Лёд, любовь и age gap

Мой тренер имел раньше привычку приходить на этот каток, где постоянно собирались дети, занимая импровизированные очереди и борясь за время поиграть в хоккей или в обычные салки. Он садился на скамейку и просто смотрел на детей. Можно сказать, что Ильфат Игнатьевич был по своей натуре волком, но был он таким не из-за своей одинокости, а из-за сурового взгляда, в котором, тем не менее, совсем не было какого-то презрения, унижения или унижающего превосходства. Ильфат Игнатьевич сидел, сомкнув руки в замок и положив его на свои колени, стальным и проницательным взглядом разглядывая юношеские мышцы и радостные лица. И нет, если вы сейчас подумали, что он был каким-то извращенцем, то поспешу вас разубедить, ведь именно так он отбирал детей в свои две молодые секции по фигурному катанию и хоккею. Мальчишек-сорванцов, которые летели через весь каток, чтобы только побыстрее забить шайбу в ворота противника, он, естественно, приглашал в команду по хоккею. Тех, кто просто любил играть в салки или приходил только ради того, чтобы покататься и ощутить приятное жжение в груди от физической нагрузки, он приглашал в команду фигурного катания. Ильфат Игнатьевич не был показушным мастером и именно поэтому разным испытаниям, отборам и кастингам он предпочёл самостоятельно выбраться на улицу и посмотреть на простых ребят, которые правда готовы стараться ради того, чтобы получать удовольствие, а не ради того, чтобы зарабатывать репутацию среди своих друзей или угождать туповатым родителям. Так Ильфат Игнатьевич нашёл меня. Мне было 14 лет, когда я впервые пришёл на этот каток. Тогда я недавно переехал в этот небольшой город из-за работы отца-металлурга, расстался со своей жизнью в городе побольше, оставил там всех своих друзей, все свои увлечения и большой, просто огромный, каток, который изучал трепетно и кропотливо с шести лет. Каждую зиму на протяжении восьми лет я выходил на каток, катался каждый божий день, падал, поднимался, участвовал в уличных соревнованиях по хоккею, по забегам на круги, отдавал льду самого себя. Я чувствовал, что лёд - это то, чему я готов поклоняться. Лёд не был простым средством передвижения, не был средством обретения новых знакомств. За восемь лет он правда стал частью моей жизни, и даже после переезда я не захотел с ним расставаться, поэтому пришёл на каток рядом с домом. Да, он меньше, но залит неплохо, очень даже хорошо, никаких бугров и ямок почти нет. Сначала я катался слегка неуверенно, но лишь потому, что это была новая для меня территория. Полностью его обследовав и изучив, я потихоньку начал вливаться в "ледовый коллектив", участвуя в разных играх, догонялках и прочих видах деятельности, которые мы могли только придумать. Но почему-то именно тогда я понял, что гонки мне надоели, соревнования - тоже, и внутри я впервые за долгое время ощутил тоску и грусть. Я чувствовал, как теряю связь со льдом, как она слабеет день ото дня, как я иногда заставляю себя идти туда, оправдывая своё нежелание усталостью и стрессом после переезда. Но нет. Гонки и вправду перестали интересовать. Перестали интересовать и те ребята, что так горят игрой в хоккей, перестало интересовать буквально всё, что было связано со льдом. Но иногда всё же появлялась надежда. Обычно происходило это только тогда, когда людей было немного. Иногда выпадали дни, когда то ли все были заняты, то ли просто был будничный день, но на небольшом катке кружило всего пару человек. В такие моменты я снова ощущал ту связь со льдом, вырисовывал какие-то непонятные узоры острыми лезвиями фигурных коньков и наслаждался тишиной, жёлтым тусклым светом фонарей и приятным морозом, который щипал щёки, нос и лёгкие. В один из подобных вечеров, когда я был заворожён магией льда, меня окликнул