Лёд, любовь и age gap

Сидя на немного просевшем от времени, но с виду аккуратном диване, я смотрел сначала на точку в стене, потом на точку на ворсистом светлом ковре, а потом перевёл взгляд на окно балкона, где было видно огромную фигуру Волкова, который в такой мороз выперся покурить в одной олимпийке. Но я уверен, что когда он выйдет и сядет со мной рядом, он всё равно будет пылать жаром, а меня вновь укутает в свои объятия его запах одеколона и сигарет с ментолом. Вообще-то, я раньше был против сигарет, да и рано или поздно всё равно заставлю его бросить курить, но.. Сейчас нет. Потерять такой уже приевшийся и отчасти родной запах я пока был не готов.  Чего я никак не мог ожидать, так это того, что через две недели наших «отношений» я перееду к Волкову.  Всё случилось довольно спонтанно, но я был этому, наверное, даже рад. Развивалось всё не медленно, но и не очень стремительно. Сначала были недолгие прогулки после основных тренировок, он провожал меня до дома, иногда даже встречал после уроков, рискуя опоздать на какой-нибудь любительский матч. В «Деметре» мы вели себя как старая супружеская пара, потому что я постоянно ворчал и упрекал его в неосторожности или в том, что он выходит курить в одной олимпийке, а он шутливо меня успокаивал, безо всякого стыда клюя губами в щёку. Из-за таких его выходок я старался с ним иной раз не пересекаться, потому что щёки в такие моменты алели безбожно, а интерес публики к нашим отношениям рос в геометрической прогрессии. Я ничего ему не объяснял, но он всё понял. Всё понял, а потому с большим азартом набрасывался на меня с игривыми шутками и лёгкими поцелуями после тренировок.  Потом эти прогулки затянулись, мы гуляли с семи часов вечера до самой ночи. Он, опять же, меня провожал, интересовался моей жизнью, как и я интересовался его. В начале совместного времяпровождения всегда было неловко, причём нам обоим, но стоило только одному из нас обхватить чужую руку или поцеловать друг друга, как вся стеснительность в одно мгновение куда-то улетучивалась, и дальше мы шли уже, весело переговариваясь и смеясь.  Может показаться, что мы с ним больше друзья, нежели возлюбленные. Но ключевое слово - «показаться», ведь во всех этих прогулках было очень много касаний, тёплых взглядов, шутливых перепалок и всего остального, что свойственно влюблённой паре. И, если честно, я не думал, что найти с ним общий язык можно так просто. Нужно было лишь пережить несколько ссор в самом начале, чтобы прийти к примирению и пониманию в конце.  Я узнал о Волкове много чего. Узнал, что день рождения у него 10 мая, что он остался без родителей несколько лет назад, узнал, что он живёт один уже несколько лет и чувствует себя невероятно одиноко каждый раз, когда просыпается и видит пустое место на кровати рядом. Во время того, когда он рассказывал мне о последнем, мы уже стояли у моего подъезда. И именно тогда, не долго думая, мы почти в одно время предложили, чтобы я переехал к нему.  Волков осмелился предложить мне это, потому что знал, что родители мои не будут против. Будучи карьеристами по жизни, они родили меня, чтобы от них отвязалось старшее поколение в лице моей бабушки, которая была такой же карьеристкой в молодости. Да и сейчас она успешно банчит квартирами, иногда балуя меня кругленькими суммами в переводах на карточку. Родители такие же. Пытаются купить мою любовь и просто откупиться своими деньгами. Как будто они мне нужны.  Решение переехать я принял быстро, а ещё быстрее собрал все вещи, сказал обо всём маме и даже не удивился её безучастному и равнодушному тону на том конце провода ведь, конечно, она была на работе. Даже если бы я сказал ей всю правду о том, что Волкову уже под тридцать лет, ей было бы наплевать. Я в этом уверен. Вряд ли они когда-нибудь обратят внимание на своего сына, который только и может, что кататься на коньках и раздвигать ноги в очередном поперечном шпагате. Я был им интересен тогда, когда учился в начальной школе, ведь в дневнике этого маленького, послушного мальчика Митеньки Зайцева всегда были красивые пятёрки, доставшиеся ему слезами, титаническим трудом и криками отца. Но я быстро понял, что учёба мне не интересна, что я не получаю практически никаких полезных знаний и не получаю никакого удовольствия от походов в это крысятское гнездо с токсичными учителями и не менее токсичными одноклассниками, у которых уже в пятом классе на уме были одни понты, тупой рэп и желание выделиться из толпы абсолютно любыми способами, даже самыми низкими и бесчестными.  Моя комната была необжитой и пустой, потому что всё своё свободное время я проводил в Деметре, часто оставаясь там же и ночевать. Поэтому и вещей собирать нужно было немного, хватило одной лишь спортивной сумки, с которой я постоянно ездил на разные сборы. В тот же вечер я пришёл к Серёже, ожидая увидеть пустую и разрушенную холостяцкую берлогу, которая завалена разбросанными носками, горами мусора и грязной посуды, но.. Как же я был удивлён, когда вместо ожидаемого кошмара увидел довольно уютную небольшую квартирку с таким мягким ковром в гостиной, которая объединена со светлой кухней, и такие же прибранные две другие комнаты. Серёжа раскусил меня, заметив мой блуждающий удивлённый взгляд, поэтому мне стало неловко и стыдно за самого себя.   — Не переживай, я бы тоже так подумал. Надеюсь, мы сможем поддерживать эту чистоту вместе, — Серёжа тогда потрепал меня по волосам, тепло улыбнулся, и я, словно кот, разомлел от такой ласки, прижавшись к нему в благодарственных объятиях. Тогда казалось, что эту пустоту внутри, которую раньше заполнял один только лёд, сможет заполнить и любовь Серёжи ко мне.  Привыкал к квартире я недолго, в тот же вечер развалившись вместе с Волковым на диване в гостиной перед телевизором, уже пахнущий его гелем для душа и переодевшийся в его огромную чёрную футболку. Мне даже странно было осознавать, что сейчас мы находимся в такой нереальной гармонии, хотя до этого ему пришлось таскать меня на плечах, дарить букеты и прижимать к стене, чтобы поговорить. И из-за этого внутри вился комок неуверенности в том, долго ли продлится такое счастье.  Но знаете, длилось оно долго, если сравнивать то, как раньше мы ссорились с ним почти каждый день. Впервые мы поругались только через неделю совместного проживания, когда я, человек, который совсем не умеет пользоваться стиральной машиной, постирал его белые футболки и рубашки с какой-то красной вещью. Волков сначала громко возмущался, потом просто ворчал и бубнил что-то себе под нос, а я же винил себя в неосторожности и в глубине души раскаивался и извинялся, только вот снаружи выходило не очень. Мой непредсказуемый характер сыграл не последнюю роль в разыгравшемся спектакле, поэтому я даже разговаривать с ним не стал, а просто закрылся в комнате и просидел там до самого полудня, пропустив ужин, завтрак и утреннюю тренировку. Серёжа весь вечер тоже не подходил, чувствуя себя неимоверно правым во всей этой ситуации, но утром всё-таки постучался тихо в дверь. Я, не спав всю ночь, с замиранием сердца слушал эти стуки в дверь и не решался выйти на какой-то открытый диалог, потому он, наверное, посчитал, что я сплю, и решил свалить на тренировку первым. Мой обречённый и одновременно с этим облегчённый вздох нарушил тишину пустой квартиры, в которой было невероятно одиноко без Волкова.  Тогда я вообще, по правде говоря, боялся идти в «Деметру». Серёжу я любил, но вот признавать свои ошибки - нет, хоть и понимал, что я сам виноват в этой ситуации целиком и полностью, ведь незнание не освобождает от ответственности и бла-бла-бла.. Но внутри был страх, что из-за какой-нибудь такой мелочи он разочаруется во мне и пошлёт куда подальше. С другой стороны, он же сразу знал, в кого влюблялся... В закомплексованного, с виду красивого и талантливого парня Митю Зайцева, которому 19 лет от роду и у которого ни разу серьёзных отношений в жизни не было. Неужели за одни только покрашенные в красный цвет рубашки и футболки он может меня бросить? Мысль эта стояла каменным монолитом в моей голове, но это не помешало мне пересчитать все испорченные футболки и рубашки, запомнить у каждой из вещи рисунок, и, отправившись в магазин, купить точно такие же и в том же самом количестве, а потом все их перегладить, развесить или аккуратненько сложить на полки. Все эти действия я выполнил в рекордные сроки, управившись за три часа, а потом, почти со спокойной душой, отправился-таки на тренировку, перед этим не сдержавшись и ещё приготовив пасту с сыром и сливками.  Навык избегания Волкова у меня был прокачен на максимум, поэтому за весь день на глаза я ему ни разу так и не попался. Много раз я падал на лёд, потому что в голове были лишь одни бесконечные переживания. Ильфат Игнатьевич ругался как-то по-отцовски, с полным пониманием и чуть-чуть с сочувствием, как будто он обо всём знал. Но не мог же Волков ему обо всём рассказать. Или мог?..  