***
― Проходи…те. Она в ангаре. Молодость, нагло… Смирение? Лошало удивленно приподнимает брови, но за темными очками вряд ли видно. Тончик кажется преступно моложе своих двадцати с хвостиком. Особенно без очков и кепки. Особенно насупившись как мышь на крупу. Лало снова тянет улыбаться. Вместо этого он чинно следует за тощей, невысокой фигурой. Мешковатая олимпийка, сейчас с поддернутыми вверх рукавами да свободные спортивки ― надо бы Малине сказать, чтоб подогнал мальчишке чего поприличнее. Только возьмет ли? Гордость или глупость, в молодости это почти одно и то же, не позволит. Разве что, если мимоходом обмолвиться в разговоре… Обнажившиеся тонкие костлявые запястья сами собой притягивают взгляд. На левой, у самой косточки, смазанное черное пятно. Сам значит масло менял. Прощался. ― Вот она, ласточка, ― Тончик любовно ведет ладонью по блестяще белому боку машины. Скорее ворона, как и сам Лошало. Со спины подходит неслышно, ощущая, как мальчишка разом замирает, одной силой воли удерживаемый на месте. Интересно. ― Вот дарственная на ларек, Анатоль. Документы опускаются на капот неслышно. Лало взгляд отводит. Хватит, насмотрелся. Тончик отмирает мгновенно, сгребая бумаги костлявыми пальцами. Как хорошо, должно быть, они смотрятся поверх гитарных струн… И откуда только… Чуть поводит головой. Настойчивый мальчишка никак не желает отпускать его, будто вцепившись этими самыми пальцами в душу. А он и рад, старый дурак. ― Вот ключи. Тончик брови приподнимает в ожидании. На протянутой ладони два ключа, скрепленные брелком. Блестящий хромированный олимпийский мишка улыбается ему так добродушно, как никогда не улыбался его бывший хозяин. Лало колеблется лишь секунду. И оставляет брелок себе на долгую память. В Тончике от этого пухлого воодушевленного медведя нет ничего. И ему, странное дело, ужасно хочется это исправить. Как есть ― дурак. В ангаре гуляет прохладный, осенний сквозняк. Шумит под самой крышей. Тончик лишь сильнее кутается в тонкую олимпийку, носом красным шмыгает ― это в рабочем пылу незаметно какая тут холодрыга, а от праздных прогулок на дрожь пробивает. Лошало не может отвести взгляда. Такой естественный и живой, такой настоящий. Медленно кивает в сторону старого выцвевшего в бледно-голубой кукурузника с перебитым крылом: ― Собираешься починить его? Тончик хмурится, губу выпячивает. Задумывается. ― Должна же у человека быть мечта. Ухмыляется совсем невесело и кепку из кармана выуживает, натягивает. Да так, чтобы глаз не разобрать было. Мечта, значит. ― Вот что. Приходи сегодня вечером ко мне в табор, гаджо*. Самолетов не обещаю, но непременно удивлю. Аж кепку за козырек приподнимает, обнажая чистое удивление: мол, ты это счас серьезно или рамсы попутал? ― Приходи-приходи. Не обижу. Лошало кивает на прощание и открывает дверь семерки. В салоне одуряюще пахнет елочкой, но это ненадолго. Совсем скоро ее сменит удушливый запах благовоний, его старого одеколона и самокруток. Последнее, что он видит, прежде чем вырулить из ангара, как потерянный Тончик бессильно сжимает в руках документы.***
Телефонный звонок застает его почти врасплох. Лало как раз выбивает курительную трубку, когда тишину взрывает громкая взволнованная трель. ― Здравствуй, миро вортако**. ― Лало, ты чего малого пугаешь? Ну, вот что с ним будешь делать? ― Я? ― Ты, ты. Звонит мне счас, лает в трубку, мол, так и так, цыган меня к себе в табор пригласил. Неужто замочить хочет? Недоумение пополам с насмешкой. В этом весь Малиновский. Лошало с грустью глядит на пустую трубку в руках: сейчас бы закурить… ― А сам как думаешь, Рома? Сопит. Медлит. ― Я здесь сторона третья, и ничего не думаю. Ты, вон, поди молодежи объясни. А то, судя по всему, диалог у вас явно не клеится. ― Объясню, будь покоен. ― Так это… Ты ежели мальчишку вальнуть решишь, не забудь набрать после. Чтобы мы на месте все вопросы порешали. От чужих слов остро тянет мертвечиной, и Лало морщится, прикрывает глаза. Рома-Рома. Рано ты щенка хоронишь. Он, и Лошало чувствует это всем нутром, еще даст им всем прикурить. ― Не замечал прежде за тобой таких зверских замашек, миро вортако. ― А сам-то… Ладно, до связи. Короткие гудки перебивают чужой хриплый бас. Вот и поговорили. В пару шагов преодолев расстояние до заветной коробочки с табаком, Лало забивает трубку, тут же ее раскуривая. Затягивается долго, задумчиво. Вместе с дымом выдыхая терзающие нутро сомнения. Следует проявить особенную