мужчина, которого я замечал и до этого. Тогда я говорил себе о том, что он, возможно, просто любит гулять и смотреть на то, как катаются другие, ведь у него в силу возраста нет возможности кататься самому. Тогда я не знал, что с виду старик (из-за седины) может кататься похлеще любого отсюда взятого любителя-фигуриста. — Парень! Подойди-ка сюда на минутку! — довольно мягко прикрикнул он, наверняка боясь меня спугнуть. Неловко повернувшись в его сторону, я повёл плечом и плавно, в своём ритме, двинулся к нему, рассекая лёд в сопровождении приятного звука. Мужчине на вид было лет пятьдесят, может чуть больше. Он сидел без шапки, что уже тогда сказало мне об его крепком иммунитете и излишней уверенности в себе. Одежда его была простой и опрятной, пах он ёлками и чем-то новогодним, что не могло не радовать. Легко улыбнувшись, я посмотрел прямо на него. Меня нельзя было назвать смелым парнем, потому что сам по себе я был довольно пуглив и с рождения будто зашуган, но вместе с этой моей пугливостью, как бы странно то ни было, не уживалась скромность. Да, я был тактичным и вежливым, но взгляд мой всегда был устремлён прямо в лицо собеседнику. Ильфат Игнатьевич не сомневался в том, что я стану его учеником уже тогда. — Ты хорошо двигаешься. Давно занимаешься? — он смотрел.. никак. В его взгляде тогда ничего нельзя было прочитать обычному подростку, но сейчас, когда мне почти 19 лет, я понимаю, что он был заинтересован и во взгляде можно было рассмотреть надежду. Тогда у него хватало денег только на аренду помещений, оборудования и всего остального, он еле сводил концы с концами, отчаянно пытался не влезать в долги и раскручивать местное самоуправление на хотя бы какое-то финансирование. В груди Ильфата Игнатьевича горел юношеский огонь, который побуждал его обучать, брать в ученики и нести факел просвещения перед всеми способными ребятами, словно Данко. Поэтому да, в его взгляде однозначно в тот момент была надежда. — Вы даже не спросите, как меня зовут? — Ильфат Игнатьевич пару секунд смотрел слегка поражённо, а затем покивал головой и довольно посмеялся, уже расплываясь в старческой улыбке. Я стоял, локтями опершись на бортик, и с интересом наблюдал за стариком. На катке совсем не осталось людей, было довольно темно, но я знал, что никто не будет меня искать, потому что мои родители были на работе и в принципе мало интересовались моим благополучием и местоположением. Я должен был приходить домой к девяти часам, а до того времени мог гулять где угодно и с кем угодно. — Да, парень, ты смышлёный. И ты прав, нужно было сначала спросить, как тебя зовут и представиться самому, — довольно ловко поднявшись со скамейки, старик подошёл ближе и протянул мне свою морщинистую руку, от которой так и веяло теплом. Тогда меня это удивило, ведь старшее поколение всегда относилось ко мне с презрением, и это был первый раз, когда кто-то протянул мне руку, а не просто назвал мальчишкой и не нагрубил, чтобы я поскорее ответил. Быстро сообразив, я сунул свою руку в его и неловко потряс, ничуть не теряясь. — Меня зовут Ильфат Игнатьевич. Я тренер по хоккею и фигурному катанию, поэтому ты часто мог меня здесь видеть. Я ищу молодых ребят, которых можно было бы обучать, готовить к соревнованиям и всё в этом духе. Тебе же нравится лёд, не так ли? На последнем вопросе мои глаза превратились в два огонька, ведь я понял, что от скуки и уныния меня может спасти этот старый дед, у которого такая тёплая и мягкая рука, что и отпускать никогда не хотелось. Он был так добр, по-своему хитёр и от него веяло будто чем-то отеческим, поэтому в тот вечер я выпалил спустя несколько секунд: — Меня зовут Митя Зайцев! И да, я очень люблю лёд! Тогда я был молодым, бойким, но при этом пугливым, очень заинтересованным в новом