком алкоголя свои тяжелые мысли, камнями ворочавшиеся внутри. — Боб был хороший парень, — сказал Рик тогда, — Он, думаю, и не догадывался, как много он сделал для нас, нашей семьи, и я бесконечно благодарен ему за это. — Он был боец, — подхватила Мишонн — И сражался до последнего, — я встала со стула, как и полагается на поминках, отхлебнула из дошедшей до меня фляги, и алкоголь огнем разлился по телу. Он сражался и проиграл. Я вытерла рукавом ветровки рот и грузно села обратно. Кто-то согласно кивнул. Вот и все. А дальше разговоры медленно перетекли в обыденное русло. Обсуждали обустройство на новом месте, как долго мы здесь будем оставаться, что делать с тающими буквально на глазах припасами съестного, пойдет ли вода из бассейна в подвале — а ведь я была права, он действительно там оказался — на бытовые нужда, а если хорошенько прокипятить, то и для питья. Виски все еще обжигает непривычный к нему желудок и греет изнутри, ядовитой лозой оплетает ребра, опутывает и вживляется в нервные синапсы, даря расслабление. Голова тяжелая, как булыжник, тонет в мягкой перьевой подушке. За дверью тихо поскрипывают половицы паркета, когда кто-то проходит мимо по коридору, неся ночной дозор. В окно скребется и хлещет по стеклу полулысая ветка растущего вплотную к дому дуба, отбрасывая в лунном свете на полу устрашающие тени. Словно изуродованные болезнью пальцы, они тянутся к кровати. Если бы Роуз не сподобилась на ночь глядя завести столь пространные разговоры, я бы уже давно видела десятый сон. — Я не знаю, куда попала моя мама после смерти. С одной стороны, мне хочется, чтобы она была в раю, но с другой… Она ведь успела обратиться. — Но никому не причинила вреда. Я вспоминаю, как дрожат прикрытые веки, как медленно открываются помутившиеся глаза Люси, ее матери. Она лежит на обледенелой площадке перед тюремным корпусом, который буквально пять минут назад мы вместе зачищали от ходячих, и тяжело выдыхает, прогоняя уже такой ненужный воздух из легких. Как давно это было. Кажется, будто и не со мной… — Не успела до того, как ей была дарована милость. Роуз едва заметно кивает, соглашаясь: — Я стала забывать ее, Эмма. Иногда я стараюсь вспомнить ее лицо, но не могу. Совсем. Как будто серая рябь какая-то вместо лица мамы. Зато я помню во всех красках. Но не живую Люси, а новообратившегося кровожадного мертвеца, что тянул руки навстречу живым и клацал зубами. — Это плохо? — спрашивает меня девочка. — Не знаю, — на миг задумавшись, отвечаю я. Да что за собеседник я?! На все вопросы Роуз у меня лишь один ответ: «Не знаю»… а уж психолог из меня — и того хуже: — Иногда мне самой хочется ничего не помнить. Не удовлетворившись столь пространным ответом и поняв, что ничего более путного и умного я из себя выдавить не смогу, Роуз отворачивается и очень скоро начинает мерно сопеть. Вслед за ней в сон проваливаюсь и я. Мне холодно и очень сыро. Странный запах ударяет, словно тычок, в живот. Терпкий земляной, отдающий плесенью, затхлостью и сыростью, он прикипает к рецепторам в носу и вызывает легкую тошноту. В темноте я, шевельнувшись, шарю руками вокруг себя и лишь натыкаюсь на отвесные земляные стены, сочащиеся влагой и шершавые от переплетения мелких корней, которые образуют идеальный четырёхугольник. Паники нет, нет абсолютно никаких чувств, когда я осознаю, где нахожусь. Я поднимаю голову, когда глаза привыкают к темноте, и в прямоугольнике вижу бархатный кусочек посеребренного холодным светом луны неба — истыканного звездами-булавками, голый скелет уродливого дерева. Наверху раскатывается приглушенный вой то ли пса, то ли койота, но он не достигает сознания. На глубине ровно шести футов я стала чуть ближе к аду. Поднимаюсь на ноги и тянусь руками к краю могилы, но даже в прыжке мне его не достать. Цепляюсь пальцами за тонкие корни, но они с цокающим хрустом ломаются и рвутся, когда я пытаюсь подтянуться вверх, опираясь на них. Пару раз я падаю, больно ударяясь копчиком об утрамбованное дно и неуклюже подворачивая ногу в стопе. Тщетно. Руки горят, а ногти саднеют от забившихся под них крупных частиц лесной почвы. И я начинаю кричать, и кричу до тех пор, пока седоватый свет луны не преграждает тень знакомого силуэта. — Дерил? Это ты? — я недоверчиво гляжу на фигуру, нависающую над раскрытым зевом могилы. — Помоги мне выбраться, я не понимаю, как тут очутилась. Я протягиваю руки вверх в надежде, что Диксон подхватит меня — он же сильный, ему раз плюнуть. И ведь это же Я… его Эмма. Но он остается неподвижным, только буравит меня черным взглядом. — Что происходит, Дерил? Немедленно помоги мне! Пожалуйста, Дерил, — я уже не прошу — молю, но Диксон остается глух к моим мольбам. — Мишонн? Рик? Бэт?.. — я верчу головой в то время, как края могилы обступают мои друзья, точнее, их молчаливые подобия: — Роуз?.. В руках Диксона появляется лопата, и мне только сейчас становится страшно. Он здесь не для того, чтобы меня спасать. Парализующий страх сковывает меня в тупом оцепенении, когда Дерил наклоняется, зачерпывая землю, и мокрый ком летит вниз, прямо на меня. И еще один, и еще… К Диксону присоединяются остальные, хороня меня заживо. Песок у меня во рту, ушах, глазах. Я тщетно машу руками, пытаясь отбиться. Оградиться. — Что вы делаете? — кричу я, — Остановитесь! Что же вы делаете? — и чем больше я кричу, тем больше песка забивается мне в рот, царапает бронхи и легкие, перекрывая кислород. От землистого вкуса меня начинает рвать. Безнадежно, мне никогда не выбраться. Я падаю, задыхаясь, и остаюсь на глубине шести футов под землей… Солнце светит ярко, бессовестно заглядывая в окно сквозь тонкий невесомый тюль. Тот покачивается от легкого сквозняка, гуляющего в комнате — это я вечером забыла прикрыть створку окна в ванной. Пытаюсь сориентироваться в пространстве. Я совершенно одна. На огромной кровати, в огромном незнакомом доме. Мне требуется время, чтобы прийти в себя и осознать, что это был всего лишь дурной сон. Липкий пот холодит тело, и я зябко ежусь, пока лежу, не открывая глаз. Ни Мишонн, ни Роуз и в помине нет. Сквозь чуть приоткрытую дверь слышатся приглушенные голоса, доносящиеся с первого этажа, и чей-то тихий смех. Они меня похоронили… Люди, что сейчас смеются, что-то обсуждая, только что заживо похоронили меня. Сон. Это был всего лишь мерзкий грязный сон, но такой реалистичный. Я снова и снова прокручиваю в голове яркие, впечатавшиеся в мозг картинки из кошмара. Наверное, это дом так противится вторжению нас, чужаков, насылая безнадежные, нескончаемые, тоскливые сновидения, в которые вплетаются незнакомые запахи, шорохи и звуки потревоженного жилища, подвывание ветра за окном, прохладные сквозняки. Чтобы прогнать морок ужаса, опутавшего меня словно липкая паутина, я поднимаюсь и медленно ползу в ванную, где умываюсь водой из пластиковой бутылки. Вцепившись пальцами в фарфоровые края раковины, я осторожно заглядываю в зеркало: не похороненный близкими мертвец пристально и изучающе смотрит на меня из отражения — вполне живой человек из плоти и крови. Нижняя губа человека по ту сторону начинает мелко трястись, а опухшие красные глаза — наполняться