чуткость. Раз так хочется приручить этого настороженного звереныша. Привычно подмигнув отражению в зеркале на выходе из дома, он легко шагает навстречу прохладному, остывающему с каждым мгновением, осеннему вечеру. Осенние вечера коротки, но Тончик является засветло. Лало примечает его издали, мнущегося на обочине асфальтированной дороги. На ходу набрасывает на плечи черный, расшитый алым жилет на меху и спешит навстречу. Табор живет своей жизнью. Разве что Лало не раз и не два ловит любопытствующие взгляды детишек поверх невысоких заборов ― кого там баро привел? Улыбается, подмигивает особенно нагло пялящимся, заставляя вмиг слететь с заборов обратно на двор. Тончик преувеличенно увлеченно катающий носком кроссовка крупный камешек, вскидывается разом, стоит приблизиться почти вплотную. Не отшатывается, но хочет. Тень движения, едва заметная дрожь ― вот и все. Но Лало и этого достаточно. ― Пойдем, Анатоль. Голову запрокидывает, зыркает пристально, оценивающе. Кепку назад козырьком разворачивает. Мол, мне скрывать нечего. Карман старых спортивок оттягивает сложенный нож. Неужели, и правда решил, что убивать будут? Надо бы его научить парочке приемов… Но это потом. Когда-нибудь. Когда отвыкнет кусать ласкающую его руку. А пока… ― Запомни, ― аж вскидывается весь, почти скалясь, предвкушая, как его сейчас начнут поучать. Вот только Лошало и не собирался. ― Никто из нас четверых не желает тебе смерти. Не потому что ты такой замечательный, а потому что неизвестно кто придет после тебя. Так что, ― взгляд его ловит, ― не стесняйся обращаться за помощью. В рамках разумного. Улыбается тонко, хищно. Тончик хмурится так, что меж бровей залегает вертикалью морщинка возмущения. Машинально в карман лезет, нож ощупывает. Плохая привычка. Особенно в присутствии чужих. Но мальчишка едва ли об этом задумывался. А Жила то ли не видел, то ли не успел отучить. Теперь никуда не денется, привыкнет держать себя в руках ― если жить захочет. ― Тут недалеко. На самой окраине пригорода притаились старые конюшни, оставшиеся от бывшего тут когда-то колхоза. Лошало идет вперед, не оборачиваясь. По одному сосредоточенному сопению зная, что Тончик плетется следом. Место на отшибе, уединенное ― лучше и не придумаешь, чтобы кого-то порешать. Вот только гадить там, где живешь ― последнее дело. ― Пришли. Тончик хмурится пуще прежнего. С подозрением косится на приоткрытую дверь конюшни. Потом на Лошало. Доверяй, но проверяй, так? Тончик не дурак. Едва ли сходу поверил в чистоту чужих намерений. Тот лишь мягко улыбается и толкает дверь, распахивая шире. В сонной тишине слышно шумное дыхание лошадей, фырканье, приглушенный перестук копыт. Тончик следует за ним словно завороженный. Что с него взять ― городской пацан. Если и видел настоящих лошадей, то только в заезжем цирке. ― Как и обещал ― никаких самолетов. Но прокатиться с ветерком сможешь, если не побоишься. Легонько поддевает, подталкивает. Слишком велик соблазн самолично подсадить его в седло, увидеть, как неловко будет подергивать поводья, как постарается удержаться верхом. Слишком легкий, невесомый ― того и гляди, порывом ветра во время галопа снесет ― но Лошало обязательно поймает. Поймает и удержит. ― Как ее зовут? Взгляда не сводит с серой в яблоках кобылы. Та приветливо высовывает морду из стойла, фыркает чуть не в лицо Тончику, вынуждая сделать поспешный шаг назад. ― Яблочко, ― Лало лезет рукой в карман за заготовленным угощением. ― Держи. Небольшое крепкое алое яблоко падает в узкую ладонь. Тончик непонимающе хмурится поначалу, а потом разом лицом светлеет. От яблока не остается и следа в считанные мгновения. Тончик лишь сам шумно выдыхает, глядит потрясенно на ладонь. Невозможно откровенный в своей искренности. Где-то глубоко под ребрами тревожно тянет, дергает. Бередит давно переставшее биться по таким пустякам сердце. ― Можешь попробовать ее по носу погладить. Только медленно, ― подсказывает негромко. Прикосновение робкое, недоверчивое ― тонкие пальцы осторожно скользят, оглаживают, примеряясь. Тончик, увлекшись, постепенно расслабляется. Улыбка сама губы растягивает. Первая за все их недолгое знакомство. Лошало любуется исподволь. Бессовестно крадет секунды чужой радости, греется в них, ощущая, как внутри расцветает тихое довольство. Яблочко чуть бодает Тончика головой в плечо, вызывая выдох изумления: ― Чего это она? ― Нравишься ты ей, Анатоль, вот что. От промелькнувшей в голубых