ремесле. А сейчас я состарился, мне целых 18 лет и я люблю спать до обеда, но тренировки в восемь утра, которые, я уверен, Ильфат Игнатьевич назначил так специально, ломают всю мою жизнь и любовь ко льду. Ладно, шучу. Лёд я вряд ли когда-то перестану любить. Ну, так я думал. Ледовый дворец "Деметра" стал моим вторым, если не первым, домом. Я проводил здесь времени больше, чем в школе и чем дома вместе. Здесь я жил, здесь меня кормили, здесь я занимался, общался с друзьями, плакал, радовался, осваивал что-то новое, очень больно падал, разбивал колени в кровь и выбивал костяшки пальцев при неудачных падениях, целовал первые свои медали и кубки, праздновал дни рождения и просто.. жил. Жил по-настоящему. Я был первым и самым преданным учеником Ильфата Игнатьевича, который стал мне вторым, если не первым, отцом. Он всё обсуждал со мной, интересовался моим мнением, считался с ним, тренировал меня, наставлял, направлял, поддерживал и любил, словно родного сына. К слову, детей у него не было, поэтому он на серьёзных щах говорил о том, что я его первый и единственный любимый ребёнок. Сначала эти слова смущали, затем раздражали, а к нынешнему возрасту я просто начал их ценить и хранить у себя в груди, как что-то, что давало мне сил на очередном выступлении. Что уж говорить, во всём дворце меня знали и часто здоровались даже те, кто лично со мной знаком не был. И даже бородатые взрослые мужики, которые занимались хоккеем и иногда почти до драк ссорились с Ильфатом Игнатьевичем. И всё ведь было хорошо, пока в один момент в нашем дворце не появился мужчина, которого я без всяких стеснений могу назвать тупым шакалом. Нет, ладно.. Сергей Волков был на словах тупым шакалом, но по натуре, как бы иронично не было, был настоящим волком. Таким же, как и Ильфат Игнатьевич! И это смущало больше всего, ведь.. Ах, стоит рассказать обо всём по порядку. Волков появился в моей жизни и в жизни дворца (читать как одно и то же) совершенно внезапно, в очередной зимний сезон, когда Ильфат Игнатьевич выбирался на свои вылазки. Он увидел Волкова на льду в хоккейных коньках в абсолютно нелепом положении, ведь, боже, ему было точно около тридцати лет и он совершенно не мог справиться с управлением. Так он выехал на середину катка и несколько раз смачно упал на задницу, прежде чем ему всё же удалось добраться до бортика. Волков ворчал, скалился, словно настоящая собака, но вставал, снова падал и так по кругу. Тогда Ильфат Игнатьевич лишь посмеялся, выловил нескольких способных человечков и удалился. На следующий день Волков снова был там. Он снова падал, вставал, падал и вставал, полз к бортику, ворчал, матерился, но во взгляде его не было никакой зависти к тем, кто умеет кататься на коньках. И так он каждый день в течение недели приходил на каток, а ближе к концу второй недели играл в хоккей, с особым жаром и злостью забивая шайбу в ворота противника. Такому быстрому прогрессу Ильфат Игнатьевич удивился и лишь после двух недель понял, насколько они с ним похожи по духу. Он пригласил его в хоккейный клуб, дал все контакты, адреса и прочее, а Волков пропал и не появлялся ни в Деметре, ни на камерном катке в моём дворе. Ильфат Игнатьевич горевал и буквально убивался по нему, что, конечно, не могло не задеть моё самолюбие. Тогда я откровенно не понимал, почему какой-то мужик, который на коньках двигался, словно младенец в свои первые месяцы, настолько запал Ильфату Игнатьевичу в душу. Да, он говорил мне о том, что он чувствует в нём тот же дух, что и у него самого, но.. В это верить не хотелось. Не хотелось верить в то, что кто-то может быть Ильфату Игнатьевичу роднее и ближе, чем я! Моя ревность была такой же, как и ревность старшего сына к недавно родившемуся младшему, которого родители постоянно баловали и давали