предательскими слезами. Отворачиваюсь, чтобы окончательно не разреветься. Когда это я стала столь чувствительной? Или на меня так повлияла выбивающая почву из-под ног внезапная смерть Боба Стуки, а может, странные разговоры Роуз? Не знаю, возможно, события последних нескольких дней сплелись в один тугой комок оголенных нервов и эмоций, что нашли выход в столь жутком и реалистичном страшном сне. Мне часто снятся какие-либо моменты из прошлой жизни, в моих кошмарах умирают близкие люди, и это пугает до беспамятства, но собственную смерть сегодняшней ночью я видела впервые. Я стою, нависая над раковиной, и гипнотизирую темноту, прячущуюся за сеточкой слива, ворочая в голове булыжники тяжелых мыслей и препарируя тугую мембрану негативных чувств, пока Розита не обнаруживает меня в оцепенении некоего подобия транса и не зовет вниз, на первый этаж, к Мэгги. Мэгги все еще очень слаба, а известие о том, что Боба больше нет, подкашивает ее еще сильнее. Пока она переговаривается с Розитой, которой пришлось теперь взвалить на лечение и наблюдение за нашей миссис Ри на себя, я оглядываю гостевую комнату, где расположились Гленн, Мэгги и Бэт. Прикроватная тумба завалена шприцами и баночками из-под лекарств. Там же, на тумбочке, смятая банка из-под «7Up» стоит на пустой тарелке с прилипшими к ней остатками засохшей консервированной фасоли и надкусанной галетой. Сбивая все углы и препятствия в виде светильников и декоративной лепнины, под потолком кружит обезумевшая жирная муха. На выкрашенных в светло-бежевый стенах в обрамлении тонких деревянных рамок висят акварели, изображающие Большой каньон в разное время суток. Подернутый предрассветной поволокой, огненно-оранжевый от горящего пожара заката, чернильно-черный. Я никогда не бывала там, а теперь уж вряд ли придется… За зеркалом туалетного столика, в верхнем правом углу, вставлены фотографии. Снимки с полароида, так не вписывающиеся в выдержанный в строгом стерильном стиле интерьер гостевой комнаты. Эти снимки пережили многое, это можно понять по заломленным краям и непонятным пятнам на белом обрамлении фотокарточек. Пока Мэгги занята разговорами и медицинскими манипуляциями с Розитой, я подхожу к туалетному столику и наклоняюсь совсем близко, чтобы рассмотреть фотографии. Это свадьба Мэгги и Гленна в тюрьме. Счастливые жених и невеста. Нарядные и такие еще живые гости на групповом снимке. Саша, ухмыляющийся в седую бороду Хершель, скромно придерживающий Мишонн за талию Тайриз, что-то говорящий в тот самый момент, когда делался снимок Боб, оттого вышедший со смешно раскрытым ртом, жители Вудбери — старики, дети, — что приняли столь страшную и мучительную смерть в сгоревшем вместе с пассажирами автобусе. В тот момент вряд ли можно было сыскать на свете более счастливых людей, чем были мы, наша семья. До падения тюрьмы оставалась пара наполненных тревожной суетой дней, а потом все обратилось прахом… Задумчиво кончиками пальцев я касаюсь шершавой поверхности фотографий, поглаживая лица столь милых сердцу и родных людей, и поминаю каждого из них, кого нет больше рядом. — Я не смогла не забрать их, даже возвращалась за ними в горящий тюремный блок. Чуть не погибла там, но это было так важно для меня. — Я оборачиваюсь, Мэгги, проследив за моим задумчивым взглядом, едва шевелит обескровленными губами. Голос ее слаб и тих: — Просто не могла позволить огню сожрать мои воспоминания. У меня ведь, в конце концов, ничего не осталось, кроме этих воспоминаний. Я киваю и обхватываю себя руками — внутри, под кожей, становится холодно. Иногда мы сходим с ума в попытке удержать, сохранить хотя бы частичку себя прежнего. — У меня есть еще. Розита, подай, пожалуйста, мой рюкзак, самой мне не справиться. Затертый рюкзак оказывается спрятанным за креслом, и, когда Розита аккуратно передает его Мэгги, ставя на кровать возле нее, внутри него что-то звонко стучит и похрустывает. Мэгги кивает головой в приглашающем жесте, приподнимается и, некоторое время повозившись с затягивающим горловину рюкзака шнурком, начинает копошиться в своем нехитром скарбе. Я осторожно присаживаюсь рядом, сперва сосредоточенно поозиравшись, чтобы ненароком не задеть локтем или не придавить ее живот. — Вот, смотри. — Мэгги протягивает мне тонкую стопку снимков, что хранятся у нее в жестяной коробке из-под печенья с корицей. И снова на меня глядят знакомые лица. Фотографии я разглядываю долго, впитывая в себя каждую мельчайшую деталь, стараюсь навсегда впечатать в память. Просмотренные снимки я передаю Розите, которая обращается с ними с огромной осторожностью, будто в руки попали к ней попали самые настоящие античные сокровища — только крошечной щеточки для смахивания пыли и налобного фонарика ей сейчас не достает. Для Мэгги это действительно сокровища, она рассказывает Розите о людях на фотографиях, а та внимательно слушает. Похоже, ей действительно интересно, уж точно Розита не стала бы делать заинтересованный вид только из уважения, даже ради Мэгги. На последнем снимке я задерживаю взгляд дольше чем на остальных. Я смотрю на себя. Платье в крупный горошек, перетянутый резинкой для волос букет люпинов в руках. И насупленный Дерил, стоящий рядом. Ной — а это именно он в тот день выступал в роли свадебного фотографа — нажал на кнопку затвора полароида в тот момент, когда повернулась в пол-оборота, глядя на Диксона снизу вверх. С блуждающей на лице глупой улыбкой и бесконечно влюбленным телячьим взглядом. Неужели все было так заметно уже тогда?! Я морщусь и закусываю губу, чтобы прямо сейчас не рассмеяться над самой собой. — Возьми его себе, — говорит Мэгги, отвлекаясь от рассказа о нашем прошлом Розите. Я качаю головой: — Нет, не могу. Это принадлежит тебе, я не имею даже права просить о чем-то таком. — Пытаюсь вернуть фотографию, положив ее обратно в коробку, но Мэгги мягко и в то же время требовательно отводит мою руку в сторону, заставляя почти прижать снимок к груди. — Тебе это гораздо важнее, чем мне. И, думаю, у тебя эта вещица будет в большей сохранности. Я благодарю Мэгги смущенным кивком и, еще раз внимательно посмотрев на снимок, убираю его во внутренний нагрудный карман ветровки, застегивая его на молнию. Поближе к сердцу. — Хэй, вы вернулись! — Это Розита улыбается вошедшим после прогулки в саду Бэт и Гленну. Гленн шлет ответную потерянную улыбку куда-то в пространство комнаты, его глаза невидяще мечутся из стороны в сторону. Поддерживающая его своим плечом Бэт помогает Гленну приземлиться на стул возле кровати жены. Пожалуй, мне пора ретироваться. Попрощавшись с Мэгги и еще раз сердечно поблагодарив ее за фото, я выхожу из спальни одновременно с Розитой, решившей, что ей тоже не место в этой крошечной семейной идиллии. Мы молча идем рядом по коридору и расходимся лишь тогда, когда Розита сворачивает на кухню, попутно выбрасывая в мусорное ведро использованные шприцы, а я — к выходу во двор, сколько бы раздосадовано не ныл голодный желудок. Успеется еще. Вчера я и не заметила, как поскрипывают выкрашенные доски пола террасы, — они стонут и ходят, прогибаясь, при каждом шаге. Я прислоняюсь к перилам, обхватывая их