Меня отправили домой пораньше, потому что, цитирую: «Я не могу на тебя смотреть, Мить. Иди проспись и разберись со всем, потом приходи.» Когда я шёл домой, я чувствовал, как болят мои ноги буквально во всех частях сразу, как ноют несколько рёбер от множественных ушибов, но, даже несмотря на боль, в голове были только мысли о том, как же мне не хотелось сейчас идти туда и объясняться перед ним, просить прощения и видеть этот невозможный, наверняка злой и суровый взгляд голубых глаз. Я обошёл все знакомые дворы, несколько часов качался на качелях, почти полностью посадил телефон, играя в какую-то тупую игрушку, и только на оставшиеся 3% принял звонок от Волкова. Глаза на автомате уже начали намокать.  Сначала была тишина. Мы оба не очень хороши в разговорах, которые касаются наших чувств и личных проблем, поэтому он, наверное, надеялся на то, что я начну первым. И он дождался, но не какого-то внятного слова или ответа, а простого тихого всхлипа. Ну не могу я по-другому объясняться, меня сразу кидает в жар и слёзы. Волков тихо вздохнул и, наверняка, покачал головой. Я это знаю, я его уже выучил. Я же прикрыл рот ладонью, чтобы не издавать больше никаких звуков.  — Ну и где ты? Я, вообще-то, жду тебя, чтобы мы вместе поели пасту, которую ты приготовил, юный поварёнок, — его низкий, тихий и спокойный голос звучит так до жути правильно, что реветь хочется ещё больше, потому что кажется, что ты, Митя, его вообще не заслужил. Не заслужил такого мягкого и доброго к тебе обращения, да и того бубнежа тоже не заслужил. — Хочешь, я приду? Ты далеко? Может тебе такси вызвать?  — Т-ты померил рубашки?.. — из меня дрожащим голосом выходит только это, а после я перевожу дыхание и пытаюсь успокоиться, зацепившись взглядом за какой-то камушек на земле.  — Рубашки? Какие рубашки? — Волков встаёт и молчит, наверняка в неком замешательстве следуя к шкафу. Я уже жалею о том, что всё это начал, потому что жест с этими купленными и выглаженными рубашками и футболками выглядит неимоверно жалким. — Мить, ты с ума сошёл? Зачем ты деньги тратишь на это, да и где ты взял их вообще? Я бы и в розовом походил, мне очень даже идёт по-моему, да и чёрного у меня полно, — он говорит всё это с лёгким упрёком, который тоже звучит очень правильно, а я лишь слабо улыбаюсь и поднимаюсь с качелей, выдвигаясь в сторону дома.  — Ты же... не бросишь меня из-за этих рубашек? Я знаю, я далеко не самый умный человек, да и в принципе косячу много, но.. Я.. я научусь, правда, я не слишком безнадёжный. Прости, что я.. — я говорил всё это скороговоркой, не давая возможности Волкову вставить свои пять копеек, и не потому, что я не хотел его слышать, а потому, что мне просто было страшно. — Я же тебе всё испортил, поэтому купил новые, но я обещаю, что такого больше не...  Даже телефон не выдержал такого напряжённого разговора, предательски выключившись. Шмыгнув, я поправил шапку, осмотрелся и пошёл дальше к дому Волкова, до которого оставалось совсем немного. Ключи обжигали внутренности свободной куртки, постоянно напоминая о себе и о том, что скоро придётся ими воспользоваться. Но до чего же волнительно! Ужасно..  Робко и тихо приоткрыв дверь, я вошёл в квартиру и, повернувшись передом к двери, стал также тихо расшнуровывать ботинки, намереваясь быстро шмыгнуть в комнату и не выходить оттуда ещё пару дней, пока уверенность вновь не придёт ко мне. Но план мой рухнул карточным домиком, ведь, обернувшись и выпрямившись, я врезался в Волкова, от которого явно исходила убийственная и вместе с тем до жути заботливая аура. В который раз поражаюсь тому, как у этого человека получается всё это в себе совмещать..  — Как ты мог подумать, что я могу бросить тебя из-за рубашек, Мить? — строго спросил он, пытаясь поймать своим взглядом мой взгляд, который я удачно от него прятал. На вопрос я лишь пожал плечами и хотел уже ловко его обойти и смыться, но меня довольно грубо обхватили за талию и притянули к себе, зажав в объятиях. — Я не брошу тебя ни из-за рубашек, ни из-за сожжённой кухни, даже ни из-за взорванной к чертям квартиры. Но могу бросить, если ты будешь постоянно во мне сомневаться и приписывать непонятные замашки тирана, который разбрасывается любимыми людьми направо и налево так, словно это расходный материал, — на последних его словах я заметно вздрогнул и даже как-то расслабился, беззащитно и слабо цепляясь руками за его домашнюю тельняшку и скромно обнимая в ответ. — Мы не умеем говорить о проблемах, и в этом наш минус, огромный минус, — я кивнул, удивлённый его умными мыслями. Раньше думал, что у него мозг включается только на тренировках. — Так что давай вместе над этим работать, но сначала пойдём уже поедим, иначе я съем тебя, Зайцев.  Видимо, насчёт умных мыслей я ошибся.  Ссор стало меньше, потому что после каждой из них происходило следующее: Серёжа злился и бубнил, выкуривал несколько сигарет, стоя на балконе и нервно притопывая, наверняка жалел о том, что связался со мной, а потом, минут через двадцать, врывался в мою комнату, в которой я со страху запирался, и уже на более спокойных тонах мы пытались разобраться в проблеме. Он вытаскивал из меня неохотные мысли и извинения, когда я правда был в этом виноват и сам знал, что так и есть. Когда же виноват был Волков, то он извинялся почти сразу, и ссора сходила на нет, потому что я не успевал загореться и распылиться на оскорбления и обвинения. Но если доходило до самого крайнего моего состояния, то я сначала плевался ядом, а потом, по старой схеме, запирался в комнате и в одиночестве проводил бессонные ночи. Что-что, а Волков под боком уже успел приесться.  Но даже ссоры были лучше, чем очередная новая неприятность нашей совместной жизни. Мы - два человека, которые не могут жить безо льда. Я - фигурист, он - капитан хоккейной команды, и у нас есть свои обязанности, которые делают жизнь чуточку хуже. У меня намечались региональные соревнования, на которых нужно было представить две программы, а у Волкова в скором времени должен был пройти какой-то чемпионат в честь чего-то там. В их названиях я ещё не очень хорошо разбирался. Но главное не название. Главное - то, что мои соревнования будут проходить всего два дня, а Волков собрался в командировку на целых две недели. И он оставляет меня здесь. В полном одиночестве. И это учитывая то, что у нас у обоих сейчас будет ещё меньше времени, чтобы быть вместе, потому что тренировки высосут последние силы.  Моему огорчению по этому поводу не было предела, поэтому я морально уже готовился к своему проигрышу на соревнованиях из-за переживаний. И я бы проиграл, если бы Ильфат Игнатьевич не дал подзатыльника, и сам Волков не применил бы шантаж, поставив мне условия: или ты выступаешь хорошо, или я ещё задержусь ненадолго в командировке, чтобы отпраздновать победу. Конечно, это было просто возмутительно, и я задал ему жару из-за этого шантажа, чтобы он передумал и взял свои слова назад. Но всё равно было тревожно, а потому я старался и выкладывался на тренировках по полной.  Казалось бы, почему я просто не могу взять и поехать вместе с Волковым? Во-первых, я не могу позволить себе такого отдыха между тренировками, во-вторых, вся его команда и так косо смотрит на нас, поэтому лишний раз раздражать их своим присутствием мне не хотелось. Для Волкова же я озвучил одну только причину, тактично умолчав о второй.  И ко всем этим событиям мы готовились на протяжении нескольких недель, приходили домой уставшие, до ужаса измотанные и редко когда счастливые. Да, лёд любили оба, но когда ты по пятнадцать, а то по двадцать часов вкалываешь, когда на ногах появляются кровавые мозоли, когда у тебя тело всё ноет из-за ушибов.. Тогда приходится тяжко. Правда тяжко. Часто мы забывали поесть, питаясь только в деметровской столовой, наша чистота в квартире дала небольшой сбой, ведь прибираться не было никаких сил, хотя я заставлял себя и изредка пылесосил, поливал цветы и сразу же валился с ног спать. Темп тренировок был бешеным, режим сбился к чертям, а сил не осталось даже на то, чтобы ссориться.  Только перед моими соревнованиями нам дали отдохнуть. Ильфат Игнатьевич понимающе отмазал Волкова, поэтому весь день мы валялись в кровати в обнимку, отсыпаясь, а под вечер решили поесть наконец нормально, выпить по бокальчику вина и просто расслабиться немного, но не в том ключе, о котором вы наверняка подумали. Хоть мы и встречались уже довольно давно.. У нас ничего не было. Ничего. Абсолютно. Только в тот вечер я предложил сделать массаж, беспощадно при этом покраснев. Серёжа был немного обеспокоен тем, уверен ли я, что хочу это сделать, но от возможности такой отказываться не стал, поэтому совсем скоро я сидел на его спине и растирал руками закаменелые мышцы, которые рассматривать можно было вечно наравне с огнём и водой. Я водил руками по его спине ласково, но с ощутимым нажимом, чтобы массаж хоть немного облегчил его старческие страдания. Несколько раз я пошутил на эту тему, за что был беспощадно зацелован и перевёрнут на спину. Такие дурашества были довольно нам привычны, но отчего-то именно в тот момент почувствовалась в воздухе какая-то напряжённая атмосфера, и напряжённой она была потому, что это было слишком... интимно.  — А ты?.. Т-ты сделаешь мне массаж? — робко тогда спросил я, пока Волков своим хищным взглядом вглядывался в моё покрасневшее от смущения лицо. Он медленно кивнул, отвёл взгляд и перевернул меня на живот, одним рывком задирая футболку и начиная до безумия нежно водить руками по спине. Конечно, у меня таких мышц не было, да и вообще у меня позвонки были видны. Он их даже пересчитал и вслух пожаловался на своё недостаточное внимание по отношению к тому, как я питаюсь. Волков почти не делал усилий, видимо, боясь принести какой-то дискомфорт и неудобство, но сопротивляться этому я не стал, лишь мысленно поблагодарив Небеса за то, что сейчас он не мог видеть моё полностью покрасневшее лицо. Только уши, наверное, меня всё равно спалили.. У нас ничего с ним не было, и это как раз было той самой проблемой, которую просто так с ним не обсудишь. Конечно, я, по своему обыкновению, принимал всё это на свой счёт, хотя где-то глубоко и понимал, что физическая близость в нашем положении, наверное, была бы слишком поспешной, быстрой и очень утомительной, ведь мы оба устаём просто нереально. Да и Волков меня лишний раз не дразнил, по дому всегда ходил в одежде, и видел я его обнажённым по пояс от силы раз пять, когда он выходил из душа. А я.. Мне дразнить хотелось, но в силу своей боязни того, что он может как-то на это не так отреагировать, ходил как ханжа и боялся лишний раз его коснуться, чтобы он не подумал, что я какой-то озабоченный.  Но обо всех этих мыслях пришлось на время забыть, потому что со стремительной скоростью приблизились мои соревнования. Я тренировался, тренировался и ещё раз тренировался, падая и поднимаясь, натирая обезболивающей мазью все части тела и облегчённо вздыхая каждый раз, когда моя задница касалась какого-нибудь стула или дивана вместо привычного жёсткого и холодного льда. Нагрузка была просто нереальной, Волков же перед командировкой решил отдохнуть, поэтому сейчас он активно хозяйничал в доме и ловил меня каждый день на пороге, чтобы я точно под его надзором дополз до кровати. За два дня до соревнований мне отдали мой костюм из привычного бифлекса, и он был просто потрясающим, по-другому никак не скажешь. Обе программы у меня были довольно лёгкие и нежные по своему вайбу лишь с несколькими трагичными моментами, поэтому и костюм был соответствующим: он обтягивал всё, что нужно, подчёркивал мою худощавую, но изящную в некоторых моментах фигуру, а на спине до самой поясницы был вырез, который открывал вид на россыпь родинок. Я был от него в восторге. Но Волкову показывать я не стал, тоже поставив ультиматум: пусть он увидит его на моём выступлении. У него всё равно сейчас только утренние лёгкие тренировки, так что на моё соревнование прийти точно сможет. Хотя бы на первое.  И он пришёл. Я чувствовал это, когда ещё даже не вышел на лёд. Ильфат Игнатьевич настраивал меня перед выходом на разминку, а я смотрел по сторонам, поправлял свои обтягивающие штаны, шнурки на коньках, вырез на спине и.. одним словом - нервничал. Последнее моё соревнование было пару месяцев назад, и это было вполне себе нормальной практикой, но каждый раз выходить на лёд становилось сложнее и сложнее в моральном плане. Я, вообще-то, не молодею, поэтому немного боюсь, что уже устарел для этой холодной сцены. Да и знать, что он сидит где-то на трибунах, которые, кстати, довольно хорошо заполнены.. Бьёт и отрезвляет лучше, чем электрошок. Понравится ли ему? Оценит ли он? Что скажет на эту программу? Что скажет, если упаду? Но стоит мне коснуться лезвием льда, как все мои сомнения и вопросы отпадают сами собой, потому что я вспоминаю, что люблю лёд, даже если мне приходится часто падать, страдать, практически убивать себя ради хороших результатов. Всё это можно терпеть, потому что те ощущения, что в груди трепещут каждый раз, когда я вот так выхожу на публику, нельзя ни с чем сравнить. Любовь ко льду становится на первый план, я делаю несколько пробных кругов, щупаю руками лезвие, проверяя, не прилипает ли слишком сильно лёд, езжу на каждой ноге попеременно, а потом делаю тройной тулуп и приземляюсь не на задницу, а как положено, после чего смотрю на трибуны и сразу же натыкаюсь взглядом на него. Чувствую, как щёки немного краснеют (наверняка от холода), а потом робко машу тому и показываю сердечко двумя пальцами, на что тот лишь ехидно щурится и легко кивает. От такого его незначительного жеста на душе сразу стало тепло, а уверенность в себе стремительно поползла куда-то вверх. Если любит Волков, то значит и судьям я понравлюсь. Главное не налажать.  И всё проходит гладко. Я выступаю одним из первых, погружаясь в песню Ланы полностью и отдавая зрителям самого себя. В голове пусто, лишь изредка возникают ассоциации с Волковым, особенно на словах о том, что «I know what you'll do, you'll love me at once». Вид у меня, наверное, весьма и весьма привлекательный, особенно с этим вырезом на спине, с аккуратно уложенными волосами и длинными (моя гордость) худыми ногами, которые невесомо скользят по льду. Руки неосознанно вытворяют какие-то жесты сродни балетным, и выглядит это, наверное, красиво. Позже надо будет спросить у него..  Я делаю тройной сальхов, несколько вращений, двойной флитц, несколько перебежек, ещё одно вращение, а после на ходу решаю, что прыгну четверной аксель, который прыгнуть невероятно сложно. Да, я тренировал его на тренировках, но Ильфат Игнатьевич всегда больше делал акцент на чём-то более приземлённом, так что шанс, что я исполню его хорошо - 30 на 70, где 30 - это хороший исход. Но я не знаю, откуда я взял в себе силы, правда не знаю, но приземлился я ровно, а трибуны просто взорвались аплодисментами, после чего я сделал конечную точку, облегчённо выдохнул и широко улыбнулся, глазами быстро сначала находя Ильфата Игнатьевича, а затем всё внимание переключая на Серёжу, что смотрел на меня с нескрываемым восхищением и обожанием. Я делаю пару реверансов, подбираю со льда случайные букеты и еду к трибунам, чтобы услышать оглашение баллов.  И, блять, 105 баллов. Боже правый! Ильфат Игнатьевич хлопает меня по плечу, я улыбаюсь, смотря на табло с результатами, и чувствую только невероятную гордость за себя. Трибуны шумят, и мне даже становится жаль тех, кто будет выступать после. Наверное, они уже морально сдались.  Стоит только камере выключиться, как я взглядом цепляюсь за фигуру Волкова, что приближается к скамейке оглашения результатов с большим букетом орхидей. Щёки вспыхивают моментально, Ильфат Игнатьевич гаденько хихикает и что-то щебечет мне на ухо, но я испытываю лишь невероятное смущение и поэтому уже через несколько секунд вешу на нём, словно коала на ветке, и тихо-тихо на ухо говорю «Спасибо». Лишь бы потом наши эти объятия не обнародовали в какой-нибудь газете или в интернете. Не хотелось делать каминг-аут так скоро.  105 баллов за короткую программу - просто отличный результат, но впереди ещё один день, и он будет гораздо сложнее, ведь там я должен представить свою произвольную программу длинною в четыре минуты. Было бы не так страшно, если бы Волков не уехал в командировку. С самого утра меня трясло и тилипало, я прыгал у себя в гримёрке, пытаясь хоть как-то себя отвлечь, но в итоге успокоиться так и не смог, пока не увидел смску с пожеланием удачи. Но то, что произошло после, вовсе выбило меня из колеи.  Я выехал на разминку, трибуны уже привычно были полны. Всего один день мне понадобился для того, чтобы привыкнуть к людям и стать их любимцем. Все те же незамысловатые действия, гляделки с Гошей, который вчера был просто поражён моей программой и который сразу сказал, что после такого не будет пытаться меня переплюнуть, улыбки зрителям. Зрителям.  На трибунах сидели мои родители. И улыбка, и весь мой более менее оптимистичный настрой полетели в тартарары. Зачем они пришли? Я же им даже ничего не говорил и уж тем более не приглашал. Нахмурившись, я поправил выпавшую прядку волос и попытался собрать своё прошлое спокойствие по кусочкам. Но ничего не вышло, потому что таких гостей на своей территории я никак не ждал. Сидят с такими отмороженными лицами, будто это они, а не я, проводят на льду пятнадцать часов в сутки. Видимо, им просто было жизненно необходимо испортить мне жизнь тогда, когда только начало всё налаживаться.  На этот раз я выступал пятым из девяти человек, и всё это время я сидел и нервничал. Руки дико тряслись от волнения и я жалел, но одновременно с этим и был рад тому, что забыл телефон в гримёрке. Серёже наверняка и так сейчас тяжело, а если ещё и я буду грузить своими нелепыми переживаниями.. Что же из этого выйдет?  Диктор объявил моё имя, но Ильфату Игнатьевичу пришлось прописать мне подзатыльник, чтобы я очнулся, собрался и вышел на лёд. Проехав к центру, я наградил своих родителей суровым взглядом, отчего те поёжились. Песня началась, я выдохнул и начал двигаться, буквально заставляя себя забыть об этих неприятностях и вспомнить о голубых глазах. В этой программе прыжки довольно простые, и с акселем я не стал баловаться, как делал это в первый раз, лишь так же невесомо скользя по льду и делая изредка перебежки с вращениями. И на одном тройном тулупе из восьми прыжков я всё же оступился, со всей жестокостью познакомив собственный зад с твёрдой поверхностью. Было больно, просто адски больно, но я поднялся в одну секунду, не позволив себе дать слабину.  