всё самое лучшее. Но постепенно она сходила на нет, потому что Волкова не было нигде, а время шло. До того момента, пока он не завалился в Деметру собственной персоной, чёрт его побери! И с того дня начался мой персональный ад, который продолжается по сей день. Я почти год знаком с Волковым, что так сильно сдружился с моим тренером. Надо ли озвучивать ту нереально большую цифру, которая означала бы мои попытки уйти из спорта раз и навсегда? Надеюсь, что вы и так всё поняли, ведь это было просто ужасно. Два волка, один старый, другой ещё старее, объединились в одну коалицию. Это естественно, что Ильфат Игнатьевич теперь больше общался с этим Волковым, ведь разница в возрасте у них гораздо меньше, чем у меня с ним. Я стал отшельником, почти что призраком, который бродил по ледовому дворцу, не находя нигде покоя. Куда бы я не сунулся, везде я видел этого Волкова. Если я хотел говорить с тренером, то Волков был рядом и прогнать его было почти нереально. За год этот тридцатилетний придурок сумел стать капитаном команды и принести Деметре большую славу, ведь... нельзя отрицать, что талант у него был и что половина кубков на стендах были завоёваны благодаря ему. И это безумно раздражало, как и раздражал весь он. Целиком и полностью. Не знаю, чем я зацепил Волкова, но с первого дня он цеплялся ко мне, как репей, и не хотел отпускать до тех пор, пока не выведет на какие-нибудь эмоции. Моя злость его не устраивала, потому что это было моё базовое чувство по отношению к нему. Устраивала лишь поначалу, но ему стало мало. Затем он пускал в ход всякие прикосновения, подколы, тупые анекдоты, такие же тупые розыгрыши. В этом человеке, которому, на минуточку, уже тридцать лет, всё ещё жил шкодливый ребёнок. Иногда он мог ни с того, ни с сего прижать меня к стене, пока я шёл со своими друзьями в главный зал на растяжку. Иногда мог поставить подножку или спрятать одежду, пока я принимал душ после тренировки. И его можно было бы избегать и игнорировать, но он был любимчиком Ильфата Игнатьевича, был его правой рукой, да и к тому же он обо всём знал и они вдвоём принялись надо мной прикалываться. Из-за этого постоянного напряжения, давления и прочего я хотел уйти, причём очень сильно. И, казалось бы, куда делась моя любовь к Ильфату Игнатьевичу? А куда делась его? Нет, она не исчезала. Просто притуплялась и становилась невидимой, какой-то пассивной, пока рядом был Волков. Он - яд в моей жизни, и, как бы эгоистично это не было, я вынужден был сделать то, что сделал. После очередной тренировки я сказал Ильфату Игнатьевичу, что не вернусь до тех пор, пока Волков находится в Деметре и занимается здесь. Он был ошарашен, принялся было меня отговаривать, но я лишь отдал замызганное расписание тренировок, подхватил со скамейки связанные коньки и, скрепя сердце, вышел из зала под его недовольный и возмущённый крик. Внутри как будто что-то разбилось, а точнее разбились мечты стать каким-нибудь чемпионом, разбилась возможность снова остаться в Деметре до поздней ночи, оттачивая программу под очередную классическую песню и работая так усердно, что пот мог бы образовать ещё один тонкий слой льда. Но нет. Нужен ли я человеку, который после стольких лет сотрудничества, постоянной поддержки и семейной атмосферы просто сменил меня на тридцатилетнего грубияна, что задирает твоего самого преданного ученика? Я уже говорил, что мог быть вежливым и терпеть. И я терпел, но всему есть свой предел. Телефон разрывался от звонков примерно три или четыре дня, во время которых я испытывал ужасную ломку по льду, по тому звуку рассекания льда острыми лезвиями, по дружеским и тёплым похлопываниям от Ильфата Игнатьевича по плечу, когда я откатал программу в который раз без ошибок и падений, даже по этому тупому хохоту Волкова