глазах подозрительности не остается и следа, когда Лошало протягивает ему второе яблоко. Тончик берет, конечно. ― Никогда бы не подумал, что у них такие… Мягкие губы, ― нос морщит по-детски, улыбается рассеяно, вскидывая взгляд на Лало. Настолько открытый и уязвимый, что дух захватывает. ― Я могу оседлать ее для тебя, если хочешь. Искушает, манит обещанием большего. И Тончик сдается. Кивает быстро, едва ли не стыдливо. Лало и опомниться ему не дает. Вот где настоящая цыганская магия ― оседлать коня за пару мгновений, а вовсе не все эти карточные фокусы. В седло Тончик забирается сам, пусть и с трудом. Чуть не переваливается через лошадь, но успевает вцепиться в седло руками. Яблочко даже голову поворачивает: мол, что ты там творишь, а, малой? Ну-ка притихни. Я сама все сделаю. Фыркает звучно, вызывая виноватую улыбку у Тончика: ― Ну, прости дурака, впервые в седло залез, сама видишь, ― ладонь несмело касается крепкой конской шеи, гладит, заставляя Яблочко ногами переступить, ― не сердись только. И не выкидывай из седла, пожалуйста. Последнее ― шепотом. Другой и не разобрал бы, но только не Лало с его чутким слухом. ― Не выкинет, не бойся. Хмурится снова. Глазами сверкает гневно ― подслушивать нехорошо, да вот только… ― Ты, Анатоль, в моем присутствии хоть шепчи, хоть нет ― все равно услышу. Дар такой ― слышать все и всех, что происходит. А пацан только голову в плечи боязливо втягивает, да поводья крепче стискивает: ― Все-все? ― Все, что хочу. А иногда и то, что не очень. С ним слишком сильно тянет на откровения, и Лало легкомысленно поддается. Лишь бы не порезаться об этот обоюдоострый интерес. Иначе больно будет обоим. В этом он не сомневается. Лало легко взлетает на спину гнедой кобылы и чуть пришпоривает ее пятками, направляя ближе к Тончику. Седлать Зарю откровенно лень. И, пора бы себе уже признаться, на мальчишку хочется произвести впечатление. Расположить к себе. Забраться под толстый панцирь недоверия. Увидеть, прочувствовать всем нутром его настоящесть. Тончик глубже, сложнее, тоньше, чем кажется на первый взгляд. А Лошало умеет ждать. И слышать тоже. ― Сделаем круг перед конюшней? Тончик, явно не доверяя голосу, кивает. Поводья натягивает медленно, будто сомневаясь. Сомнения, сомнения, сомнения. Сколько их там, внутри, если их и снаружи предостаточно? От короткого хриплого: «Н-но», ― внутри разливается теплом гордость. Тончик выезжает наружу шагом, покачиваясь в седле ― того и гляди упадет. Но он держится ― прямой, сосредоточенно-насупленный, серьезный. Неожиданно красивый в последних алых лучах, клонящегося к горизонту солнца. Небо вспыхивает пожаром, расцвечивается синими, розовыми мазками облаков, но Лало не может отвести взгляда от худой, качающейся от каждого движения лошади фигуры. ― Блин, Лало, это что, после каждого раза так задница будет болеть? Малина очки ажно с носа приспускает. Глазами между ними стреляет, явно заинтригованный. Кобель старый. Усмешка сама собой растягивает губы. Кто про что, а Роман Александрович про тет-а-теты. Будто мир вокруг его залупы крутится, ей богу. ― Нет, постепенно привыкнешь, гаджо. Безмятежно. Пусть гадает да бесится теперь, о чем они. Облегчать ему задачу никто не собирается. Стрельников и Алик входят именно в тот момент, когда Лало решает накинуть еще туманных подробностей, выкручивая на полную разнузданность чужой фантазии. Заставляя вспомнить о делах насущных.***
Тончик приходит снова. А потом еще раз. И еще. Неизменно осторожно, внешне равнодушно спрашивает как там Яблочко, а сам мнет пальцами край тонкой, уже далеко не по погоде, олимпийки. Из-за глухо застегнутого ворота виднеется водолазка. Ну, хоть так. Хотя и это никуда не годится. ― Пойдем-ка со мной, гаджо. Медлит, не хочет расставаться с любимицей, но простывший едва ли сможет ее проведать. ― Пойдем-пойдем. До дома Лошало рукой подать ― тот стоит чуть на отшибе на небольшом холме, над крохотным оврагом. Раньше тут была малая деревенская свалка. Теперь ― одуванчиковое поле, давно уже отцветшее. ― Примерь. Жила когда-то забыл, а потом забыл уже я. Хмурится. С ноги на ногу переступает. Глядит из-под козырька протяжно и цепко. Не жеребенок, едва на ноги вставший, а волчонок. Готовый любому в горло вцепиться, кто усомнится в его силе. Но Лошало не сомневается. Старая утепленная кожанка садится как родная. Пусть и немного нескладно поверх спортивного костюма. Но лишь бы не мерз. Лошало прячет улыбку в