Я не помню, как я закончил, помню лишь скамейку и заботливую почти отцовскую руку Ильфата Игнатьевича на своём плече. 190 баллов. Было бы больше, если бы я не упал. Из-за этого факта внутри что-то падает так же, как и я на льду, но разбивается сразу вдребезги и не поднимается за секунду. Досадно осознавать, что родители портят мне жизнь даже здесь. Ещё досаднее то, что я должен как-то буду рассказать о падении Серёже.  В расстроенных чувствах я поднимаюсь со скамейки, потирая ушибленный зад и направляясь без лишних слов в свою гримёрку. Ильфат Игнатьевич всё понимает, а потому не догоняет и оставляет в покое.  Задница встретилась с мягким стулом, и я облегчённо вздохнул, смотря на себя в зеркало. Невольно вспомнилась сцена из «Чёрного лебедя», но нет. Это не моя пьеса. Да и не очень-то и хочется в неё лезть. Я слышу тихий щелчок закрывшейся двери, что меня удивило, потому что кроме Гоши, который ещё не выступил, ко мне больше никто зайти не может. Я оборачиваюсь, но уже ничего не вижу, потому что свет выключается, наступает кромешная тьма, а возле уха слышится тихое:  — Ты слишком ужасен для того, чтобы выступать и зарабатывать такие баллы, грязный пидор. — Пауза всего в секунду, но она такая зловещая, что меня всего пробирает и берёт в оцепенение. — Как ты вообще добрался до такого уровня, а? Спал с тем старикашкой, тупая ты шлюха? Внутри зарождается паника, а руки в одно мгновение очень больно стискивают, обхватывают за запястья и растягивают в разные стороны, из-за чего я не могу вырваться и вообще нормально разогнуться. Колени начинают трястись, как это обычно бывает после выступлений, а язык не слушается совершенно, потому что в голове набатом слышится собственное сердцебиение. В крови течёт адреналин, в глазах застыли слёзы. Чьи-то чужие холодные руки мерзко проходятся по всему моему телу, пальцы оттягивают плотную резинку штанов и с треском отпускают её, из-за чего поясницу жжёт. Но в голове пусто, потому что страшно. — Отпустите меня.. — я пробую говорить, говорю тихо, а потом пытаюсь громче. — ОТП...ММ-ММ!  Меня заставляют взять в зубы какую-то вонючую тряпку, с силой раздвигая челюсти, нажимая мозолистыми пальцами на скулы и завязывая её лямочки на моём затылке, чтобы я не смог выплюнуть. Руки продолжают тянуть, очевидно, два человека по бокам. Они явно всё спланировали. Но откуда они узнали, что я буду здесь один? Или просто ждали удобного случая? Внутри меня застыл животный страх, да и сам я застыл, вне состоянии пошевелиться или дёрнуться. Я знал, что подобное, к сожалению, случается в мире профессионального спорта, но надеялся, что это обойдёт меня стороной. И после этих мыслей я чувствую, как между лопатками начинает ужасно жечь невыносимой резкой болью. Это поражает меня, я дёргаюсь и чувствую, как по спине стекает тёплая вязкая жидкость. Брыкаюсь, пытаюсь выбраться, но боль лишь усиливается.  — Никто больше не увидит твою такую прекрасную спину, Митенька. А если и увидит, то наверняка ужаснётся. — Ехидный смешок, после чего следующая фраза звучит у самого уха. — Ты отвратительный. Осознание буквально убивает. Меня схватили, задержали, засунули в рот тряпку, а теперь лезвием конька режут спину. Долго, мучительно и просто невозможно. Истязатель что-то бормочет себе под нос, гадко хихикает, выводя лезвием кресты почти до самой поясницы, надавливая так, что становится страшно за сохранность своего позвоночника. Они хотят меня убить? Или сделать инвалидом? Ведь этот человек лезвием орудует уверенно, немного даже вальяжно, довольно медленно оставляя порезы на спине, которые кровятся.  Из глаз, которые я с силой зажмурил, будто мне поможет это абстрагироваться и перестать чувствовать боль, ничего не бежит, наверное, от шока, я лишь пытаюсь ещё брыкаться и невольно концентрируюсь только на горячей струе, которая уже капает на пол. Из-за режущей боли лоб покрылся потом, колени крупно дрожали, а сам я уже почти потерял связь с реальностью, потому что от тряпки невероятно сильно несёт каким-то ацетоном, боль просто убивает, и от неё закатываются глаза. Я не могу сопротивляться наступающей потере сознания. Тошнит невероятно сильно, из-за кромешной тьмы сбилось хоть какое-то ощущение пространства.  Похоже, мой конец будет здесь, в этой гримёрке.  Но я всё же открываю глаза от нового приступа нестерпимой боли. Дёргаюсь так, что больно бьюсь затылком о стену, испуганно вскрикивая и ещё не осознавая, что уже горит свет, а напротив меня сидит напуганный моей выходкой Гоша с тряпкой в руке. На полу стоит бутылёк с перекисью, которая и причиняла мне боль. Гоша смотрит на меня обеспокоенно и жалостливо, а я лишь поджимаю губы, пытаясь не обращать внимание на жгущую боль, из-за которой хочется взвыть.  — Н-не говори им. Пожалуйста, не говори ему, — мой голос дрожит, и только сейчас я понимаю, что по щекам всё-таки что-то скользит. Гоше морально больно от такого зрелища, это видно по его лицу, он хочет возразить, но я становлюсь капризным и реву навзрыд, падая к его коленям и обнимая так отчаянно, что самому становится себя жалко. Точнее, от себя становится просто мерзко. — Не говори ему! Умоляю, просто не говори! Я урод, Гоша, я урод, урод, какой же урод.. — заговариваюсь в словах, льну к нему и плачу, просто рыдаю и даже не представляю, как жалко это всё выглядит со стороны.  Он кивает, хоть это и даётся ему с большим трудом, а потом продолжает обрабатывать огромные порезы на спине, заботливо дуя на раны и умоляя потерпеть ещё немного. Если бы не он, то раны бы наверняка уже начали гноиться, и никто не знает, что из этого бы вышло. Я не смотрел на них и не хотел этого делать, потому что это наверняка выглядит жалко и просто отвратительно. Золотую медаль я всё же получил, еле стоя на ногах, под внимательным и до жути проницательным взглядом Ильфата Игнатьевича.  Я не думал, что когда-то буду так сильно радоваться отсутствию Волкова. В моём нынешнем состоянии я бы просто не смог вести себя как обычно и не встречать его вопросов о моём самочувствии, странной походке и стонах каждый раз, когда я садился на стул и поднимался с него. Он бы наверняка был обеспокоен моей бессонницей, которая вызвана этой ужасной болью в спине. Иногда я думал, что сам момент получения будущих шрамов был не таким болезненным, как больно это было сейчас.  Конечно, после соревнований я ото всех отдалился, на смски и видеозвонки не отвечая совсем. Но всё обошлось, ведь все думали, что я расстроен не самым лучшим последним выступлением, хоть в итоге и всё равно получил золотую медаль. Все понимали, что после такой усердной работы мне необходим был физический и моральный отдых, поэтому даже привыкший всё брать под свой контроль Волков успокоился и целых два дня меня не беспокоил. Ночью я не спал, истязал себя повторением тех ужасных слов, прошептанных мне на ухо во время всего акта насилия, а затем ко всему моему безумию прибавилось рассматривание ужасных ран, от вида которых хотелось блевать. Мне приходилось обрабатывать их самостоятельно, закрепив две вилки изолентой и на конец прикрепив ватку с перекисью. Раны были мерзкими, но через какое-то время я начал смеяться над этим, полностью осознавая правоту того человека, который наносил мне такие аккуратные штрихи лезвием почти до самой поясницы. Половина родинок была просто теперь стёрта кровавыми вырезами, а спина просто перестала быть такой же красивой, какой была до этого момента. Свой костюм я сжёг в жестяном ведре на балконе, со слезами на глазах смотря на входящий видеозвонок от Волкова, который просто обязан узнать об этом и распрощаться со мной.  Вскоре пришёл Гоша. Он зашёл в квартиру со слабой улыбкой, а в глазах было тошнотворное сожаление, из-за которого хотелось злиться, топать ногами, да и просто лезть на стенку. Без лишних слов и церемоний мы прошли в гостиную, он задрал мою белую футболку, которая была запачкана кровью, что превратилась в коричневые пятна, и не сдержал своего удивлённо-ужасающегося вздоха. Согласен, зрелище не из приятных, поэтому я тактично промолчал и, стянув футболку полностью, обнял свои колени и поклялся себе в том, что я не заплачу. Не плакал тогда, не заплачу и сейчас. Гошины тёплые сухие руки огладили моё плечо в успокаивающем жесте, на что я лишь отдёрнулся и сильнее сжал кулаки, перенося всё желание заплакать именно в них. — Мить.. Мы должны рассказать об этом. Они должны быть наказаны, это не должно повториться с тобой или с кем-то ещё, ты не должен мол.. — тон Гоши был обеспокоенно-заботливым, а я чувствовал лишь дикое раздражение и желание уйти отсюда или поскорее прогнать его. Я не мог слушать этого, по крайней мере точно не сейчас, когда я сижу перед ним, хоть и спиной, такой уязвлённый и подавленный.  — Ты обещал, ты поклялся, что не расскажешь. Твоё дело - обработать, а дальше я сам буду решать, что мне с этим делать и как быть, — буквально выплёвываю я, чувствуя, как спина, наполовину нечувствительная, покрывается мурашками. Мне стыдно за то, что я говорю, но желчь сама льётся и выходит из меня, и я никак не могу это контролировать. Гоша обречённо вздыхает, явно хочет возразить, но он берёт ватку в руки, смачивает её перекисью и начинает водить по ранам, отчего я весь вздрагиваю и крепко-крепко сжимаю челюсти. Когда-то так я сжимал ими и тряпку.  Процедура длится недолго, минут десять от силы. Мы сидим в гробовой тишине, у меня в голове абсолютно пусто, а у Гоши наверняка конвейером создаются идеи о том, как меня уговорить на разговор обо всём, что произошло. Но он ничего от меня не добьётся.  Думал я, пока он не обнял меня со спины, согревая тканью оранжевой худи, словно настоящее солнце. Гоша был язвительным, очень непредсказуемым, саркастичным придурком, а вот эта его сторона доброго и сострадательного человека выходила на сцену крайне редко.  — Тебе тяжело, я знаю. Я писал тебе все эти дни. Наверняка и Серёжа писал, и звонил. Ильфат Игнатьевич обо всём догадывается, он сверлит меня взглядом каждый день, а я вынужден молчать и придумывать отмазки. Я не хочу, чтобы ты терпел всё это в одиночку. Я бы хотел забрать хотя бы половину той боли, что ты испытываешь, но я не могу, потому что ты сам меня отталкиваешь, Митя, — я слушаю всё это, не дыша, а по щеке всё-таки скатывается предательская слеза и я шмыгаю носом. Ещё несколько секунд молчания, и я сдаюсь, утыкаясь лбом в его руки на моих острых коленках. Становится всё хуже и хуже, в груди открывается та дыра, которую я шпаклевал все эти дни, пытаясь обо всём забыть, а из неё воздушным потоком прорываются страх, сожаление, боль и неимоверный стыд за себя, за то, что я так отношусь к тем, кто мне дорог. Гоша сжимает в своих объятиях сильнее, пододвигаясь ближе. — Я даже подумать не могу, как сейчас волнуется Волков. На прошлой игре после твоих соревнований их команда почти проиграла, пока Волкова не заменили. Ты отвечал ему хотя бы раз по видео? А смс?  В горле застревает ком, из-за которого ни дышать, ни говорить нормально не получается. Я лишь бесконечное количество раз всхлипываю, шмыгаю и мотаю головой, заходясь в отрицательном ответе. Губы трясутся, потому что рыдать навзрыд и выть не хочется перед Гошей совершенно.  — Кому я нужен такой отвратительный, Гош? — всхлипы, бесконечные всхлипы и икания на нервной почве. — Я мерзкий, жалкий, и не только из-за ран. Я не заслужил медалей, Волкова, тебя. Я урод, я грязный, я бесполезный кусок дерьма, я просто ничтожный, жалкий, никому ненужный, маленький человек, который не заслуживает даже жизни.  Истерика ждала своего выхода долго, решаясь наконец выйти именно в этих тёплых объятиях, из-за которых худи Гоши будет в крови. Он цепляется за меня, не позволяя вырваться из цепких рук, и прижимает к себе, желая лишь успокоить, укачать и погладить по голове. Гоша не пытается меня переубедить, вместо этого давая мне время на подумать, перевести дыхание, зависнуть в этой тишине и от усталости заснуть в его объятиях. Сквозь сон я чувствовал, как чьи-то длинные пальцы мажут мои раны охлаждающей мазью, как меня укладывают в кровать с чистым постельным бельём, ведь от него пахло химозными орхидеями. Я слышал, как свистит чайник, как на кухне открываются и закрываются шкафчики, как пиликает надоедливая мелодия в скайпе. И, оказывается, мелодия играла у меня. Открыв глаза, я пару раз поморгал, а затем изумлённо посмотрел на телефон. Звонил Волков.  Прочистив горло, я с тихим стоном боли поднялся и решил всё же ответить, но без видеозвонка. Наверное, он не ожидал, что я возьму трубку, поэтому первые несколько секунд висело напряжённое молчание.  — Скажу прямо. Я очень зол на тебя, но скорее не на самого тебя, а на то, что ты нигде мне не отвечаешь, что не берёшь трубку и даже никуда не заходишь, отключаешь телефон, не ходишь на тренировки. Что происходит, Митя?  Наверное, Волков сейчас поджал губы, ожидая моего ответа. В дверях комнаты появился Гоша, который переоделся в мою футболку и свободные шорты. На плече его висело полотенце, а я ощутил резкую потребность в том, чтобы выпить горячего сладкого чаю и извиниться за своё поведение. Волков ждал ответа, Гоша ободряюще кивнул, а я снова прочистил горло и начал, в начале всё же запнувшись.  — П-прости, я.. — Гоша показал на собственное горло, а я сразу сообразил и придумал отмазку. — Я приболел немного, горло першит и лёгкая температура. Это сразу после соревнований случилось, уже на пьедестале чувствовал себя не очень, так что.. Не хотел, чтобы ты волновался. Прости, Серёж.  Не знаю, насколько убедительно это прозвучало, но, судя по поднятому Гошиному пальцу вверх, вышло довольно неплохо. Волков некоторое время молчал, затем вздохнул и цыкнул.  — Я постоянно волнуюсь о тебе, когда я не рядом, — сердце сделало кувырок, а сам я расплылся в слабой улыбке, на что Гоша ехидно улыбнулся и ушёл восвояси, наверняка что-нибудь там кашеварить. — Знаешь, я просто накрутил себя и уже подумал, что какой-нибудь придурок что-нибудь тебе сделал. Так может происходить на соревнованиях, поэтому.. Прости, я не должен был так злиться. Всё хорошо. Как себя чувствуешь сейчас? Я приеду меньше, чем через неделю, потому что одну команду дисквалифицировали.  А теперь сердце остановилось. Мало того, что он подумал о том, что и вправду случилось, так и приедет он раньше, чем планировалось. А я вставать с кровати не могу без стонов. И раны всё ещё кровятся, пачкая все футболки, которые нужно будет не забыть выбросить. От одной его реплики стало максимально плохо, так, что в горле опять появился этот ком, из-за которого сложно говорить.  — Мить? Всё нормально? Или ты не рад? — после последнего вопроса он так по-родному хмыкнул, что именно это заставило меня вернуться в реальность.  — Кхм, я.. Я рад, очень рад, Серёж, — заставив себя улыбнуться, я тяжело вздохнул. — Просто думаю о том, успею ли я подлечиться, чтобы потом тебя не заразить. Не могу сбить температуру, да и горло сегодня болит сильнее, так что тихо приходится говорить.. Гоша вот пришёл недавно, принёс лекарства, так что я постараюсь к твоему приезду встать на ноги.  Хоть Серёжа и был ревнивым, Гоша его не напрягал совсем, потому что противника он в нём не видел. Гоша в его представлении был моим младшим братом. На самом деле, по ощущениям оно и правда так было, просто иногда этот младший брат оказывался мудрее меня на голову, приходя именно в те моменты, когда сдохнуть хочется больше всего.  — Хорошо, Заяц. Лечись давай там. — Тепло, боже, до чего же тепло. Наверняка ехидно улыбается. — Пожелаешь удачи на сегодняшней игре?  — Удачи на сегодняшней игре, мой победитель.  Стоило взять трубку один раз, как я вспомнил, что такое смеяться и чувствовать себя счастливым.  Всю следующую неделю Гоша жил со мной, несколько раз в день обновляя слой заживляющей мази. Рядом с ним я даже забывал о том своём приступе, во время которого чувствовал себя неимоверно жалким и уродливым. Теперь я считал так только тогда, когда смотрел на ряд крестов вдоль позвоночника, стоя перед зеркалом. К приезду Волкова я перестал стонать от боли, а сами раны прилично затянулись. На их месте были отчётливо видимые всё те же кресты бледно-розового цвета, которые довольно сильно выделялись. К тому же, кожа на этих местах обычно не ощущалась, но в то же время была слишком чувствительной, стоило только её задеть пальцами или почесать.  С каждым днём я чувствовал себя всё неувереннее и неувереннее. Снова появились проблемы со сном, а в голове были бесконечные мысли о том, что же будет дальше. Очевидно, что я не смогу ходить перед ним всегда в одежде. Можно было, конечно, сказать, что я асексуал и что мне противен сам весь этот акт, противны какие-то интимные прикосновения, но.. Это такая откровенная ложь. Я не смогу сказать это с невозмутимым лицом даже не потому, что я не очень хорошо умею врать, а потому, что я правда хотел Волкова. Всей своей девственной душой. Тогда вставал следующий вопрос: отчего он бросит меня быстрее? от того, что я асексуал, или от того, что у меня вся спина покрыта шрамами, о которых я позорно умолчал?  Я не знал, как долго у меня получится всё скрывать, не знал и то, что в итоге придётся ему сказать, и насколько сильно он разозлится, узнав обо всём в один момент. И я даже не сомневался в том, что он узнает. Это же Волков. Он читает меня, словно открытую книгу, и я даже не могу от этого где-нибудь спрятаться: ни в комнате, ни в другой вселенной. Я думал даже о том, чтобы уйти самому, но.. Слишком уж сильно я дорожу тем, что у меня есть. Если я добровольно откажусь от его любви, которая пока, вроде, есть, то в жизни себе этого не прощу. Лучше я буду до самого конца запоминать всё, чем обреку себя на известный и печальный конец.  