пальцами, и немного наклоняюсь вперед, опираясь всем весом на них и вдыхая влажный воздух с замешенными в нем запахами травы и прибитой пыли. Рано утром, или ночью, пока я спала, прошел дождь, превративший тропку в сад в месиво из глины и песка, в котором увязают ноги. В траве переливается на солнце то ли роса, то ли замершие, так и не долетевшие до земли дождевые капли. Их россыпь сверкает словно оброненные бриллианты. Небо пугающе высокое и бирюзовое-бирюзовое — таким оно бывает лишь в августе. И хотя никаких первых признаков осени ещё и в помине нет, в звенящем натянутыми струнами воздухе уже пахнет ее приближением. Мы уехали достаточно далеко на север, климат с каждой милей, приближающей нас к Вашингтону, становится все суровее. Впереди нас ждет снежная и морозная зима. Только бы успеть до ее наступления добраться до цели, а если не удастся, то хотя бы где-нибудь обосноваться, чтобы пережить короткие, словно хлопок в ладоши, зимние дни. При самом худшем раскладе даже этот дом, в котором мы сегодня ночевали, мог бы сгодиться. До ушей доносится заливистый собачий лай. Оттолкнувшись от перил, я сладко потягиваюсь до хруста в позвонках и, подставив лицо солнцу, спускаюсь во двор. Лаки орет как сумасшедший, явно решив созвать всех мертвецов с округи. Едва ли в этом мире можно найти более бестолкового пса. Он юлит под ногами то и дело запинающегося за него Диксона, что тычет псу в нос какую-то ярко-желтую тряпку. При ближайшем рассмотрении тряпка оказывается кофтой Роуз. Я оглядываюсь. Самой Роуз поблизости нет, я тут же поддаюсь легкой панике, сердце начинает колотить по ребрам с неимоверной силой, и только то, что Диксон полностью расслаблен, позволяет мне выдохнуть. Случись что-нибудь с девочкой, он точно бы себя так не вел. — Ищи! Ищи, хороший мальчик, — ласково приговаривает Дерил одуревшего пса, — где она? Ищи ее… — и заставляет Лаки нюхать принадлежащую Роуз вещь. Безуспешно, пес воспринимает происходящее не более чем игрой. — Ты пытаешь научить его брать след? — Я смеюсь, прикрывая улыбку, растянувшую губы, ладонью. — Да, как видишь… — Вижу. Я отворачиваюсь, смех становится хохотом. Лаки, наконец заметив меня, радостно набрасывается, пытаясь дотянуться и лизнуть в лицо. — Ты что, хочешь сказать, что он тупой для этого? Мотаю головой. Интенсивно. Так, чтобы не оставалось сомнений. Лаки все же удается достать меня слюнявым шершавым языком. — Ты хочешь сказать, что тупой здесь я? Приходится изобразить каменное лицо, но не выходит. Я все так же давлюсь смехом и хрюкаю, потому что сдерживать эмоции я не в состоянии. — Ты, по-моему, сейчас нарываешься, — предупреждающе начинает Дерил и откладывает в сторону кофту Роуз, что до сих пор держал в руках, повесив ее на фигурку приунывшего облезшего садового гнома. И делает шаг в мою сторону. — Нарываюсь на что? — от улыбки мне кажется, что лицо сводит. Я гипнотизирую Диксона, словно раскачивающаяся змея, повторяя его движения. — Увидишь. — Еще шаг, осторожный, бесшумный, как у вышедшего на охоту хищника. — Мммм… Не хотелось бы. — Я отступаю и уже в следующий миг бросаюсь наутек, спасаясь бегством и заливаясь от смеха. В несколько прыжков оказавшись рядом, Диксон сгребает меня в свои цепкие лапы и, пока я не успеваю опомниться, взваливает меня на плечо. Мне остается только висеть перегнутой пополам и ногами молотить воздух. Внутренности перемешиваются будто в миксере. — Только, пожалуйста, не кружи меня вот так. Меня стошнит, — давясь собственными слюнями, бормочу я, вися вниз головой. — Что ты сказала? — с издевкой переспрашивает Дерил, и я тут же жалею о сказанном, коря себя за излишнюю болтливость. — Не кружить тебя? — Нет! Нет! Нет, пожалуйста! — кричу я, задыхаясь от смеха. От каруселей, что прямо сейчас мне устраивает Диксон, плывет и мутнеет перед глазами, и я закрываю их. Ощущения становятся не лучше, я словно плыву в темном вакууме космоса, ощущая, как вращается подо мной земная твердь, медленно и величественно делая обороты вокруг собственной оси. Я лишь точка на огромной карте, прерывистая пунктирная линия из пункта «А» в пункт «Б». Крошечная песчинка в желтом океане выгоревшей пустыни… Меня действительно начинает тошнить, и, пару раз хорошенько хлопнув Дерила ладонью по спине, я напрягаюсь и настойчиво требую вернуть меня в нормальное вертикальное положение. Как только ноги снова ощущают землю под подошвой, я утыкаюсь в ворот рубашки Диксона и обхватываю его, заключая в объятия и сцепляя руки в замок у него за спиной. Прижимаюсь к нему лбом и чувствую, как его смех гулкой вибрацией отдается у меня в голове. Диксон обнимает меня в ответ и притягивает к себе, жадно целуя. Окружающий мир схлапывается. Мгновенно. Превращаясь в точку размером с булавочную головку на краю сознания и пропадая совсем. Остаемся только я и Диксон, и никого, кроме нас. — Какая неожиданность! — в мой идеальный вакуум врывается чужой низкий голос с хрипотцой. Юджин стоит на террасе, саркастически приподняв бровь. Лицо его не выражает никаких эмоций, кроме невозмутимого безразличия. Он всегда комичен: в светло-коричневых бермудах, безразмерной жилетке с плеча Абрахама и странной прической в духе восьмидесятых он похож на компьютерного гика. Потупившись, я выскальзываю из рук Дерила. С флегматичным скучающим видом Юджин прошествует мимо, лишь скося на нас глаза. Он странный. Я уже говорила, что он очень странный малый? Я нехотя отстраняюсь и бреду к крыльцу, присаживаясь на ступеньках и вытягивая ноги. Голова кружится, но непонятно от чего: то ли потому что Диксон пару минут назад вертел меня плече как безвольную тряпичную куклу, или же от последовавшего за всем этим поцелуя? Дерил грузно плюхается рядом, и мне приходится потесниться, чтобы не быть раздавленной. Тяжело вздыхаю, вкладывая в этот вздох весь груз усталости, накопившейся за последнее время. Я отвыкла от вечного бегства, хотя, кажется, до жизни в тюрьме я именно этим и занималась. Я уже слабо могу представить, как вместе с сестрой мы спасались от пробирающего до костей зимнего ветра в нашем стареньком «Чероки», как прижимались друг к дружке на заднем сидении, пытаясь согреться. Как, словно обезумевшие, искали в жару питьевую воду. Как жили, постоянно чувствуя исходившую от мертвых — но в большей степени от живых — людей опасность. Жизнь в тюрьме притупила инстинкты, и по прошествии пары месяцев скитаний я чувствую, что силы мои на исходе. Почуяв резкие перемены в моем настроении, Дерил притягивает меня к себе, позволяя положить голову ему на плечо. — Он придурок, — с жаром вдруг говорит Дерил спустя какое-то время, что мы сидим в молчании. Даже Лаки успокоился и, тяжело дыша и вывалив розовый язык, пришел и улегся в ногах, аккуратно подобрав под себя лапы. — Что?.. — переспрашиваю я, и Дерил кивает на маякнувшую в дверном проеме садового домика для инструмента физиономию Юджина, — А… — начинаю я, — Ну да. Согласна. — Придумывает невесть что в своей работающей не в ту сторону башке. Я качаю головой, соглашаясь, и отмахиваюсь от какой-то назойливой мелкой мошки, что жужжит у самого уха и то и дело порывается добраться до глаз. — Поменьше обращай