усы. Тончик оглядывает себя ошеломленно-придирчиво, перед трюмо в прихожей вертится. ― Забирай. Пусть будет у тебя. Вы все-таки родные люди. Повисает не озвученное, громкое, жуткое. ― Спасибо. Я… Правда, спасибо, Лошало. Именно этого он ждал все эти долгие визиты. Представлял жарким шепотом на ухо. Собственное полное имя, срывающееся с вечно обкусанных, потрескавшихся губ, звучит как божественное откровение. И когда только… ― Не за что, Анатоль. Не за что. Останешься на чай? ― Останусь, если приглашаешь. Серьезно так, с расстановкой. А сам снова в глаза пытливо глядит, выискивает что-то. И расслабляется, когда не находит. Снимает с себя вместе с курткой еще один слой недоверия. Лало едва заметно улыбается себе, вглядываясь в острое мальчишеское лицо. А Тончик смело глядит в ответ. Между ними словно натягивается тончайшая ниточка доверия. Тут же нервно задребезжавшая от негромкого стука в дверь. ― Лошало, наши к костру зовут. Очень уж давно не слышали твоего голоса. Просительно. Тончик снова хмурится, зыркает удивленно: ― Так ты еще и певец. ― У меня много талантов, ― усмешка горчит на губах привкусом крови. Мальчишка что-то такое явно улавливает ― хмурится еще больше, первым в приоткрытую дверь выходит, забросив куртку на плечо. Натягивает уже на ходу. Улица дышит стужей ранних заморозков. Утром трава покроется серебристым налетом инея, предвещая скорую зиму. Лошало медленно вдыхает, дыхание задерживает. Вместе с облачком пара выдыхая раздражение. Возможно, так будет лучше. Рано им еще наедине чаи распивать. Гитара оказывается в руках сама собой. Алый щегольской бант на колках чуть подрагивает в тон переливам мелодии. Тончик, словно завороженный, тянет тонкие руки к огню, позволяя алым всполохам лениво лизать пальцы. ― Белый снег, серый лед на растрескавшейся земле, ― В горле клекочет, рвется наружу то потаенное, что не выразить словами. Только музыкой. Тончик перестает дышать. И смотрит. Впервые смотрит с любопытством и уважением. Даже не подозревая… А Лало вспоминается совсем другая песня. «…Только не подведи. Только не отведи глаз». Тот будто бы чувствует ― смотрит жадно, открыто, забывшись и ловя каждое слово. Вспыхивает и горит, мерцая в глубоких осенних сумерках. От него веет глубинным жаром, обдает нетерпеливой волной восхищения и мнительности ― с чего бы цыгану знать… Точно вынюхивал ― и тут же ― а так ли это плохо? Он весь как на ладони ― уязвимый, с душой нараспашку. Все или ничего. Любовь или ненависть. Восхищение или презрение. Доверие или… Спохватывается. Кепку натягивает чуть ли не до бровей. Кутается в угрюмое безразличие. И пусть. Лало и так увидел больше, чем рассчитывал. И вдруг начинает подпевать. Негромко, но звучно. Табор вокруг них замирает. Едва переливается пестрой нестройностью платков, юбок, рубах. Дышит ли? ― И мы знаем, что так было всегда, что судьбою был больше любим, ― подхватит или нет? Лало замолкает, вслушиваясь в чужой постепенно крепнущий голос, присоединяющийся на полуслове: ― Кто живёт по законам другим. И кому умирать молодым. Слова-слова-слова. Плавятся от жара костра, легко срываясь с губ. Их голоса сплетаются, резонируют в продрогшем воздухе. И в целом свете нет ничего важнее поблескивающих из-за кепки голубых глаз. С последними аккордами воздух наполняют отзвуки движения ― табор оживает стремительно. Лошало откладывает гитару в сторону, кивает благодарно всунутой в руки жестяной кружке с горячим чаем. Ему незачем смотреть. Тончик присаживается рядом, ноги вытягивает. И улыбается. Кривовато, даже зло. ― Вот значит как. Понял, конечно же. Вот только сделать правильные выводы, похоже, не смог. ― Вот так. Только ты своей судьбе хозяин. Не забывай об этом, Анатоль. ― Да понял я. Понял. Бурчит недовольно, но будто бы и облегченно. Кепку козырьком назад разворачивает и зыркает быстро, оценивающе ― а ну как опять обмануть норовят. Сдержать улыбку выходит едва ли. Худые запястья, выглядывающие из растянутых рукавов, сами собой притягивают взгляд. Шрамы ― тонкие и толстые прямыми дорожками уходят под смятую ткань. Сначала приноравливался. Все мечтал, что кто-то остановит, и только потом… От чая становится солоно, будто крови в рот набрал. Перед глазами, как живая, встает крохотная обшарпанная ванная и переливающая через край темная от крови вода. Топит, с головой накрывает. Заставляет мучительно жмурить глаза, лишь бы никогда больше не видеть… ― Э-эй, Лало, не отъезжай только, ― тонкие