Все эти мысли не давали пока, и я думал об этом даже тогда, когда стоял на перроне и ждал прибытия Серёжи. Шесть часов вечера. Я в привычных узких чёрных джинсах, огромной серой худи, безразмерном пуховике и старых кедах. Морозит просто ужасно, я уже жалею, что не надел шапку и что не взял с собой шарф. С минуту на минуту должна прибыть его электричка, из которой он, вожак стаи, со всей своей командой вылезет лениво на перрон. Он устал, отработав почти две недели на льду и завоевав этот злосчастный кубок, который являлся их пропуском на другие чемпионаты. Наверняка Волков сидел на своём месте, ехал домой и мечтал о том, чтобы поскорее встретиться с кроватью, но перед этим вкусно поесть моей стряпни, которая, между прочим, уже ждёт его на кухне в кастрюльках и сковородке. И наверняка его глаза сразу начнут искать меня, как только он выползет на перрон. Эти мысли, которые даруют предвкушение, затмевают собой всё плохое, поэтому я стою на нужной платформе и меня легко потряхивает, а спина ноет из-за шрамов, которые болят в пасмурную погоду.  Через пару минут вдалеке виднеется электричка. Ещё через минуту она уже медленно затормаживает, а потом почти в одно время слышится стук открывающихся дверей всех двадцати вагонов. А Волков, жук, не сказал, в каком он ехал, поэтому я вынужден сначала всматриваться в одну сторону вагона, потом оборачиваться, смотреть в другу, и повторять эти действия несколько раз. Огромной фигуры Волкова нигде не видно, и внутри уже начинает расти комок беспокойства. Не перепутал ли я время? Не вышел ли он, дурак такой, на другой остановке? Не спит ли он сейчас в вагоне? От всех этих вопросов я начинаю кусать губы и сильнее щуриться, пытаясь рассмотреть хоть кого-нибудь вдалеке.  — Зай-це~ев. Я тебя съем, — слышится возле уха елейным глубоким голосом, после чего чей-то до жути холодный нос утыкается в моё надплечье. Я не успеваю вздрогнуть от неожиданности, как уже слышу грохот от брошенной огромной на землю сумки, а после меня обнимают сзади родные сильные руки и дышат очень провоцирующе в шею. В этих объятиях я отпускаю всё своё напряжение и глупо улыбаюсь, краснея и щеками, и ушами. — Скучал хоть, мой чемпион?  Вместо ответа я убираю его руки со своей талии и разворачиваюсь к нему лицом, обнимая за шею и приподнимаясь на носочках, надеясь на то, что он поймёт мои намерения. Но Волков.. Боже, он должен зваться Лисьев. Он смотрит на меня своим изучающим взглядом голубых глаз, выглядит наигранно изумлённым и в глубине души смеётся. А я хочу за это откусить ему нос.  — Если ты меня не поцелуешь, то я тебя не накормлю. Будешь голодом сидеть и выть волком, — тихо, но довольно чётко произношу я, легко хмурясь. Волков лишь слабо улыбается, тихо посмеивается и разглаживает пальцами морщинку между моими бровями.  — Не хмурься, тебе рано с морщинами ходить.  Но слушаю его совета я только тогда, когда он всё-таки обхватывает бережно моё лицо своими большими холодными руками, а потом целует до безобразия нежно. Отросшая щетина смешно колется, но я терплю и стараюсь не смеяться. На перроне наверняка собралось много людей гомофобных, да и на нас точно смотрит вся его команда, но.. Сейчас всё равно. С моими волосами меня запросто могут и за девочку принять.  Мы добираемся до дома на такси. Всё то время, пока мы ехали, Волков смотрел на меня и гладил по руке, притянув как можно ближе к себе. Он ничего не говорил, просто сидел, дышал и источал из себя такую уверенную и спокойную энергию, что мысли о каких-то плохих исходах прошли сами собой. Конечно, я понимал, что спокойствие это очень шаткое и довольно напускное, но сейчас я мог себе такое позволить. Волков наслаждался тишиной, которой он не мог найти в компании двадцати крепких мужиков, которые постоянно о чём-то говорили, вечно шутили и не давали покоя, обсуждая то предстоящие матчи, то прошедшие. Приехали мы быстро, поднялись в квартиру, Волков сходил в горячий душ, мы поужинали, и он, довольный всем положением дел, уволок меня в свои объятия, начиная рассказывать вообще обо всём, что там было.  Рассказы его были довольно однообразными, ленивыми и больше повествовали о матчах, каверзных моментах, иногда о драках на льду. Но что меня больше зацепило, так это то, что он рассказал мне о своих беседах с командой. Вообще, добрая половина игроков уже имела свои семьи. У кого-то было трое детей, у кого-то двое, и большинство мужчин в открытую говорили о том, как им не хватает своей семьи. Волков в это время тоже скучал, но не по семье, а по мне. Парни долго выпытывали у него что-нибудь о личной жизни, потому что, объективно, Серёжа в свои 27 лет был слишком хорош для того, чтобы не иметь никого у себя в квартире. Командир команды титанически все эти вопросы избегал, пока в один момент не выдержал и не признался в том, что у него есть парень. Когда он сказал, что это я, то все просто поблагодарили его за честность. Им просто нужно было подтверждение этого, потому что.. ну боже, мужчины такие дети. Им было просто любопытно узнать, кого Серёжа считает своей семьёй.  Волков заснул быстро, потому что он очень устал от всей этой поездки. Я же лежал рядом и то бледнел, то краснел, потому что с одной стороны мне было приятно, что он считает меня своей семьёй, а с другой.. Вы поняли. Сомнения о том, нужен ли ему такой мерзкий и бесполезный парень, меня одолевали и сжирали заживо. Я понимал, что это глупо. Понимал, что я себя накручиваю, что если я скажу об этом, то, вероятно, он просто скажет, что я собираю всякие глупости и что ничего такого он обо мне не думает. Но как мне вытравить этот шёпот из головы и как стереть со спины шрамы, одно упоминание которых режет сильнее, чем в тот самый момент?  И, госпади, всё было бы намного проще, если бы всё оставалось так, как было до его командировки. Но нет, блять. Нет. Именно тогда, когда у меня во всю спину сияли шрамы, когда меня одолевали все эти сомнения, Волков вспомнил, что у него между ног есть, скорее всего невероятных размеров, благодетель, которую он не против был бы использовать, и использовать не абы с кем, а со мной. Этот чёртов хоккеист, ёб вашу мать, вспомнил, что у него есть красивое тело и неимоверных размеров либидо! Спасибо, Волков! Ненавижу тебя! И что же он начал делать? Оо, теперь он не стеснялся выходить из душа с оголённым торсом, не стеснялся ходить без футболки вообще всегда, когда мы были дома, не стеснялся лезть ко мне с поцелуями и иногда задирать футболку, начиная расцеловывать живот или ключицы. Он вообще ничего теперь не стеснялся! Не стеснялся подходить по утрам со спины, обнимать меня, утыкаться носом в мою !чувствительную! шею, а холодными руками в этот момент проходиться по бокам и пальцами оттягивать резинку штанов. Из-за последнего жеста у меня внутри всё переворачивалось, потому что я вспоминал, как всё это было тогда. Волков в открытую издевался надо мной, часто порываясь снять футболку и с меня, но я стоял всё же на своём и ни в какую не давался. Хотя хотелось. Очень, чёрт возьми, хотелось.  Это было невозможно. Невыносимо. Слишком жарко. Слишком интимно. Слишком многозначно и волнительно.  Когда он приехал, я несколько дней ещё валялся дома, а потом возобновились мои тренировки, в которых я находил своё спасение, ведь невозможно было жить рядом с ходячей секс-машиной, которая так и норовит тебя раздеть, которая наверняка хочет сделать очень приятно, просто заоблачно приятно, и ты бы обязательно поддался этому искушению, и ты бы обязательно повиновался, встал на колени и.. Блять. Я не могу перестать сопротивляться. Я не могу показать ему эти шрамы. Это же.. просто ужасно.  Гоша знал обо всей ситуации и каждый день капал мне на мозги тем, что нужно рассказать, пока следы ещё свежие замели. Наверняка этих козлов можно было бы найти по записям с камер, которые ещё целы. Но если я соглашусь на это, то это значит, что Волков узнает. Узнает не от меня, а от следственного комитета, когда он будет провожать меня в местное отделение полиции. Но и решиться рассказать ему самостоятельно.. просто нереально. Я уже думал о том, чтобы рассказал ему обо всём Гоша, но было бы это честно? Конечно, нет. Думал и о том, чтобы рассказать всё Ильфату Игнатьевичу, найти виновных и посадить их за решётку, но Волков обязательно об этом бы узнал, да и всё равно невозможно вечно прятаться от него. А может согласиться на секс, при условии, что он не будет снимать с меня футболку?.. Эх, нет, он не поймёт, в порыве страсти того глядишь и разорвёт..  Не думать о Волкове в постели - моя ежедневная задача, с которой я не всегда справляюсь. Я просыпаюсь в его многозначительных объятиях, когда он то и дело случайно касается меня в довольно интимных местах, всё утро он ходит передо мной, сверкая своим шикарным телом, в Деметре он часто отлавливает меня в перерывах и напоминает своим поцелуем о том, что он меня любит, а вечером продолжает свои пытки по соблазнению. И я ведь ничего против не могу сказать, потому что всё, что мешает нам наконец этим заняться - мои шрамы, которые я боюсь показать и о которых боюсь рассказать. Остальное.. остальное мне очень даже нравится.  Волков терпел, не сдавался и гнул свою линию ещё неделю. Потом в ход пошли фокусы со случайно соскользнувшим бёдер полотенцем, я понял, что мои догадки о размере не были беспочвенными, а в голове появилась мысль о том, чтобы сказать ему всю правду и там уже будь что будет. Моё отчаяние достигло апогея, когда Гоша пришёл в Деметру с плакатом «Митя! Роза цвела для Серёжи!».  