на него внимания, — в итоге заключает Диксон, наблюдая, как я вожусь, безуспешно пытаясь прогнать мошку. — Да я и не обращаю, это ты что-то сейчас завелся, — и пресекая даже малейшие попытки начать препирания с его стороны, начинаю копошиться, распахивая ветровку и роясь во внутреннем кармане, и извлекаю на свет божий снимок. Протягиваю ее Дерилу: — Вот, лучше посмотри, что нашлось у Мэгги. Закусив губу и щурясь, Дерил долго разглядывает фотографию. Я внимательно слежу, как меняется выражение его лица, как суживаются, фокусируясь на мелких деталях, глаза, и в их глубине зарождается огонек теплоты и нежности, привыкнуть к которому у меня пока не получается. И не получится, наверное, никогда. — Ты красивая, — говорит Дерил в итоге, голос его звучит тихо, и в нем проскальзывает легкая хрипотца. Возможно, я и ожидала от Диксона подобного ответа, но все равно от волнения и напряжения у меня потеют ладони, и я фальшиво кривлюсь в ухмылке: — Ты понял это только сейчас, глядя на фото? — Нет, — отвечает он после секундного раздумья, — давно. Просто повода сказать как-то не находилось. — Иногда ты бываешь просто до жути романтичным, — бормочу я, деланно выказывая недовольство в голосе, и при этом все же краснею с головы до пят. Забираю снимок обратно себе, снова прячу его в кармане. — Еще бы, когда впервые видишь первую общую фотку, — отмахивается Дерил. — И последнюю, — невпопад говорю я, за что получаю болезненный тычок локтем в бок. Давно ли Дерил стал суеверен? Приходится тут же поправляться: — Сейчас и фотоаппарат днем с огнем не сыщешь, а проявочную студию — подавно. — Не говори больше так. Я стыдливо прячу глаза, иногда мне действительно нужно внимательнее следить за собственным языком. — Интересно, надолго ли мы застряли в этом доме? — я резко перевожу тему разговора, чтобы преодолеть возникшую неловкость, — И, надеюсь, не зря… И опять сижу с глупым видом, осознавая, что сморозила очередную глупость. Но Диксон ее не замечает. Или только мастерски делает вид, что не понял. Жуя губу в задумчивости, он находит мою покоящуюся на прогретой ступеньке ладонь и накрывает своей. — Мэгги охренеть какая сильная. Гленн тоже боец. — Он понял. Иначе бы не завел такой разговор: — Представляешь, малой у них каким будет? Скорми молоток — выйдут гвозди. — Да, — соглашаюсь я, — Розита думает, что опасность миновала, но Мэгги по-прежнему полностью истощена и измотана. Ей нужно время, а его у нас особо нет.  — Если бы она рассказала о том, что беременна, раньше, я бы… Я бы что угодно сделал. Витамины, корнишоны в банке, ползунки — все бы нашел, стоило ей только попросить! И я почему-то верю ему, да я и не могу не верить Дерилу Диксону. Ради себя он особо заморачиваться не станет, а вот ради кого-то, кто смог каким-то непостижимым образом затронуть его душу, он разобьется в кровь, но сделает. — Ты и так ей очень помог. Добыл для нее лекарства, вместе с остальными мужчинами сделали этот дом безопасным. Вот увидишь, она справится. Улыбнувшись, Дерил расслабленно откидывается корпусом на ступеньки, расположенные выше, опираясь на них локтями. И ловит, накручивая на указательный палец, мою прядь выбившихся из хвостика волос: — У корейчика будет мелкий. У них с Мэгги скоро кто-то появится, и это просто охренеть. Охренеть… Я не отвечаю. Мы еще долго сидим и молчим, словно прожившая всю жизнь бок о бок престарелая семейная пара, которой совершенно нечего теперь друг другу сказать. Это так похоже и одновременно не похоже на нас прежних, когда мы еще толком не были знакомы. Тогда тишина между нами заполнялась какими-нибудь малозначительными и неуклюжими фразами, разбавлявшими неловкое молчание. Но не сегодня. Сегодня мне совершенно комфортно тонуть в воцарившейся умиротворенной тишине. Солнце ласково гладит кожу, я щурюсь от заливающего двор света. Прибегает Роуз. Всклоченная, как драчливый воробей, с перепачканными коленками. И с ходу начинает возмущаться, что устала прятаться от Лаки, который, кстати, не то что не нашел ее по следу, как это планировал Дерил, — вообще забыл о ее существовании. Словно в ответ на изливания праведного гнева Роуз, пес поднимается, переменив позу, и усаживается неподвижно и равнодушно, как величественный сфинкс. Мне кажется, что он даже не глядит в сторону своей обожаемой девочки злато-карими глазами, горделиво подняв морду вверх. Наконец успокоившись и выдохнув, Роуз говорит, что во время поисков надежного укрытия, чтобы спрятаться от Лаки, она видела нескольких ходячих. И, судя по ее рассказу, мертвяки обретаются где-то совсем уж под нашим порогом. Такое соседство точно не нужно. Дерил мгновенно подхватывается, находит свой арбалет, лежащий в траве, и требует у девочки показать это место. Совершенно кстати в этот момент поблизости материализуются старший Граймс и Ной, и разношерстная компания, естественно не взявшая меня с собой, а лишь пожелавшая мне не скучать, отправляется на истребление ходячих мертвецов. Вот только я скучаю. Последующие два дня, за которые мужчины успевают облазить все покинутые дома по соседству, только и занимаюсь тем, что разбираю с Бэт и Мишонн гардероб хозяев, сортируя одежду на три разных кучи: необходимая, приемлемая, нежелательная. С практической точки зрения, конечно же. Ведь никто не станет в условиях апокалипсиса воевать с ходячими в классическом костюме-тройке или же на шпильках. Хотя насчет шпилек можно поспорить — очень жадно на них смотрела Розита, но, видимо, здравый смысл в ее случае все же одержал победу. Готовлю примитивные обеды и ужины на разведенном на заднем дворе костре, в большом чане, скорее предназначенном для каких-то садовых дел, кипячу воду для помывки. Кстати, помимо удобной кровати, ванная и полный до краев бассейн — еще один огромный плюс нашего нынешнего обиталища. Воды на банные процедуры хватает всем — только успевай греть. И после плескания в теплой ванне я впервые за долгое время чувствую себя человеком. Дерил натачивает мой затупившийся охотничий нож, и, поскольку кожаные петли ножен окончательно пришли в негодность, я не нахожу ничего лучше, чем запихнуть его за голенище сапога и так и таскать нож отныне. И когда Рик уже за полдень выводит из соседского гаража Хонду Цивик, я, одичавшая от рутины, без обиняков и промедлений выпаливаю: — Я с вами! Граймс качает головой, думая, согласиться с таким раскладом или нет. Но только это был не вопрос, не просьба, а безапелляционное утверждение, спорить с которым себе дороже. — Мы с Дерилом хотели наведаться в центр, разузнать, что к чему. — Отлично, в Томасвилле я еще не бывала. Очевидно, избавиться от меня у него не получится, но он и не сильно старается, вяло приводя неубедительные аргументы: — Это будет долго, вернемся только под вечер. — Ничего страшного. Думаю, Бэт справится с ужином и без меня. — И чтобы окончательно закрепить успех и не нарваться на более серьезное противодействие со стороны Дерила, я рывком открываю заднюю дверцу машину и плюхаюсь на сидение. В машине жарко и душно, перехватывает дыхание. Я интенсивно кручу ручку стеклоподъемника, открывая окно и впуская глоток свежего воздуха. — Некрасивая, — говорит