пальцы впиваются в плечо до боли, возвращают в реальность. Тут же разжимаются, стоит их накрыть своими горячими. Ускользают. Мучительный залом бровей ― вот и все, что остается на лице Тончика. Даже глаза потухают, тусклеют мутными стекляшками. ― Все в порядке. Все ли? Тончик улыбается через силу. Чай в кружке болтает и залпом допивает, резко поднимаясь на ноги. ― Погоди, я провожу, гаджо. Путь до края деревни тянется тягостно. От чужого молчания веет могильным холодом и застарелой болью. Тончик вертит в ладонях сложенный нож ― сам не отдавая себе отчета. Как помочь тому, кто не желает принимать помощи? Да и нужна ли она? ― Вот уж не думал, что у вас Цой в почете. А как же всякие там… Романсы, песни ваши. Вопрос застает врасплох. Будто бы не все потеряно. ― Не стоит забывать свои корни. Но жить надо настоящим. Тончик останавливается как вкопанный. Кепку за козырек приподнимает. Кажется, Лало удивил его за сегодня больше раз, чем за пару прошедших месяцев. К лучшему оно или к худшему, покажет время. С мальчишкой нельзя ни в чем быть уверенным. Но это настороженное не-безразличие значит слишком много, чтобы так просто от него отказаться. ― Еще и философ, епта, ― Тончик хмыкает, губы в широкой глумливой усмешке тянет. Не злится. Пытается понять. ― Ну, бывай, баро, ― козыряет ему и разворачивается в сторону большой дороги. На ходу набирая скорость. Торопится, но сбежать не пытается. Зачем? Он обязательно вернется сюда позже. Лошало еще долго глядит в след темнеющей фигуре, оборачивающейся мороком в неверном свете уличных фонарей.***
Зимой к вездесущей олимпийке добавляются дутая куртка и шапка. До боли знакомая. Жила таскал ее круглый год. Тончик то ли решил беречь, то ли… Да, пожалуй. Свое мальчишка берег как зеницу ока ― а память о Жиле, наверняка, самое ценное из того, что у него есть. Они едут в лес за елкой. Новый год подкрадывается все ближе, вызывая смутную предпраздничную тревогу. Тончик скрещивает руки на груди ― все никак не может простить того, что Лошало забрал у него ласточку. Завидует и дуется, но так, не всерьез. Все больше с любопытством поглядывает на заснеженную дорогу, на размашистые, разлапистые елки-великаны, украдкой ― на Лало. Теперь под козырьком не спрячешься, но он и не прячется. Понял и привык к тому, что Лало видит и слышит, как бы он не пытался скрыться. И больше не боится. ― Будешь? Протягивает крошечное солнце на ладони. ― Буду. Тончик ухмыляется криво и принимается вдумчиво чистить мандарин. Салон тут же наполняется острым, пряным ароматом. Напоминает о лете, которого еще не было. Но обязательно будет. Отчего-то Лошало уверен, что у них все еще будет. Кожуру ссыпает в бардачок ― простой и естественный жест. И когда только они успели стать так… Он размыкает губы больше от удивления, чем от чего-то еще. Тонкие сладкие от сока пальцы прижимают пару долек к губам. Тончик смотрит пристально. Будто от его реакции зависит… Да все зависит. Мандарин холодит язык тонким сладким вкусом, заставляя зажмуриться на долгий миг. ― Спасибо, Анатоль. Чужие щеки чуть розовеют в ответ на теплоту в голосе. Мучительно тянет улыбаться, но только бы не спугнуть. И так ведь ― шаг вперед и два назад. Кружат вокруг да около, пытаясь предугадать следующие действия друг друга. Будто никак не могут понять, что же со всем этим натянутым, звенящим делать. Мороз чуть кусает за щеки, вызывая тихий вздох. Лало усмехается, глядя, как Тончик пораженно озирается по сторонам. Сказочность зимнего леса обступает со всех сторон, кружит со снежинками, зависает пораженными облачками пара в воздухе. ― Ну, нихуя ж себе. Красота-то какая. Его ведет в сторону, прямо в снег, в чащу. Поближе к молодым еще деревьям. Тончик словно во сне бездумно блуждает в трех сосенках, а Лало не может отвести взгляда. Ярко-синюю куртку медленно обсыпает снегом, ноги в ботинках утопают в мягком снегу, а бледное лицо разом розовеет от мороза. Тончик запрокидывает голову, язык высовывает в попытках поймать хоть одну снежинку. И вдруг широко, нахально улыбается Лало и подмигивает. Сердце пропускает удар. А потом еще один. И откуда он только такой взялся… Подходящая ель поджидает в глубине заснеженной чащи. Невысокая, пушистая и разлапистая ― Тончику в городскую квартиру ― самое то. За своей Лошало приедет позднее. Но занесенный топор в последнюю секунду останавливает Тончик. ― Постой, подожди, Лало, ― тонкие пальцы обнимают рукоять, настойчиво тянут