И разрешилось всё легко. Волков просто взял и задрал футболку, пока я спал. Сначала я почувствовал холод, из-за которого недовольно поёжился и попытался укрыться одеялом. Потом, когда я понял, что мне что-то мешает, я открыл глаза и увидел руку Волкова, что застыла каменной стеной надо мной. И взгляд его был просто ледяным, пока он глазами чертил кресты по следам шрамов. У меня внутри всё рухнуло, все наши какие-то планы, мечты, стремления, чувства, и вообще всё-всё разрушилось. Глаза предательски начало щипать, а сам я, подорвавшись, выдернул футболку из его руки и быстро направился в ванную, чтобы закрыться там на ближайшие несколько часов. Не хочу, не хочу, не хочу. Не хочу говорить, рассказывать, признаваться, слышать о том, какой я отвратительный, мерзкий и уродливый.  Но как бы быстро я не пытался сбежать и спрятаться, Волков всегда будет на шаг впереди, он всегда сможет меня догнать и остановить. И сейчас он перехватывает меня на пути отступления, грубо, очень грубо притягивает к себе и обнимает поверх моих рук у груди. Я пытаюсь вырваться, чтобы уйти, брыкаюсь и воспоминаниями накатывает то же самое беспомощное состояние, в котором я находился в той всепоглощающей темноте, когда мои руки больно стиснули и растянули в разные стороны.  — Отпусти меня! — я делаю ещё одну попытку дёрнуться, но он - командир хоккейной команды, он априори сильнее меня и так просто не отпустит, раз уже наметил себе такую цель. — Отпусти, Волков, отпусти сейчас же! Серёжа, отпусти меня, пожалуйста! — я снова дёргаюсь, а потом всхлипываю и предпринимаю попытку вырваться из плена его рук через низ, но тот всё равно меня не отпускает и я просто сажусь на пол, не сдерживая себя в слезах. Я так не хотел этого, но вот мы здесь. В который раз я перед ним реву? В четвёртый? В пятый? Эти слёзы меня уже не спасут. Волков зол, это чувствуется за километр, но я не понимаю, злится ли он на меня, или на тех, кто это сделал, а потом реву ещё сильнее, обнимая колени и отказываясь подниматься. Серёжа смотрит на всю эту картину отрешённо, с невероятной, ничем неприкрытой злобой, а после он выходит из комнаты, громко хлопая дверью. С этим хлопком трескается моё сердце. По крайней мере, я был к этому готов. Но это не значит, что мне не больно.  Оставшись в комнате наедине с собой, я дополз до кровати и забрался под одеяло с головой, желая впасть в детство. Я часто проводил так своё время, когда родители в очередной раз ссорились, били посуду или просто было мною недовольны. Здесь, под одеялом, всегда так спокойно и тепло, что я неосознанно тянусь сейчас к этому элементу в уютной, но такой пустой без Волкова, комнате, пытаясь заполнить ту дыру в груди, что снова теперь обильно кровоточила. Почему ему нужно было задрать мою футболку именно сейчас?  Мои мысли прерывает повторный сильный хлопок двери. Серёжа пришёл, но мне просто напросто страшно поворачиваться. Я слышу, как он сначала стоит у двери, потом грузно и твёрдо подходит к кровати, собирает весь свой негатив, чтобы наверняка обрушить его на меня. И я мысленно готовлюсь ко всему на свете, к тому, что он назовёт меня отвратительным, к тому, что он выгонит меня из квартиры, но ничего из этого не происходит, потому что он лишь тяжело вздыхает и также тяжело садится на кровать спиной ко мне. Мы находимся в тишине несколько минут, а может прошла всего одна, но он была слишком долгой по ощущениям, после чего Волков наконец решает заговорить со мной.  — Почему ты ничего мне не сказал? Это произошло во время соревнований, да? — он забирается на кровать, садясь перед горой из одеяла, в которой я был заточён. Я шмыгаю, чувствуя, как горят глаза от слёз и щёки от стыда. Привычный уже мне комок мешает говорить, поэтому я лишь сворачиваюсь в позу эмбриона и обнимаю свои колени, потому что мне невероятно страшно и одиноко. — Ты думал, что скроешь от меня всё это? Значит вот в чём была причина. Я специально перед тобой ходил голый и пытался понять, в чём проблема. И как долго ты хотел меня дурачить, а, Мить? — я мотаю головой и одеялом тру щёки, чтобы убрать слёзы. Мне так паршиво, так мерзко от самого себя, и я уже чувствую его разочарование во мне. — Ты забыл кровавые футболки выбросить из тумбочки.  Последняя фраза заставляет разрыдаться меня в конец. Я плачу, тихо всхлипывая и закутываясь всё сильнее, отодвигаюсь к самому краю кровати, подальше от Серёжи.  — Скажи мне, Митя, почему ты ничего мне не рассказал?  — Потому что я мерзкий. Я мерзкий, жалкий, никчёмный, отвратительный и ужасный. И шрамы эти тоже ужасные, но только их я и заслужил. — Собственный холодный и равнодушный тон меня пугает, но я продолжаю говорить всё абсолютно искренне, изредка шмыгая и прерываясь. — Разве тебе приятно встречаться с таким, как я? Разве тебе нужен такой, как я, Серёжа? Зачем ты вообще полез ко мне? У нас в мире столько красивых фигуристов с хорошей фигурой, с эмоциональной стабильностью, с хорошей растяжкой, или что для тебя там главное.. Из всех ты выбрал самого ужасного, который ничего в этом мире не заслуживает. Как я должен был тебе об этом рассказать? Ты - единственное, что есть у меня в этой жизни. Я так не хотел терять то немногое, что заставляет меня жить. Я так усердно пытался забыть о том, что я - сплошное ущербное подобие человека. И только тот, кто оставил мне это, заставил меня вспомнить о том, кто я на самом деле есть. «Ужасный, грязный пидор. Тупая шлюха. Отвратительный. Тот, кто увидит это - ужаснётся». Они правы, Серёжа. Даже если мне это не нравится, это и есть именно то, чего я.. — Заткнись, Мить. Просто помолчи хотя бы пять секунд. Из-за такой внезапной реплики, которой он перебил мою речь, я растерялся и вылез из своего кокона. Волков сидел, уткнувшись лицом в ладони, но тогда, когда я высунулся из одеяла, он поднял голову и посмотрел прямо в мои заплаканные глаза.  — Знаешь, Митя. Я постоянно говорю тебе о том, как я тебя люблю. Такого постоянно сомневающегося в себе, потерянного, маленького, местами глупого и зацикленного на «я заслужил/я не заслужил». Я скажу тебе это ещё раз. И ещё раз. И ещё много раз после. Я люблю тебя, ты понимаешь? На каком языке мне нужно это сказать, чтобы до тебя дошло? Ich liebe dich. Я в школе только немецкий учил, поэтому извиняй. — Волков смотрит прямо, в упор, а все его слова бьют по сердцу, делают счастливым и одновременно самым несчастным, потому что он слишком хорош для меня, да и для этого мира. — Ты не представляешь, как я зол на тех, кто сделал это с тобой. Ты не представляешь, как сильно я хочу найти их и спустить с них шкуры, как я хочу сделать им эти чёртовы колумбийские галстуки, боже, да я готов убить ради тебя, чтобы они раз и навсегда запомнили меня, то есть человека, который любит эту «тупую шлюху, грязного отвратительного пидора Митю Зайцева». Если ты шлюха, то только моя. Если ты пидор, то будешь встречаться только со мной. Если ты отвратительный, то ты мне подходишь. Если я увижу эти шрамы ещё раз, то я буду только очень зол, я буду желать мести, а потом назло этим ублюдкам я расцелую их, потому что я люблю тебя, Митя.  Аккуратно скинув с себя одеяло, я поднялся на колени и на них подполз к Волкову, крепко обнимая за шею и уже не поджимая трясущиеся губы. Только перед ним я наконец дал себе разрешение на то, чтобы обнажить голос, который не показался даже во время ужасной пытки. Только перед ним я разрешил себе быть слабым, обнажил всю душу, показал все шрамы и был им принят. Волков всё это время обнимал, усадив к себе на колени, поглаживая по спине и покачивая. В его руках я чувствовал себя беззащитным и просто крошечным, был черепахой без панциря. Хотя нет, моим щитом в этот момент был Серёжа. И будет, видимо, им ещё долго.  В тот же день мы рассказали всё Ильфату Игнатьевичу, а потом начались бесконечные поездки по полицейским отделам. Нужно было снять побои, в моём случае шрамы, опросить свидетелей, запросить записи с видеокамер. Каждый день был словно в тумане, ведь воспоминания об этой темноте, мерзких потных руках и об остром лезвии конька не давали покоя. Нужно было описывать всё произошедшее несколько раз, упомянув все слова до последнего, без всяких увиливаний и приукрашиваний. В конце каждого дня почти на протяжении недели Волков заваривал какао, принимал меня в свои объятия и долго-долго гладил по голове, спине и пояснице, заботливо укрывая одеялом каждый раз, когда я засыпал на его груди.  И какой же итог? Их поймали. Мне было достаточно услышать его голос в комнате для свиданий, чтобы вспомнить и пережить всё заново. Сначала поймали главного, потом он сдал тех двоих, чтобы ему смягчили срок, который, в итоге всё же не смягчили. Он вышел внушительным. Двенадцать лет без возможности досрочного освобождения. Наверное, я бы ликовал, если бы не был таким измотанным.  