Карл, останавливаясь как вкопанный, и вглядываясь в «морду» автомобиля. Машина и вправду похожа на какого-то робота-трансформера из мультиков, но это совершенно не портит ее внешний вид. — Мне тоже не нравится. — Это уже Дерил. Еще один ценитель нашелся. Я закатываю глаза и медленно сползаю на сидении вниз, чтобы Диксон заметил меня как можно позже. Так мне удастся хоть ненамного оттянуть момент неприятных объяснений. Не думаю, что он настолько будет против того, что я отправляюсь с ними, чтобы попытаться вернуть меня обратно в дом к кашам и вороху одежды, которые осточертели мне до одури. Карл же едет, вот прямо сейчас залазит в салон и садится рядом со мной, и ни у кого не возникает вопросов, нужно ли ему с нами или лучше остаться дома. — И ты здесь? — удивленно гаркает Диксон, когда среди своих спутников на сегодняшнюю вылазку видит случайно затесавшуюся меня. Я натягиваю на лицо саму лучезарную и довольную улыбку, что только способна изобразить, и киваю, пока Диксон беглым взглядом оглядывает меня с ног до головы. — Мы же не собирались даже Карла брать — только провозимся дольше, а теперь еще и она?! — Эй, я вообще-то здесь, — огрызается Карл, Рик строго глядит на него из зеркала заднего вида. Выехавшая с гравийной подъездной дорожки на асфальт машина рвется, надсадно рыча, и Рик переключает передачу. — Да бросьте! — мне приходится заступаться не только за себя, но и за Карла, в общем, за честь всего заднего сидения, — Хлопот мы не доставим, возможно, в чем-то поможем. За себя постоять в состоянии. Не надо быть настолько категоричными… — Вот только про «постоять за себя» не надо, ладно? — перебивает меня Рик, и я сразу же осекаюсь, сначала бледнея, а затем краснея как помидор. Он помнит, как ему пришлось спасать мою шкуру несколько дней назад, и я это точно не смогу забыть. В одно мгновение мне становится так стыдно, что я готова сквозь землю провалиться. Стихаю, весь мой пыл проходит, и я обмякаю в кресле, скрестив руки на груди и надув губы. До конца поездки я, не проронив ни слова, безучастно гляжу в окно. В Томасвилле мы не находим ничего стоящего, кроме проблем с мертвецами. Совершенно неожиданно улицы провинциального городка кишат ходячими, они буквально на каждом углу. Разгадка обнаруживается очень скоро. Наспех обнесенная металлическим забором с колючей проволокой, старшая школа Томасвилла, очевидно еще в самом начале эпидемии, была переоборудована под эвакуационный пункт Нацгвардии США, собиравший людей из густо-населенного Гринсборо и окрестностей. Десятки темно-зеленых палаток, разбитых прямо на школьном стадионе и парковке, поистрепались под дождем и ветром за прошедшие два года, меж их стройных рядов снуло бродят ходячие в военной форме, но еще больше мертвецов из числа гражданских. Женщины, дети, старики, все они чрезвычайно голодны и не прочь полакомиться человечиной. Тяжелые военные машины, грузовики с припасами — там точно есть чем поживиться. Я вижу, как буквально облизываются на возможную наживу Рик и Дерил. Столь близкую и столь недосягаемую, окруженную толпой опасных монстров. Это слишком рискованно, будь сейчас здесь даже вся наша группа, ей было бы не справиться с таким бессчетным множеством ходячих. Поэтому мы уходим ни с чем. Весь оставшийся день мы побираемся по разграбленным задолго до нас магазинам, опустошенным заправкам, стоящим на отшибе домам, не находя ничего стоящего. Дерил все еще выказывает возмущение по поводу моего присутствия, хотя и не нарываюсь на неприятности, не лезу на рожон в борьбе с ходячими, и вообще веду себя как самая настоящая паинька. Вечер наступает слишком быстро, мгновенно темнеет, и Рик решает, что нужно возвращаться. Я почти засыпаю, когда Хонда резко останавливается от того, что Рик ударил по тормозам. Я приподнимаюсь, цепляясь за переднее сидение, и, вглядываясь вперед, в свете фар вижу ствол дерева, лежащего поперек дороги и преграждающего наш путь. Мы только съехали с Восемьдесят пятого шоссе на проселочную дорогу, до дома осталось несколько миль. Тяжелую дрему словно рукой снимает. Карл первым вылезает из остановившейся машины, вопреки запретам отца, и оглядывает поваленное дерево. Не было ни бури, ни сильных порывов ветра, дерево валяется посередине дороги, и на нашей Хонде с низкой подвеской по идущей под откос обочине его не объедешь — зароешься в песок так, что вовек не откопаться будет. — Завязнем? — спрашиваю я, оглядываясь на Дерила в надежде, что он опровергнет мои самые мрачные предположения. Тот лишь пожимает плечами. Я присаживаюсь на корточки возле ствола, сминая пальцами листья. Завядшие и почти сухие. За день они так высохнуть не могли. Оглядываюсь по сторонам, это дерево было откуда-то притащено? — Какая-то нездоровая хрень, — говорит Диксон, словно вторя моим мыслям. В тишине хрустит ломающаяся ветка, словно под чьей-то тяжелой ногой, Дерил вскидывает арбалет. Рик напряженно оглядывается по сторонам: — Карл, — зовет он сына, отошедшего слишком далеко от вырываемого из тьмы включенными фарами круга света. Но ответом ему служит лишь тишина. Я поднимаюсь на ноги, доставая из кобуры пистолет, и замираю. Из темноты проступает фигура Карла, которого, прихватив локтем за шею и не давая дернуться, держит на мушке какой-то незнакомый мужчина. Карл захлебывается от страха: — П-п-па-па… — только и может произнести он. Следом появляются новые и новые незнакомцы. Типичные байкеры с дороги в кожаных куртках, драных джинсах, вооруженные до зубов. Я судорожно бегаю глазами, пытаясь сосчитать их. Пятеро? Шестеро? Рик хватается за кольт. — На твоем месте я бы не стал это делать, — останавливает его тихий вкрадчивый голос, — если не хочешь, чтобы мальчонке вышибли мозги. Батюшки-святы, а вы заставили нас попотеть, да, сэр! В освещенный фарами Хонды круг выходит рослый седой мужчина с жидкой бороденкой и бесцветными усами, поигрывая мачете с кроваво-красной рукояткой. Его рубашка украшена мексиканской вышивкой и черепами. Он криво ухмыляется, оглядывая нас, словно охотник добычу: — Что же вы стоите? — вытягивает этот байкер лицо в деланном удивлении, театральным жестом передает мачете одному из своих приспешников и достает пистолет, направляясь к Рику: — На колени! Живо! Я медлю, отчаянно кручу головой в поисках поддержки и сталкиваюсь взглядом с Риком. — Повторяю второй раз, на третий парень будет мертв. На колени! Рик едва заметно кивает, и я опускаюсь на колени, кладя пистолет возле себя на асфальт, и поднимаю руки. Это же самое проделывает Рик, а за ним и Дерил. Карла же рывком бросают на землю, и он падает, расшибая ладони и колени. Он урывками глотает воздух. Неопрятный, разящий горьким потом мужик отпинывает мой лежащий до этого рядом пистолет, и с глухим лязгом металла он исчезает за пределами освещенного круга. — Это расплата. Да, сэр, сегодня день расплаты. — Седоволосый косматый байкер тычет дулом в висок Рика. Я дышу через раз, холодная рука больно сжимает мне шею сзади у самого основания черепа. Я чувствую холод направленного мне в затылок пистолета, и внутри все вибрирует от страха: — Я думал, это будет подарком ко Дню благодарения, этаким