и по его хитрому взгляду, словно он был не волком, а лисой. Но нет. Я держался, ходил в школу так же, как и ходил в обычное время (= без особого желания), а затем приходил домой, с тоской смотрел на коньки и тихо вздыхал, пытаясь успокоить своё ноющее сердце. Нет, я всё сделал правильно. Мне нет места там, где нет места мне. Выходные я провёл дома, а на пятый день, в понедельник, всё же не выдержал, взял коньки, плеер с наушниками, оделся довольно легко и вышел на улицу, направляясь на свою старую родину под названием дворовой каток. Вышел я поздно, в десять часов, но это лишь играло на руку, ведь людей не было и я мог вдоволь насладиться льдом, этой ровной поверхностью и парящим чувством. Быстро зашнуровав коньки, я скинул с себя куртку, оставил её на скамейке и ступил на лёд. Песня уже играла примерно на половине, поэтому было бесполезно начинать импровизировать прямо под неё. Вместо этого я оглянулся, вдохнул морозный воздух глубже, сотрясся всем телом и на секунду окунулся в детство, где жёлтый свет фонарей был моим домом и моим божественным знаком. Легко покатившись, я разогнался и почувствовал наконец всю площадь. Сделав пару флипов, я выехал на середину катка и закрыл глаза, представляя, что я сейчас в своей родной Деметре оттачиваю программу, только не под классическую бесцветную музыку, а под эмоциональную оперу. Резинка, как назло, слетела на первом же повороте, поэтому во всё остальное время волосы, словно живые, повторяли мои движения и иногда били по лицу. Я вытягивал руки, делал тулупы, проделывал свои любимые связующие элементы между прыжками и просто жил на льду. Я чувствовал, как по венам течёт не кровь, а раскалённое железо, грудь буквально распирает из-за разряженного воздуха и мороза, нос приятно покалывает и музыка бьёт-бьёт-бьёт, заставляя сердце прыгать, как сумасшедшее. Я кручусь юлой, чувствую приближение кульминации, иду на четверной тулуп, но сердце падает в момент, когда я готовлюсь к прыжку, потому что в этот момент я решил открыть глаза. Я вижу этот волчий взгляд даже на расстоянии и к разгоряченной крови прибавляется мой яд. Я смотрю на него зло, с неким вызовом, а на четверной тулуп всё же иду и выполняю его без всяких проблем, мягко затем приземляясь и изящно выплывая на середину катка, под конец песни делая точку и разъярённым взглядом глядя прямо перед собой. Он сидит, как ни в чём не бывало, наслаждается шоу, осталось только похлопать под конец. И, боже, я снимаю наушники и слышу аплодисменты. Настоящее блядство, других слов у меня просто нет. Быстро подъехав к бортику, я выхожу к другой скамейке, которая находится чуть поодаль от той, на которой развалился этот чёртов Волков, быстро снимаю коньки, меняю их на свои угги, накидываю парку и пытаюсь завязать коньки, чтобы их было удобнее нести. Но руки дрожат от злости на протяжении всего того времени, что я переодеваюсь, поэтому выходит из рук вон плохо. Волков лениво поднимается со скамейки, подходит сзади и почти что обнимает. Почти, ведь он не обнимает, а связывает шнурки разных коньков за меня, ведь видит, что у меня не получается. В это время я не дышу и просто жалею о том, что вообще пришёл сюда. Волков молчит, меня его молчание выводит из себя ещё больше. — Насмотрелся? Помог? Вот и отвали от меня, Волков. Отойди, дай я уйду, — мой голос звучит обиженно, зло, и я просто молюсь, чтобы он не дрожал сейчас так же, как дрожат мои руки. Сердце бьётся, словно у зайца в ловушке. Он отстраняется, я с облегчением вздыхаю, подхватываю коньки и поворачиваюсь налево, чтобы слезть с небольшой площадки и уйти домой. Но этот.. Блять. Он хватает меня за запястье, а я не хочу оборачиваться и уже чувствую, как на глазах появляется непрошеная влага. Как же мне это всё надоело. — Отпусти меня, Волков. Ты