Ещё примерно неделю я был слишком спокойным, можно сказать, что мертвенно спокойным. Меня особо ничего не волновало, я тренировался, потому что надо, готовил, потому что надо, целовал по утрам Волкова, когда мы расходились по разным корпусам, потому что уже была привычка. Все эти ненужные и такие отвратительные воспоминания не давали покоя, и отходить я стал только позже, когда Волков выбил для нас небольшой отпуск на три дня.  В первый день мы гуляли по городу, сходили даже в парк аттракционов, который изрядно меня повеселил, особенно тогда, когда Волков матерился возле тира и проклинал эти чёртовы фигурки, что так быстро, по его мнению, двигались. Но Волков не был бы Волковым, если бы он не выиграл большого зайца и не отдал бы его мне. Во второй день мы гуляли по торговому центру, сначала дружно обсуждая тупые модные шмотки, а под конец дня зайдя в любимый секонд, в котором всегда были хорошие и, главное, недорогие вещи. Хоть у обоих и были деньги, оба не любили оставлять слишком много в каких-то брендовых магазинах.  А в третий день мы остались дома.  Волков был каким-то тихим с самого утра, будто заболел, но на мои обеспокоенные вопросы он говорил, что всё нормально, и он прекрасно себя чувствует. Он сходил в душ, я сходил после него, и стоило мне только выйти из ванной и пройти на кухню, как он тут же прижал меня к кухонной тумбе, впиваясь в губы слишком требовательным и даже немного грубым поцелуем. Руки его были на тумбе по обе стороны от моих бёдер, а сам он согнулся в три погибели, чтобы иметь возможность с упоением вгрызаться в мои губы. Меня такой напор немного смутил и ошарашил, поэтому я сначала не отвечал, сдавшись только через пару секунд.  Чтобы ему было удобнее, я обхватил его за шею и привстал на носочки, но в следующую секунду меня усадили на тумбу и я понял, к чему всё идёт. Волков с утра был тихим, потому что он обдумывал каждый шаг. Он волнуется? Боже, как же у него этого не было, раз сейчас он волнуется. Конечно, я же так долго.. О, господь.  — Ты собираешься взять меня на кухонной тумбе, Волков? — пытаясь отдышаться, спросил я. Вид у Волкова был чумовой: расфокусированный взгляд глубоких синих глаз, в которых определённо плещется желание, растрёпанные из-за моих коварных рук волосы, алые губы из-за слишком дикого поцелуя. Хочется умереть ради одного него такого. — Я хочу тебя. Боже, как я хочу тебя, Серёж. Видимо, этого он и ждал. Всё проходит плавно, потому что он аккуратно подхватывает меня под бёдра и несёт в спальню, пока я коварно целую его в чётко выраженную линию челюсти, спускаюсь к шее и скольжу по ней языком. В голове совершенно нет никаких мыслей о том, что я смущаюсь шрамов, да и в принципе я чувствую себя до жути раскрепощённым, и всё, что происходит, ощущается таким правильным, что хочется лишь играться с ним, его терпением и выдержкой.  Моя спина встречается с кроватью, но я мгновенно поднимаюсь, тянусь к его футболке, чтобы избавиться от неё и выбросить к чертям. Вслед за этим Волков избавляется и от моей футболки, легко толкает меня в грудь и стягивает домашние шорты, которые скользят по гладким длинным ногам, цепляясь под конец за изящную щиколотку. Не долго думая, он сдёргивает и боксеры, его взгляд бегает по всему моему телу, пытаясь уцепиться за всё сразу. В этот момент он похож на искателя приключений, который так долго искал какое-то сокровище и наконец нашёл. Его глаза почти блестят в этом лёгком полумраке из-за спущенных жалюзи. Щёки ощутимо горят, видимо, по привычке, но, даже несмотря на то, что он видит сейчас меня абсолютно голым, я просто хочу быть ближе. Ещё ближе.  — Поцелуешь меня или просто будешь глазеть? — мой вопрос - вызов для его, такого молчаливого, покорного и одновременно с этим очень властного. Он льнёт к губам, затягивая в мокрый поцелуй, во время которого я рисую на коже его головы разные узоры и легко царапаю правое плечо. Серёжа отстраняется, скользит языком по слегка терпкой, из-за геля для душа с можжевельником, коже, кусая ключицы и шею, из-за чего я невольно дёргаю бёдрами и становится стыдно за такую нетерпеливость. Он лишь хмыкает, видимо, совсем расслабившись и поменяв свои приоритеты, а потому продолжает целовать шею, спускаясь так же нетерпеливо ниже и ниже, пока он не оказывается там, где нужно.  Меня выгибает почти дугой, когда он касается члена языком, а сам я роняю нетерпеливый стон удовольствия. Он делает ещё пару движений вверх-вниз, но его явно интересует кое-что другое, поэтому в следующее мгновение меня переворачивают на живот. — Волков.. скоти...нН-аАа..  Горячим языком он водит по шрамам, прикусывая их и заставляя вздрагивать всем телом. У меня стоит уже так, что просто невозможно лежать спокойно, поэтому я пытаюсь уйти от его ласк и перейти к чему-то посущественнее. Всё моё существо уже томится в предвкушении того самого, а Волков хочет издеваться, поэтому он продолжает кусать шрамы и лапать меня за задницу, которую так удобно сжимать, пока я стою в коленно-локтевой.. Через какое-то время Волков отстраняется, я пользуюсь возможностью и пытаюсь перевести дыхание, пока не чувствую что-то холодное возле сжатого колечка мышц. Понятно, сейчас будет больно.. Волков, будто читая мои мысли, целует меня в висок и поэтому прижимается всем телом сзади. Я чувствую сквозь его боксеры, что не одного меня заводит вся эта ситуация. Что ж, приятно знать. — Не зажимайся главное, всё пройдёт нормально, — ах, Серёжа, легко тебе говорить. Не в твою же задницу будет вторгаться нечт.. — Ох, блять, боже, — внутри чувствуется всё максимально узким, когда он вводит первый палец. А на его размер.. Придётся, думаю, терпеть до четырёх. Серёжа добавляет ещё смазки, я прогибаюсь в пояснице, оттопыривая задницу и получая шлепок по ягодице. Моему возмущению нет предела, я хочу повернуть голову, чтобы сделать ему замечание, но тут же почти задыхаюсь и опускаю голову, потому что он вводит второй палец и начинает разводить ими в стороны, двигаясь глубже и наверняка наблюдая за тем, как я себя веду. — Я хочу тебя.. убить.  — Убьёшь, как только закончим с этим долгожданным делом, — о боги, оно умеет говорить! Я тихо смеюсь, пытаясь свыкнуться с ощущениями, а потом я чувствую, как он кусает меня за ягодицу и поэтому дёргаюсь, сразу после этого заходясь в очень громком стоне. Всё тело прошибает жаром, я неосознанно сильнее насаживаюсь на его пальцы. Теперь очередь Волкова хмыкать. Нашёл случайно заветную точку, которую теперь будет терроризировать. Вот же блять. Внутри уже три пальца, а я осознаю это далеко не сразу. Он добавляет ещё смазки, нависает надо мной и кусает за ухо, затем целуя в него и с жаром нашёптывая. — Готов? Потом разрешу царапать спину. Ты идеальный, Мить.  От его слов ведёт получше алкоголя, поэтому я киваю и чувствую, как раздирает всё изнутри. Я болезненно вздыхаю и пытаюсь расслабиться, вспоминая все обучающие видео из интернета. Потом в памяти всплывает до жути возбуждающее порно, на которое я дрочил раз пять, поэтому я плюю на всё и сам двигаюсь ему навстречу, принимая до конца и улавливая сквозь туман его удивлённый приглушённый стон. На сердце это действует моментально, поэтому оно заходится в любви.  — Ты обещал.. хочу царапаться, — хриплю я тогда, когда он делает пару болезненных толчков. Он переворачивает меня, входит глубже и смотрит прямо в глаза, потом начиная расцеловывать и засеивать фиолетовыми метками всю грудь. Я, не стесняясь, хватаюсь за его плечи, царапаю, как и обещал, а потом обхватываю ногами его торс, призывая двигаться быстрее. Серёжа слушается, отлипает от моей груди и заходится в новом темпе. Каждый толчок заставляет меня вспомнить о том, почему я его вообще полюбил, заставляет обронить протяжный стон и несколько раз закинуть голову назад, почти прокричав имя этого придурка.  — Как..хорошо, Серёж.. — находясь где-то между двумя мирами, я тянусь за поцелуем, получаю его, почти прощаясь со всеми остатками воздуха и со своим подобием здравомыслия. В голове всё путается, плывёт куда-то, я чувствую только его руки по всему телу, голодный взгляд, губы на каких-то частях тела и ужасное приятное жжение в нижней части тела. Он наращивает темп до предела, я тихо и быстро шепчу «Серёжа, Серёжа, Серёжа», а он терзает мою шею и наверняка готовится к тому, чтобы довести нас обоих.  Ему удаётся сделать это, потому что через пять минут мы лежим на кровати, но ощущение такое, будто мы где-то далеко-далеко отсюда. Внутри всё ещё горячо из-за его несдержанности, я лежу на животе рядом с ним и пытаюсь не уснуть, чтобы не проиграть ему хотя бы в этом. Волков смотрит на меня, убирает чёлку, прилипшую ко лбу, а потом тянет на себя, накрывая одеялом.  — Скажи честно, Мить. Как давно ты этого хотел? — По ощущениям - всю жизнь. А так.. наверное с того момента, когда ты закинул меня на плечо возле катка, — говорю тихо, борясь со сном и очередной накатывающей волной блаженства. — Я ненавижу тебя, Волков. Точнее.. Я ненавижу то, как сильно я зависим от тебя.  Волков молчит, лишь гладит меня по волосам, перебирая длинные непонятного цвета волосы и наматывая их на палец. Только спустя минуту он улыбается, обнимает крепче, целует куда-то в макушку и отвечает.  — Я тоже люблю тебя, Зайцев.