вниз. А мальчишка разом сникает, мнется, но упрямо поджимает губы и вздергивает подбородок. И Лало уже знает, что он все решил. Что именно ― ясно без слов. Кто ж такую красоту рубить-то позволит? И когда только успел защитником леса заделаться? ― Слушаю тебя очень внимательно, Анатоль. ― Давай лучше веток нарубим, а то жалко как-то. Насупившись. И приготовившись спорить. Хотя давно уже должен был привыкнуть к тому, что с его желаниями считаются. Всегда. И во всем. ― Хорошо. Лошало едва сдерживает порыв покачать головой, когда видит, как голубые глаза недоверчиво прищуриваются. Тончик везде и во всем ищет подвох. Не верит и ждет удара в спину едва ли не каждую секунду. Преданный однажды, слишком боится, что второго раза не переживет. Первый-то… Перед глазами смазано вспыхивает и гаснет беловатый свет, будто кто-то светит фонариком в лицо. Разом накатывает смертельная слабость. Топор тяжело падает в снег. Из Лало с каждым вздохом утекает жизнь. ― Блядь! Лало, ну ты чего!.. Из тяжкого забытья он выныривает, ощущая, как горят от холода щеки. Тончик ― молодец, не растерялся. Умыл его снегом. Да так, что по лицу, застревая в усах, сбегает талая вода. ― Я в порядке, Анатоль. Но все равно спасибо. Крепко хватается за протянутую руку. Тончик вздергивает его на ноги, глядит дико. Слишком откровенный в своем испуге. Слишком… Переживающий. ― В порядке он, блядь. А я вот что-то нихуя не в порядке, ― ворчит тихонько, пальцами собачку на молнии куртки гоняет. Все еще недопустимо. Но уж лучше так, чем чуть что ― за нож хвататься. Да и можно ли его винить? А вот научить ― стоит. Лало тяжело вздыхает, мажет ладонью по темнеющему, уходящему в небо стволу и приноравливается. Тончик до боли губу закусывает, будто при нем человека режут, а не… Где-то на периферии сознания нервно хрустит снег ― судя по звукам, медведь-шатун не меньше. ― …Это передача «Сдохни или Умри»! Тихим эхом. Тончик громко хмыкает. Лало ловит его насмешливый взгляд и чуть усмехается в ответ. Принесла же нелегкая. Первая ветка после пары ударов с шуршанием падает в снег. Вот так. Потихоньку Новый год обретает более осязаемые очертания. Тончик только и успевает таскать из-под его ног тяжелые ветки. И улыбается снова. Но тихой, сдержанной улыбкой. И до сих пор прыгающий белыми пятнами под веками свет отступает вместе с накатывающей по временам слабостью.***
― Поздравляю, типа. Коробка в руках Тончика перевязана красной лентой. Заскочил после полуночи, прекрасно зная, что застанет Лошало бодрствующим. До их Нового года еще пара недель, но мальчишка нетерпелив. Молодость, наглость, привязанность. ― Благодарю, Анатоль. На кухне горит сине-зеленым светом гирлянда. Тончик присвистывает, глядя на накрытый к чаю стол. ― Надеюсь, не спугну твоих гостей. Дразнится, покусывает игриво. Прекрасно зная, что кроме него Лошало никого не ждал. Едва уловимый аромат алкоголя говорит сам за себя. Пьяным Тончика он не видел еще ни разу. Новый год приносит с собой новое откровение, которое стоило того, чтобы ждать. Мальчишку чуть ведет, он за стол буквально падает, едва не приземлившись мимо табурета. Хихикает пьяно, рукой о стол опирается. И тут же тянется за куском пирога. Вертит, вдыхает свежий запах выпечки и кусает, жмурясь от удовольствия. ― Передай мои восторги, Надье, ― бубнит с набитым ртом, ― это просто космически охуительно вкусно. Лало лишь головой качает, разливая по чашкам кипяток. Две ложки сахара в одну ― не запомнить невозможно. Сладкого в его доме отродясь не водилось. Не то, что теперь. ― Нет уж, Анатоль, сам передашь. А то я только успеваю выслушивать какой ты худой. Не верит она, что я тебя кормлю. От возмущения Тончик аж привстает на месте. ― Да ну в смысле… Да бля, ― сдается под выразительным тяжелым взглядом. Плюхается обратно, осторожно пододвигая к себе чашку. ― Женщины, миро вортако, есть женщины. А ты слишком напоминаешь ей погибшего сына. Хмурится, глаза в чашку опускает. И замолкает на долгие мгновения. От его молчания тянет могильной прохладой. Едва ощутимо, но достаточно, чтобы почувствовать. ― И все-таки не понимаю, с хрена ли ты меня должен кормить. Лало лишь улыбается уголком губ. Мальчишка. Внутри поднимается непрошенная волна нежности. Болезненно-острой, такой, что он давно уже не чувствовал. Коробка с подарком оказывается в руках сама собой. ― Не знаю понравится или нет, но я типа старался. Защищается по привычке. И смотрит жадно, не дыша, как Лало легко