даром щедрого господа бога, но пришлось действовать сегодня. Стоящий на коленях Дерил пытается дать отпор, с кошачьей проворностью он изворачивается и бьет нависающего над ним бритоголового мужика локтем в живот, тот сгибается пополам, рыча от боли. Встать на ноги Дерил не успевает — тут же получает несколько сокрушительных пинков от товарищей бритоголового и заваливается набок, закрываясь от летящих на него ударов. Я кричу его, но тщетно. Сердце бухает тревожным набатом, норовясь вырваться из груди. По щекам начинают течь слезы, я начинаю скулить, но тут же получаю болезненную оплеуху от пленителя, стоящего надо мной, и следующий за ней приказ заткнуться. — Ну же, парни, я еще не закончил. Выбьете из него дух позже, не сейчас. — Избиение Дерила прекращается, он поднимается на локтях и сплевывает на землю кровью, и получает еще один, контрольный, пинок в спину. Я дергаюсь, подаваясь ему навстречу, но мой мучитель ловит меня за волосы, едва не выдирая их с корнями, и прижимает меня, словно собачонку, к ноге: — Сейчас я хочу освежить память этого кудрявого мудака, а то я вижу, что он нихера не понимает. Рик действительно оглядывает судорожно скачущим взглядом незнакомцев. Он действительно не понимает, кто они. Никто из нас не понимает. — Четверодневный Лазарь был воскрешен Господом нашим Иисусом Христом, когда он воззвал его, стоя у гробницы: «Лазарь, иди вон!» Слышишь? Иди вон, Лазарь! — скаля зубы, седой байкер наклоняется ближе к дрожащему от плохо скрываемого гнева Рику: не будь Карл на мушке, он бы бросился рвать голыми руками этого старика: — Нашего Лазаря не пришлось звать, нет, сэр. Он вернулся и грохнул Эрла и Кевина, пришедших найти его. Выжрал в их проклятых шеях куски мяса. Все еще не понимаешь? Уолгрин в Солсбери. Мы следили за вами, уродами, три дня, да вы и не пытались прятаться… Рик дергает головой, словно в нервном тике, глаза его становятся безумны, как в той аптеке. Я хватаю воздух. Рыба, выброшенная на лед — вот кто я сейчас. Эти люди, поставившие нас сейчас на колени, искали обезболивающие, чтобы поймать кайф. Убитый Риком парень был в их шайке, и сейчас они жаждут лишь мести. — И если Лазарь проповедовал всепрощение, — продолжает байкер, — то я же не щажу тех, кто навредил моим людям. Ты. — Он сильнее прижимает дуло пистолета к виску Рика, рассекая кожу, начинает сочиться кровь. Затем он указывает поочередно на меня и Карла: — Ты. И ты. Из-за вас не стало троих моих парней. — Мы можем договориться, — вмешиваюсь я, — Попытаться уладить ситуацию. — Нет, цыпочка, никаких договоренностей. Нужно было думать раньше, сейчас же вы за все поплатитесь, — цокает языком и довольно ухмыляется байкер. — Я… — тихо шепчет Рик. — Что-что? Я не расслышал. — Это я, — говорит Рик громче, выходя из транса. Голос приобретает стальную уверенность: — Я убил твоего человека. Но лишь потому, что он был угрозой для моих людей. Ты поступил бы так же. — Именно это я и делаю, сэр!.. Я ощущаю горячее дыхание на затылке. Мужик, держащий меня на мушке, наклоняется ниже и ниже, хватает мои волосы, больно сгребая их и в кулак и заставляя выгнуть шею, и проходится языком по обнаженной коже, неистово пульсирующей сонной артерии. — Присвоено, — говорит он чугунно-глухо, а меня начинает мутить от его запаха изо рта, — Джо, девку я пробую первым. Я мертвею. В районе солнечного сплетения образуется страшный вакуум. Кровь приливает к лицу, мне должно быть жарко, но я начинаю стучать зубами. Сглатываю, пытаясь избавиться от землистого привкуса во рту. Точно такого же, как тем злосчастным утром, когда я очнулась от страшного сна. Происходящее сейчас — не сон, самый настоящий кошмар, происходящий наяву. — Только оставь нам, Мигель. Хотя бы чуть-чуть, на затравочку, — отвечает седой лидер. Это он Джо. Это он тут главный, и от него полностью зависят наши судьбы. — Понял. — Воняющий Мигель резко дергает меня за волосы, разворачивая лицом к себе. Только сейчас я вижу, насколько он уродлив и мерзок, в крошечных почти бесцветных глазах горит похотливый огонь: — Посмотрим, насколько рабочий у тебя задок. Он резко срывается, все еще держа мои волосы в кулаке и едва не снимая с меня скальп, и заставляет меня ползти следом за ним, перебирая ногами по асфальту. Чтобы ослабить натяжение, я цепляюсь, срывая ногти, в грубый рукав его куртки, и жалко стону, умоляя не прикасаться ко мне: -Не надо. Прошу, не надо! Пожалуйста!.. В глазах мутнеет. — Добей меня! Только не трогай ее, добей лучше меня!.. Вам нужна кровь за ваших людей, так возьмите мою. — Это кричит, переходя на хрипы, Дерил. — Ооо, вот оно что! — Джо дает какой-то знак волочащему меня уродцу и тот, повинуясь, останавливается, — Это твоя сучка? Так ведь? Эта девчонка — твоя сучка? Твоя. — Он шумно выдыхает, производя какой-то задавленный смешок. — Поэтому сейчас ты будешь смотреть, как мы пустим твою бабу по кругу. Потом убьем твоих друзей, а потом завалим и тебя. Так что повремени с предложением твоей крови — все свое мы точно возьмем, да, сэр. Джо снова подает какой-то знак Мигелю, и мое истязание возобновляется. Прости меня, Дерил. Ты не должен был это видеть. Мигель разжимает кулак, выпуская волосы, и толкает меня, я падаю навзничь, со всей силы прикладываясь затылком об асфальт. Перед глазами становится темно, крик Дерила стихает, отходя на задний план. Кажется, я теряю сознание. На секунду или минуту — не знаю. Я прихожу в себя в тот момент, когда этот уродец, нависая и сжимая мои руки в запястьях у меня над головой, чтобы я не дергалась, рвет майку. Руки у него холодные и почему-то мокрые, как рыба. Я кричу, пытаясь вырваться, сучу ногами в отчаянной попытке заехать ему коленкой в пах. — Смотри, малой, — сквозь свою безвыходную борьбу я слышу насмешливый голос Джо, — и запоминай. Ты будешь следующим. Несколько раз я клацаю зубами, норовясь укусить своего насильника, за что получаю мощный удар в челюсть. Рот тут же наполняется кровью, я хриплю, брызгая кровавой слюной. Мигель тянется к ширинке на моих джинсах и вырывает с треском молнию, запускает пальцы под белье, и тонкая ткань лопается. Он тянет джинсы вниз и они подаются, обнажая меня. Нет! Лучше я умру… Я не могу позволить этому уроду даже прикоснуться к себе… Всю свою более-менее сознательную жизнь я училась защищать — брата, сестру, соседского котенка, неважно, — а вот учиться защищаться как-то не приходилось. Но каждый раз, когда я была на грани, у самой последней черты, внутри неизменно просыпалось нечто, что я видела в каждом из врагов. Ярость. Она вдруг охватывает мое крошечное воробьиное сердце. Холодная, расчетливая, конструктивная, снимающая пелену с глаз. Мой разум трезвеет. Пока Мигель допускает промашку, позволяя мне освободить одну руку, медлит, разбираясь со своими штанами и пытаясь пристроиться у меня между ног, я выгибаюсь и тянусь к запрятанному за голенищем ножу. «…Главное, самому не стать трофеем» — фраза, выгравированная на клинке ножа, загорается в памяти. Никогда. Никогда не стану трофеем. Кончики пальцев находят клинок, и вот он уже удобно ложится в руку, словно влитой. Всплеск электричества. С гортанным звериным