добился своего, я ушёл из Деметры и возвращаться не намерен. Найди себе новую жертву, над которой можно издеваться. Или что, некого больше в огромном дворце дразнить? Будешь теперь бегать за своей жертвой и умолять её вернуться, чтобы самому скучно не было? Хорошо придумал, — свободной рукой утерев всё-таки предательски покатившиеся слёзы, я шмыгнул и попытался выдернуть руку из его цепкой хватки. — Отпусти меня, Серёжа. Хватит меня травить. Я устал. И было бы проще, если бы эти пару слёз были бы и началом, и концом. Но нет, я начал ещё сильнее плакать, плавно переходя на рыдания и всё ещё безутешно пытаясь вытереть слёзы рукавом парки. Было обидно до глубины души, что он даже после моего ухода осмелился прийти сюда и продолжил надо мной издеваться. Чего он хочет добиться этими запугиваниями? Разве он не добился своей цели? Я хотел сказать что-то ещё, хотел высказать ему наконец всё, что я думаю о нём, вылить всё, что накипело, но я больше не мог сказать и слова, потому что губы безумно тряслись, и слёзы лились водопадом. Жалобно всхлипнув и попытавшись перевести дыхание, я с новой силой ударился в рыдания и просто сел на карточки, пока он продолжал держать мою руку. Примерно минуту я сидел в таком положении, чувствуя, как начинаю замерзать на этом бешеном морозе. Совсем скоро Волков потянул меня вверх, заставив подняться, но я не ожидал того, что он прижмёт меня к себе. Он сделал это просто, без особых усилий и как-то по-собственнически, просто вынудив задохнуться его не самым плохим одеколоном. До этого я трясся всем телом и рыдал, но теперь я просто стоял, боясь лишний раз вздохнуть или что-то сказать. — Возвращайся в Деметру. Ильфат Игнатьевич волнуется и говорить ни с кем не хочет, — Волков говорит об этом спокойно, бесцветно и бесчувственно. Меня это возмущает настолько, что я уже не боюсь и не плачу, а просто пихаю его в грудь и вырываюсь наконец из цепких лап. — Ты припёрся сюда, даже не для того, чтобы извиниться? Да клал я болт на тех, кому на меня наплевать! Я не собираюсь возвращаться, так ему и передай. У него уже есть тот, кто его поддержит, — последние слова я буквально выплюнул с едким презрением, не боясь вмиг обледеневшего взгляда, который явно являлся предупреждающим. Волков шагнул ко мне навстречу, на что я делаю шаг назад. — Или ты возвращаешься сам, или я утащу тебя сам. Тебе нравится, когда тебя носят на руках, Митя? — он опасно ухмыляется, а я чувствую, как по всему телу проходится табун непонятно чем вызванных мурашек. Я делаю ещё один шаг назад, потом ещё один, а затем уже быстро разворачиваюсь и бегу к своему подъезду. Только вот дома никого нет, потому что родители уехали в гости к своим друзьям, а быстро ключами я вряд ли открою дверь. Да и я даже не успеваю подумать обо всех своих дальнейших действиях, ведь Волков быстро забросил меня на плечо и я чуть не задохнулся от неожиданности. — Хорошо, видимо, и вправду нравится. Значит буду носить тебя на руках, — я бью по его спине руками, коньки падают из рук на снег, а он даже не думает останавливаться, лишь крепче обхватывая меня руками. Я смотрю потерянным взглядом на драгоценные коньки, чувствую, как лицо становится красным и как слёзы накатывают с новой силой, а потому уже не сдерживаюсь и начинаю рыдать в голос, безутешно лупася его по спине и умоляя отпустить. Волков устало вздыхает, качает головой, возвращается к конькам, ставит меня на землю и обхватывает двумя руками мои мокрые от слёз щёки. Наверняка сейчас я выгляжу просто ужасно с покрасневшими глазами и припухшим лицом, и при том, что я сам по себе не особо красивый. Но Волков смотрит внимательно, вытирает большими пальцами всё ещё катящиеся слёзы и мотает головой. — Прости. Хорошо? Прости, я извиняюсь, — и почему-то эти слова являются