развязывает широкую ленту, как снимает крышку. Внутри, на черной матовой подкладке покоится новая курительная трубка. Насыщенного красновато-коричневого цвета. С вырезанным в основании чаши раскрытым глазом. ― Ну типа, знаешь, все вижу, все слышу и все такое, ― торопится, заглушает повисшее молчание. Переживает. Хочет, чтоб понравилось. ― Знаю, Анатоль. Спасибо тебе. Так у них ― впервые. Он обнимает растерянно замершего Тончика крепко, но осторожно. Позволяя привыкнуть, выдохнуть, расслабиться. Скользнуть ладонями по спине, сминая пальцами ткань домашней рубашки. Горячо, растроганно засопеть в шею. Довериться всего на миг. ― У меня для тебя тоже кое-что есть. Отстраняется неохотно. Будто, наконец, прочувствовал, дорвался. Изголодавшийся по живому человеческому теплу. По простым, но остро необходимым прикосновениям. По всему тому, что когда-то причинило столько боли, что… Лошало уходит в большую комнату раньше, чем его накроет с головой чужими воспоминаниями. Некоторые тайны должны оставаться тайнами. До тех пор, пока их не озвучат вслух. ― С Новым годом, Анатоль. Это от наших, ― Лало протягивает тщательно сложенный теплый синий свитер с замысловатым белым узором. Тончик едва не роняет его, но тут же вцепляется пальцами в мягкую шерсть. ― Охуеть. Мягкий какой. Тут же стягивает олимпийку, оставаясь в одной огромной футболке. В широком вырезе мелькает острый разлет ключиц. Притягивает взгляд. Но Тончик уже натягивает свитер, осматривает себя, руки вытягивает и бездумно гладит ткань пальцами. ― А это от меня. Передает коробку недоуменно замершему Тончику и улыбается едва заметно. А тот стоит, словно громом пораженный ― столько всего и все ему? Так не бывает. Не может быть. Открывает медленно, не до конца уверенный, что это не глюк воспаленного алкоголем сознания. А потом вовсе замирает, растерянно глядя на черную коробочку плеера. ― Это… Это просто… Пиздец. ― Рад, что тебе нравится. Промаргивает бездумно. На табурет оседает. Пальцы подрагивают, и Тончик откладывает плеер на стол. ― Я не могу его принять. Даже не… ― Анатоль. Краснеет разом удушливой волной. Глаз поднять не смеет. А когда поднимает, то в них поблескивает больное, глубинное. Когда-нибудь Лало узнает. Когда-нибудь… Тончик бережно обводит пальцем название. Любуется и не верит собственному счастью. Лало чуть улыбается. Все пройдет. И его недоверие тоже. ― Это же охуеть как дорого. ― Не дороже денег. Хмыкает в ответ, головой дергает, мол, ну даешь. Прячет улыбку в высоком вороте свитера. Позволяя себе, наконец, искренно порадоваться подарку. Лало устраивается рядом и просто смотрит, переполненный до краев отзвуками его счастья.***
Все окончательно меняется по весне. На тонкой синюшной от проступающих венок коже появляются веснушки. Тончику так безыскусно идёт, что Лало не может отвести глаз. Так легко представить узкие худые бедра, усеянные россыпью золотистых пылинок. А, может, даже колени. И плечи. Всего его ― от несуразно больших ступней до вихрястой макушки обсыпанного веснушками. Щедро расцелованного солнцем. Легче, чем выезжать каждый свободные вечер верхом ― кажется, столько, сколько они катаются с Тончиком, Лало не катался с самой юности. Мальчишка после долгого перерыва держится в седле достойно. Изнутри переполняет гордость, распирает грудь до боли. Кажется, столько, сколько он теперь чувствует, он не чувствовал никогда. Первая самая громкая, самая темная весенняя гроза застает их в поле неподалеку от деревни. Первая крупная капля приземляется Тончику на нос, и он тут же громко чихает от неожиданности. Яблочко беспокойно переступает копытами, прядает ушами ― эхо далекого грома доносится до них с сильным порывом душного майского ветра. ― Надо разворачиваться, а не то вымокнем до нитки. ― Да, может, обойдется еще, ― упрямо. Возвращаться не хочет. Еще бы ― первый по-настоящему жаркий день отсиживаться дома, да где это видано? ― Мне тоже не хочется возвращаться. Но я жить хочу. ― Ой, бля, так нас и поразит мо… Гром гремит совсем рядом. Яблочко испуганно припадает на задние ноги, и Тончик чудом остается в седле. Сам приседает, пригибается испуганно к лошадиной шее в слабой попытке успокоить. Лало направляет собственную лошадь ближе, ловко перехватывает поводья. ― Держись за седло. Тут уже не до споров. Едут споро и молча, до деревни не так, чтобы далеко ― минут двадцать быстрым шагом, но они растягиваются ― гром пугает лошадей, и удерживать сразу обоих