рыком бросаюсь вперед. В мутном свете сверкает наточенное лезвие, доля секунды — и я прижимаю нож к горлу нависающего надо мной Мигеля и вскрываю его глотку от уха до уха. Он замирает, глупо и непонимающе хлопает глазами, уставившись на меня, его холодная мерзкая рука так и остается между моими наполовину спущенными джинсами и промежностью. Будто еще миг назад он был твердо уверен в том, что он делает, что должен делать, а сейчас невидимый гигант выбил почву у него из-под ног. И меня обдает фонтаном горячей — горяченной — крови, она застилает глаза, отчего я тут же слепну, попадает в рот, нос, окропляет, словно святой водой, мою обнаженную кожу. До этого я думала, что кровь практически не пахнет, но в этот момент я убеждаюсь, что она не просто пахнет, а воняет, молекулы ее специфического железистого запаха намертво впечатываются в рецепторы носа, и меня начинает мутить. Кто-то громко кричит. Хрипящий в агонии Мигель заваливается на меня, и мне едва хватает сил оттолкнуть его в сторону, выбраться из-под рухнувшего тела и начать ползти без разбору куда. Нож я где-то теряю Щелкают выстрелы. Чьи-то крики, залпы, тяжелый топот и стоны сливаются в одну какофонию звуков. Я перебираю ногами до тех пор, пока не упираюсь лбом в дверцу машины. Не знаю, что происходит вокруг, пытаюсь открыть глаза, но их режет и больно щиплет от чужой крови. Приваливаюсь к машине, усаживаясь почти голой пятой точкой на холодный асфальт, и со всей силы зажимаю уши ладонями, отгораживая себя от происходящего вокруг ужаса. И начинаю считать, раскачиваясь из стороны в сторону. Раз. Два. Три. От адреналина меня трясет и бросает в жар. Четыре. Пять. Зубы отбивают бешеный ритм. Шесть. Кто-то касается меня. Я ору и дерусь кулаками, отчаянно молотя воздух. Семь. Восемь. Девять. Десять. Это Рик. Он громко произносит, повторяя бесчисленное множество раз, мое имя, заставляя меня раскрыть глаза и сконцентрировать внимание. Его лицо, губы и даже зубы чернеют от чьей-то крови. Рик поднимает меня на ноги и не позволяет грохнуться обратно на асфальт, когда голову обносит, и я теряю всякую ориентацию в пространстве. Отталкивает подальше от машины и садится, заводя мотор, за ее руль. Я запинаюсь об чье-то распластанное тело и не могу заставить себя посмотреть под ноги, опасаясь увидеть лежащего без дыхания Карла или Дерила. Это было бы довольно нечестно, если бы им повезло меньше, чем мне. Задерживаю дыхание, когда все-таки опускаю взгляд. Это не они. Кто-то из людей Джо. Или сам Джо — в темноте толком не разберешь. Рик трогает Хонду с места, и она довольно резво проскакивает песчаную насыпь, объезжая поваленное поперек дороги дерево по откосой обочине. Нам не стоило даже останавливаться тут, если бы мы имели представление, чем это промедление в итоге может обернуться. Дерил — именно он, ведь его объятия я не спутаю ни с чьими — порывисто притягивает меня к себе и одними губами выдыхает мое имя. У меня же не хватает никаких сил обнять его в ответ, в эту секунду я словно перегораю, лампочка в сто ватт, горевшая внутри, с хлопком лопается и становится темно. Я пустая. Абсолютно пустая. Я повторяю это себе весь оставшийся путь до дома, безучастно глядя в проносящуюся за окном черноту. Карл пытается вернуть мне потерянный нож, но я не могу даже взять его в руки, ведь он абсолютно бурый от человеческой крови. Я осознаю, что он впервые за все свое существование испил крови живого человека, не ходячего. Пусть и бандита, морального урода и насильника, но все же живого. И мои руки по локоть в его крови. Я вся одета в чужую кровь. В доме, под неподвижными от ужаса взглядами, я шествую через гостиную, спускаюсь в подвал к бассейну, зачерпываю стоящее рядом с ним ведро и, ни обмолвившись ни словом с кем-то из встревоженной нашим возвращением семьи, поднимаюсь в свою комнату на втором этаже. Я иду слишком быстро, не давая никому возможности опомниться и попытаться завязать со мной разговор, через переполненные края вода сплескивается, оставляя на ламинате прозрачные кляксы. В комнате приглушенно горит люминесцентная лампа, работающая на солнечных батареях, оставленная спустившимися вниз Мишонн или Роуз. Хватаю ее свободной рукой. Все движения выходят механическими, выполняемыми на автомате. Только оказавшись за дверью ванной и щелкнув щеколду, я разжимаю зажатые пальцы и выпускаю лампу и ведро. Именно сейчас я могу впервые выдохнуть и горько всхлипнуть. Меня никто не видит, я могу дать волю рвущимся из искорёженного нутра чувствам. В зеркале с беззвучно дрожащими от рыданий губами, трясется существо, только что убившее человека. Мерзкое. Грязное от отвратительных прикосновений, красное от чужой крови, полуобнажённое, в разорванной одежде. В просветах между лохмотьями, в которые превратилась моя майка и белье, молочно белеет незагорелая грудь. Я ужасна, омерзительна, ненавистна сама себе. Я убийца. И кровь моей жертвы намертво въелась мне в кожу, как чернила татуировки — и теперь ни за что не избавиться, не свести это пятно с истрепанной души. Стаскиваю то, что осталось от моей одежды: тяжелую от крови куртку, майку, разодранные джинсы, просто вышагиваю из лежащей на кафельном полу кучки тряпок, словно только что полинявшее насекомое — из ставшего тесным хитинового скелета, оставаясь совершенно голой. У меня едва хватает сил поднять полное ведро воды над головой и опрокинуть его на себя, смывая чужую кровь. Тело сковывает холод, по мышцам проходит спазм, ведро летит в дальний угол. Под ногами растекаются красные лужи, но вода не смывает с меня вины за забранную жизнь. Будто вместе с тем человеком умерла и я. Я начинаю выть, орать, надсаживая горло, и бить сжатыми кулаками фарфоровые края раковины. Мне не справиться с навалившимся чувством вины, просто не справиться. Глухой гортанный вой, кажется, слышен в каждом уголке дома. В запертую дверь начинает кто-то стучать и звать меня, умоляя, чтобы я открыла. Я узнаю голос Дерила и начинаю реветь еще громче. Его я хочу видеть меньше всего. Его, наблюдавшего собственными глазами, как меня втоптали в грязь, чуть не изнасиловали, как я перестала быть собой, той прежней Эммой, едва меня окропило чужой кровью. Но и именно он мне сейчас дороже всех. И если он уйдет, наплевав на меня, истерящую за закрытой дверью ванной, меня уже будет не собрать. Диксон уговаривает меня долго, просто тихо разговаривая со мной, заставляя отвечать на задаваемые им вопросы и постепенно успокаиваться. Его голос действует на меня подобно гипнозу, и в итоге я поддаюсь. Резко распахиваю дверь ванной, стоя на пороге, а с меня ручьями стекает окрашенная кровью вода. Невидяще смотрю сквозь опешившего на несколько мгновений от увиденного Дерила и начинаю снова реветь. Даже не реветь — выть. Скулеж вибрирует в гортани, царапая ее, тяжелые капли воды вперемешку со слезами нависают на ресницах, и я почти слепну. Выйдя из транса, Дерил делает шаг, приближаясь, и я отшатываюсь от него, словно от прокаженного, и оседаю на мокрый пол, прижимаясь голой кожей к холодной ванне. И захожусь в новом приступе истерики, потому что в памяти встают все издевательства, что проделывал со