стоп-краном для водопада моих слёз. Никак не ожидал, что такой человек, как Волков, может извиняться и выглядеть при этом по-настоящему виноватым. Мой растерянный взгляд его смешит, поэтому в следующую секунду он треплет меня по голове и выглядит... обычным. То есть, взглядом он не пытается меня унизить или задеть, слова выражают лишь раскаяние, а прикосновения и вовсе сродни ласкам. От этих мыслей мои щёки краснеют, и я делаю пару шагов назад, потому что не знаю, чего теперь ещё ожидать. Волков на это лишь хмыкает и убирает руки в карманы расстёгнутой куртки. — Ты и вправду заяц, Мить. Пугливый, зашуганный, но можешь своими лапками с особой силой дубасить. Тебя легко напугать, легко разозлить. И я.. то есть, моё поведение.. — впервые я увидел, как этот бугай теряется, пытаясь найти слова. Обычно он всегда был уверенным в себе, уверенным в том, что делает, и все его издёвки надо мной казались отточенными и до жути спланированными. — Ты знаешь, хоть мне и тридцать лет, но я не особо умею сходиться с людьми. Особенно.. Агрх, ну, знаешь, когда в школе мальчики дёргают девочек за косички, а девочки бьют парней портфелями и учебниками, чтобы.. — Ты пытаешься сказать мне, что я тебе нравлюсь, Волков? — беспардонно перебиваю я того, но при этом мои щёки пылают яростным огнём, но на этот раз не из-за злости, а из-за смущения. Мои губы поджаты, на глазах вновь появляется непрошеная влага, но сейчас она лишь из-за обиды. Волков выглядит холодным, стоит, словно камень, но в глазах волнами плещется сожаление. — Ты издевался надо мной, потому что я тебе нравлюсь? Боже, Серёжа, — по щекам снова текут слёзы и я опускаю голову вниз, начиная рукавами снова вытирать их. — Ты мог просто мне об этом сказать.. — после этой фразы он снова подходит ближе, но я слишком устал для того, чтобы бегать от него. Серёжа обнимает сначала не очень уверенно, но с каждой секундой объятия становятся крепче.   — И как бы ты отреагировал? Тридцатилетний мужик, который почти в отцы годится, утонул в любви. Смешно ведь, — Волков усмехается, но звучит это как-то правда горько. Я постепенно успокаиваюсь, но на него всё равно не смотрю, потому что даже не знаю, что сказать и что ответить. — Ты ведь даже не знаешь, что ответить мне сейчас, так что бы ты сказал тогда, Мить? Проще было смотреть на тебя так, наблюдать за тобой на тренировках и получать хоть какие-то эмоции, пускай и отрицательные. Я хотел, чтобы ты хоть что-нибудь чувствовал ко мне, было неважно что: ненависть или любовь. Я даже не пошёл бы к Ильфату, если бы не знал, что в Деметре есть ты. В груди в который раз что-то ломается и трескается, но вместе с этим и восстанавливается любовь. Неизвестно только какая: ко льду, к Деметре или к этому тупому придурку, который со словами не дружит от слова совсем. Мягко отстраняясь, я беру коньки и всё же смотрю на него, хоть и неуверенно. — Повзрослей, Волков, хватит дёргать за косички, — слабо улыбнувшись, я посильнее запахнул парку и повесил коньки на плечо. Волкова с моей улыбки буквально перекосило, и оно понятно, почему. Я никогда ему не улыбался. — А сейчас.. Меня зовут Митя Зайцев. Я слышал про вас, Сергей, от своего тренера. Надеюсь, что мы познакомимся поближе, когда встретимся в Деметре. — Да, я тоже на это надеюсь, — Волков ухмыльнулся как обычно, но во взгляде уже были не шипы, а тепло. Я развернулся и почувствовал, как он провожает меня взглядом до самого подъезда. Защитник хренов. Во вторник я вернулся в Деметру. Ильфат Игнатьевич крепко обнял и похлопал по спине, примерно тысячу раз извинился и пообещал, что такого больше не будет. А Волков.. Волков лишь однажды тепло и хитро улыбнулся, когда я увидел его в коридоре, пока разговаривал с друзьями. И позже я нашёл в своей гримёрке букет белых орхидей.