Праздник

Стол сегодня скромный: рюмка, бутылка, закуска. Потускневшая фотография в чёрной рамке напротив. Какой-никакой, а праздник — отметить стоит. Вот только бок разболелся, тот самый, что осколком задело в далёком восемьдесят седьмом. К непогоде, значит. Тридцать два года — надо же, тридцать два! — как возвращались они домой. «Советский Союз выводит войска из Афганистана», — эх, было ещё, кого выводить. Кажется, что вчера. Точнее, что завтра — в такие дни он возвращается в Афган, туда, где прожил, наверное, большую часть своей жизни: зелёный ещё пацан, только из учебки, как и все пацаны вокруг, в двадцать прибывшие на передовую, сбившиеся в кучу, с испугом и интересом глядящие на «дедов», бегающие в «нейтральные» деревни по ночам — в темноте, болотами — к молоденьким Афганским девчонкам… А в двадцать пять — полковники, в двадцать пять — седые. Плохо тем, кто погиб. Много хуже тем, кто выжил. Лёшка Кардышев, Володька Снегирёв — что от них осталось? Пара фотокарточек — воспоминания, словно стёртые, смытые грязной тряпкой со школьной доски. Тряпкой под названием война. Неясные черты безусых лиц — и ясные улыбки: чистые, светлые. Мальчишки, радующиеся жизни, не знающие, что вскоре после их героической смерти будет погребено под обломками и всё, во что они верили, чем жили, за что воевали и умирали. Они погибли — и тысячи других, — он остался. Дар это или проклятье? Их вернули к мирной жизни, а как жить без войны — не научили. Он ушёл из Афгана, они — нет. И уже не уйдут никогда. Холодные тела уносят с поля боя, а души? Остаются вечными скитальцами на чужбине, ставшей в посмертии жестокой мачехой, или, как в песне, улетают на бесконечную зимовку белыми журавлями? Души тех, кого не смог спасти. В этом его вина? Что не смог защитить, что выжил один из сотни? Иногда кажется, что лучше бы лёг меж товарищей. Да видимо, судьба такая — Бог сохранил. Ну не лежал разве под обстрелом, уткнувшись окровавленным лицом в острые камни, и не шептал совсем по-бабушкиному «Господи, спаси!», вопреки клятве и партийному билету?! Война — такая штука, стерва. Каждому нужно во что-то верить. Он выжил, он живёт, худо-бедно, не задумываясь глубоко о смысле этой жизни, потому что где-то в душе боится однажды смысла не найти. А сколько ломались? Ломались в бою, ломались, сидя неделями в окружении, ломались в плену; возвращались домой, к жене — одной дождавшейся, наверное, из десяти — и детям, выросшим без отца, — и ломались. Ломались глухо, молча; ломались с треском, воем; ломались — опускались на самое дно, не смея оставаться живыми. За что мы сражались — за мирное небо над головой? Глупо, идеалистично, да и нереально. Для двадцатилетнего сопляка-новобранца — да, для него сейчас — ворчливого соседа из третьего подъезда — нет. За коммунизм? Навоевались уже, на сто лет вперёд навоевались! Надругались над нашим «светлым будущим» и бросили, как надоевшую игрушку. Чтобы нашим потомкам не пришлось испытать подобного? А Майдан, Донбасс? А Сирия? Приходят всё новые и новые мальчишки умирать за что-то своё. Главное — знают, за что, и погибают счастливыми. Упасть сражённым пулей в двадцать легко: подхватить знамя, пронести три шага, поведя за собой сотни, и застыть навеки с улыбкой на устах — за правду, за Родину, за мир. Тяжело в пятьдесят семь в замызганной однушке вспоминать. И сомневаться, и думать: а за что же они погибли? Не зря ли? А не зря ли остались мы?.. — Вам нести бремя павших героев, нам — выживших, — он чокнулся с потускневшим снимком. — С днём победы, мальчики.