мной Мигель на дороге. Меня колотит от крупной дрожи, со всей силы сжимаю виски, вдавливая в них кончики пальцев, пока перед глазами не начинают плыть кислотно-яркие пятна. Я реву белугой, раскачиваясь как полоумная. — Уотсон, эй… Эмма… — подскочивший ко мне Дерил с силой отнимает мои руки от лица, заставляя посмотреть на него. Он оценивает мое состояние всего за секунду, но этого достаточно, чтобы, даже не имея диплома магистра в области психологии, понять: я не в себе. Диксон хватает первое попавшееся под руку полотенце, висящее на крючке возле ванны, аккуратно оборачивает меня, словно в кокон, заставляя оторваться от бортика ванны, и подхватывает на руки. Легко, будто я ничего не вешу, как пушинка. Его движения проворны и аккуратны, но я понимаю по напряженным жилам, сжатым в тонкую полоску губам, как сложно ему, так жестоко избитому чуть более часа назад, таскать меня. Мы оказываемся в комнате, где Дерил осторожно кладет меня на кровать. Я сворачиваюсь калачиком и утыкаюсь лицом в подушку, которая от волос тут же становится мокрой. Рыдания успокаиваются, и на смену им приходит отупляющая пустота. — Никуда не уходи, — говорит Дерил, убирая прилипшую у меня к щеке сырую прядь, и оставляет меня одну. Да куда мне идти?! Я лежу, не поднимая головы, мне все равно… Очень скоро он возвращается с оставленной в ванной горящей лампой в руках, которую водружает на прикроватную тумбочку. Становится сразу светлее. Украдкой, закрыв лицо руками и подглядывая одним глазом в щелочку между пальцами, наблюдаю, как Диксон присаживается на краешек кровати где-то в ногах, подальше от меня. Сидя вполоборота, он старательно не встречается со мной взглядом. — Я едва не лишился рассудка сегодня, — тихо произносит он после длительного молчания, — Не представляю, что бы было, случись что с тобой. Я бы… Сам не смог… не знаю… жить… — Но я же сейчас здесь, — перебиваю я. Он кивает, обгрызая губу и отводя взгляд в сторону: — Прости, что не защитил тебя. — Дерил вздыхает и разворачивается ко мне, и только сейчас я замечаю огромный черный синяк у него под левым глазом. Только один, а сколько еще их у него на теле, и как ему сейчас больно? — Это так дерьмово: просить прощения за то, что должен был сделать, но так и не смог. — Все в порядке, я справилась. — Ты сильная. Чертовски сильная, Уотсон… — А кто-то говорил, что я загнусь без помощи со стороны, — натягиваю улыбку я, чтобы перевести разговор в другое, более приятное, русло. Даже сейчас мне приятно немного подзуживать Диксона. — Только для того, чтобы подстегнуть тебя не сдаваться. — Дерил заметно расслабляется. Он не должен себя в чем-то корить. В том, что случилось на дороге, нет ни толики его вины. Мало того, его чуть не убили, когда он попытался встать на мою защиту, чуть не запинали до смерти. И в этом случае я бы не смогла жить. Внутри холодеет только от одной мысли о его смерти, и терзания по поводу чуть не поруганной чести, крови на моих руках вдруг резко отходят на второй план. Я едва не потеряла Дерила… Дерил не говорит ни слова, просто долго и пронзительно смотрит на меня, разглядывает так, будто видит меня впервые, а потом протягивает руку, находя мои пальцы, сжимает их на мгновение и поднимается с кровати — тихо скрипят пружины матраса. — Тебе нужно отдохнуть. Я пойду. Не буду мешать. Я мотаю головой. Яростно, интенсивно, не соглашаясь: — Останься. — Перехватываю его пальцы, останавливая. — Останься со мной сегодня. Это мольба. Останься. Ведь если ты сейчас уйдешь, меня уже вовек будет не собрать. Сойду с ума, изъем себя своими же ядовитыми мыслями. — Побудь рядом. — Я подскакиваю слишком резко даже для человека с расшатанной психикой и сажусь на кровати. Тянусь к краям полотенца и стягиваю его вниз, обнажаясь. — Этой ночью. Диксон снова слишком долго молчит, даже не разглядывая меня, нависает сверху, о чем-то размышляя. Он уже видел мою наготу в ванной, когда я распахнула перед ним дверь, когда валялась в истерике на полу, когда давала завернуть себя в полотенце и поднять на руки. — Ты сходишь с ума! — Дерил снова опускается рядом со мной на кровать, поднимает злосчастное полотенце, прикрывая мне грудь. Ему предельно неудобно сейчас, не представляю, как он сохраняет самообладание, когда у меня же в груди все кипит. Прихватываю края, прячась за махровую ткань, словно за латы брони. Возвращается неприятная неловкость. Я не могу не улыбнуться широко и фальшиво, когда говорю ему в ответ, вкладывая всю беззаботность, что могу изобразить в этот момент, в интонацию голоса: — Быть сумасшедшим не зазорно. Особенно сейчас, в еще более сумасшедшем мире. — По щеке вдруг скатывается непрошеная слеза, так ярко контрастирующая с притворной улыбкой. Дерил ловит мой подбородок, осторожно поворачивая мое лицо, заставляя глядеть на него: — Посмотри мне в глаза, Уотсон, — Дерил говорит тихо, гипнотизируя меня взглядом. Сердце в груди заходится в диком ритме, как у кролика. Я действительно сейчас кролик, завороженный проницательным удавом. В конце концов, именно это и я хочу: быть завороженной им. И всегда хотела: — Посмотри мне в глаза и скажи, что ты хочешь именно этого. — Останься этой ночью со мной. — Я не говорю — выдыхаю эту фразу ему в лицо. И он сминает мои губы так, что я едва не задыхаюсь от поцелуев. И я схожу с ума от потребности раствориться в нем. Быть рядом. Сейчас и всегда. Касаться его, поддаваться его ласкам, его рукам и губам. Подчинять все его мысли, заставляя думать только обо мне, нуждаться во мне. Желать меня. Дерил, расстегнув пару пуговиц у ворота, стягивает через голову рубашку, и я тянусь к нему. Не думала, что могу скучать по тому, чего никогда не знала, но я невероятно сильно скучала по прикосновениям к его мускулам, его обнаженной коже. Он шипит сквозь зубы, подавляя боль, когда я задеваю синяки на его напряженном животе. — Прости, — шепчу я и наклоняюсь, трогая губами разводы ушибов, — я буду аккуратней. — Забей, это ерунда. — Он скользит по моей шее, оставляя дорожку поцелуев, под которыми горю, сходя с ума от желания. Выгибаюсь, подставляя под ласки тело. Ближе. Будь ближе ко мне, стань частью меня — Мне не хватало тебя… все это время, — выдыхает Дерил, находит мои руки и заводит их за голову, переплетая пальцы. Ближе. Я воскресаю. Только рядом с ним я чувствую себя живой, будто до этого и не жила раньше, была лишь одним из мертвецов, что бесцельно скитаются по свету. Сейчас все по-другому, Дерил делает меня другой, заставляя меняться, становиться день ото дня лучшей версией себя. Он должен знать… — Я люблю тебя, Дерил. — Я растворюсь в объятиях, тону, захлебываясь от лавины накрывающих меня чувств. Теперь он знает. Дерил ничего не отвечает, опешив на секунду, отрывается от меня, заглядывая в самую глубину глаз, пытаясь увидеть, что творится в моей душе. Вот она, вся нараспашку, мои чувства, моя любовь, пожалуйста, не отвергай ее… Его ласки становятся нежнее, чувственнее, глубже, медленнее. Мне не нужен ответ, он лежит на поверхности. Я знаю, что он тоже. Он тоже… И он рядом. Кожа к коже. Губы к губам. Мы — часть друг друга, и так будет отныне и навсегда. Конец третьей части.