совсем нелегко, а Тончик распластавшийся верхом ничуть не добавляет спокойствия. Усилившийся ветер беспощадно хлещет по лицу, заставляя жмурить глаза. Ливень, хлынувший стеной, застает их на самом подъезде к деревне. Белесая водяная пыль, поднимающаяся от земли, заслоняет собой дорогу, но Лало не нужно видеть, чтобы знать. До конюшен они добираются быстро. И впервые за долгие мгновения выдыхают спокойно. ― Фу, блядь, ― Тончик сползает с седла и без сил оседает на устланный соломой пол. Мокрый насквозь. И пока Лало успевает развести лошадей по стойлам и расседлать, кое-как берет себя в руки. Дрожит мелко ― в конюшне теплее чем на улице, но не настолько, чтобы можно было остаться тут, пережидая грозу. ― Пойдем, Анатоль, пойдем. За руку ловит, утягивает под старый зонт ― предусмотрительно припасенный здесь для таких случаев. До дома они добираются короткой перебежкой. А дождь и не думает стихать. Хлюпающие кроссовки Тончика оправляются на газету под печку, носки на нее. А вот все остальное… ― Проходи в комнату, я сейчас. Его рубашка и брюки Тончику будут велики. Но это лучше чем ничего. Тот растерянно переминается голыми ступнями по ковру. Смотрит исподлобья настороженно. Губу закусывает. Будто не было всех этих месяцев. ― Вот. Переоденься пока. Я позже баню затоплю. Не хватало еще, чтоб он с простудой свалился. Лало оставляет одежду на подлокотнике дивана вместе с чистым полотенцем. А Тончик все также пристально глядит. И не двигается. Ждет. Их разделяет несколько шагов. Собственные пальцы чуть подрагивают. Тихо вжикает молния. Тончик спокойно дает снять с себя олимпийку. Вот только взгляд у него абсолютно мертвый. Под россыпью золотых веснушек на плечах притаились сигаретные ожоги. Потемневшие от времени созвездия боли. Сдвоенный след чуть ниже ямочки между ключицами. Мокрая майка липнет к худому телу, не скрывая ничего. Лало медленно тянет ее наверх. Тончик плечами зябко поводит, но взгляда не опускает. Полотенце бережно скользит по бледной расцвеченной шрамами коже. Вся его спина усеяна сигаретными ожогами. Губы сами собой накрывают один из них ― под выступающим шейным позвонком. Чужой шумный выдох заглушает собой все. Тончик напрягается, а потом расслабляется. Не сопротивляется, позволяя усадить себя на диван. Складной нож из ладони в ладонь перекладывает, опуская голову. ― Он хотел вырезать свои инициалы. Я не дал. Улыбается горько посиневшими от внутреннего напряжения губами. И покорно позволяет стянуть с себя спортивки вместе с бельем. На левой ноге от колена вверх тянется белесая ровная полоса шрама. Жила и не подозревал ни о чем. Никто не подозревал. Новый близкий друг Тончика ― спортсмен, красавец, даром, что не комсомолец, как-то разом затмил собой всех. Заслонил названного отца, друзей ― став всем. Лало накидывает на плечи Тончика рубашку, сам вдевает ледяные руки в рукава. Белье помогает натянуть. Штаны подкатывает аккуратно. И ловит горячими пальцами ледяную ступню. ― Ты был в своем праве. Растирает кожу бережно, нежно. И чувствует, как Тончик в ответ постепенно отмирает. Теплеет взором. Выдыхает едва слышно. Ногой дергает ― щекотки боится. И как только можно было… Лало опускает глаза, аккуратно натягивает носок. И принимается за вторую ногу. Незачем Тончику видеть. Жаль, что убить второй раз невозможно. Жаль, что до посмертия ему не дотянуться. Иначе бы в порошок, в пыль растер и по ветру забвения пустил то немногое, что осталось от. ― Пойдем, драго***, чай вскипел. Согреешься. ― А как же ты? Глаза распахивает беззащитно. Неверяще. И это все? А как же… ― И я. Только переоденусь. Невесомо коснувшись губами прохладной, мгновенно вспыхивающей щеки. Хмурится по привычке. Ждет подвоха по привычке, но не обнаружив, выдыхает шумно. А потом за шею руками обнимает, тянет к себе, прижимаясь всем телом. И совершенно неважно, что Лошало все еще мокрый насквозь. Здесь и сейчас нет ничего важнее этой тихой безмолвной близости. Здесь и сейчас вселенная схлопывается до тесных, крепких объятий. До ощущения полного единения. До… ― Хорошо, что я плеер не захватил. Счас бы поминал, как звали, ― ногой болтает, подогнув под себя вторую. Чашку обеими руками обнимает крепко. ― И правда. Отдаю все должные твоей предусмотрительности. Невозмутимо. Тончик щурится, а потом язык показывает, и губы поджимает в улыбке. В окно заглядывают первые робкие после грозы лучи солнца. Напоминая о том, что у них все еще будет. Безусловно.