История ничьей судьбы

Любовь добра: она даёт нам право на красивую смерть и позволяет избежать людского осуждения. Любовь добра: она даёт оправдание любому уродству, согласному подчиниться ей. Она дарит нам самую сильную иллюзию, самый правдоподобный обман, делает слепыми и получает лишь благодарный шёпот взамен. Сущность человека в стремлении к несуществующему идеалу, а если ты судьбой отшвырнут в самый конец, то отдашь всю жизнь за самую жалкую иллюзию во имя другой иллюзии. Уместно ли было подобным мыслям занимать голову мне, стоящему на самой вершине одного из десятка угрюмых холмов, возвышавшихся кругом, под этим мрачным утренним небом? Особенно теперь, когда я знал, что в одном из полусгнивших домов почти покинутой людьми деревеньки у подножия последние частицы тепла покидают твоё тело. Да, вполне. Я больше не любил, поэтому имел полное право прогонять в голове мысли самого оскверняющего содержания, где-то внутри воображая, что будто я сам вонзал когти в это нежное и прекрасное чувство. Те, кто любят, молчат. Глагольствуют громкими нелепыми стихами лишь те, кому доводилось уже хоронить в себе любовь. И теперь через свою прозу они будто вышвыривают околевшие останки. Те, кто любят, лишь внимают, ибо они слепы. Я отныне принадлежал к разряду тех, кто мог грязью обманывать других. Мог, но выбрал другой путь, который простирался за моей спиной и терялся в бескрайности свободы. Ледяной ветер иглами касался открытой кожи щёк и ладоней, но я не чувствовал. Я уже ничего не ощущал с того момента, как этот ветер заполучил в личное владение пространство моей души. Пусть там будет он. Это лучше, чем пустота. Холод пустоты болью отражается по всем стенкам тела. Наверное, последнее, что меня наполняло, ты забрал своим взглядом под светом пламени свечи в тот вечер. Ты не сказал мне ни слова тогда, не давал наставлений, не высказывал сожалений по поводу того, что так вышло. Сожалеть? В нашей с тобой жизни не о чем было сожалеть. На это был запрет, иначе бы оно привело к гибели каждого из нас ещё до встречи. Но мы встретились той зимней ночью, когда темнота пожирала даже белоснежный покров снега, а холод стоял такой, что кости ломило у последней твари. Говоря «тварь», я, конечно, имел в виду тех, кто по воле судьбы никогда не имел возможности спрятаться за толстой каменной стеной близ дышащего огнём камина. Собаки, крысы, мы, запертые в этом бараке, даже волки в ближнем лесу сходили с ума от холода. Ты молча смотрел на меня из противоположного угла, почти задавленный этим хнычущим стадом. Им всем не суждено было пережить ту зиму. Ты это знал, как и я. Ведь пока они сожалели о своей несчастной судьбе, жизнь уже покидала их. Поджатые колени к груди и некое подобие натянутого на лицо капюшона, что на деле являлось продолжением чёрного тряпья, в которое ты кутался, не могли скрыть твоего испытывающего взгляда, устремлённого сквозь чужие тела прямо на меня. Как и в тот вечер, в твоих водянисто-голубых глазах плясал какой-то свой внутренний огонёк. На вид совсем мальчишка. Сколько тебе было лет на самом деле? Двадцать пять? Что ж, этого мне, видимо, уже никогда не узнать. Мы никогда не спрашивали друг друга ни о возрасте, ни о семье, ни о прошлом. Для нас это не имело значения. Но передо мной ещё долго будет стоять твоё лицо с живыми глазами и с вечно путанными грязно-русыми волосами чуть ниже плеч. Как я говорил, мы выжили. За это нас потом не раз били. Я почему-то не сомневаюсь, что именно за это. Впрочем, за ту жизнь, что стала нашей, в нас и кидали чем попало, и стреляли даже, было пару случаев. Но мы не мстили. Мы не превращались в озлобленных дворовых псов, затравленным взглядом провожающих прохожих и готовых вцепиться в глотку любому, кто приблизится. Мы даже не запоминали их лиц, а порой можно было услышать, как тёмные затхлые улочки, которые становились нашим укрытием во время облав, оглашал твой смех. Ты не боялся смеяться над судьбой, как она не боялась смеяться над нами. Крохотное пламя свечи танцевало в отражении твоих глаз на пару с твоим привычным внутренним огнём. Но я не мог не замечать каждодневных изменений. Упорно не хотел, но не мог. Это был один из редких вечеров, которые мы проводили в тепле и вне компании местного сброда. Для того, чтобы посчитать случаи подобного времяпрепровождения, пальцев одной руки было, пожалуй, даже много. Твой взгляд напоминал мне тот, которым ты меня рассматривал в нашу первую встречу с тем различием, что любопытство сменило жадное поглощение. Я не противился: я прекрасно понимал, что ты не в состоянии контролировать зиявшую внутри тебя чёрную дыру, вытягивающую тепло из всего живого. Даже глубокой ночью твой взгляд ни на секунду не терял надменно-уверенного выражения. Он мог смягчиться, когда я, поймав его на себе, смотрел в ответ, но именно этим же взглядом ты провожал на улице как аристократа, который так и не узнавал о твоём существовании, так и мелкого продавца рыбы. Ты смотрел на них всех, будто в глубине души больше всего был уверен в том, что если не завтра, то на неделе их тщетное бытие будет окончено и что именно ты будешь судить их души. Ты смотрел на них так, даже когда знал, что тебе самому осталось жить не больше месяца. Ты умирал тихо. Жизнь почти незаметно понемногу покидала тебя с каждым днём. Просто постепенно затухал тот огонь в глазах. Это было невыносимо наблюдать, мне было бы легче держать тебя за плечи во время агонии, слышать измученные хрипы. В том мире, где мы существовали, каждый день смерть уносила десятки жизней, сопровождая своё присутствие предсмертными стонами. Это уже было почти что привычным зрелищем. Казалось, что если ты можешь вынести крики умирающего, то твоя душа более ни над чем не дрогнет. К той смерти, которой умирал ты, я был не готов. Пока ты ещё мог передвигаться, мы покинули шумный город. Ему было безразлично, им всем не было дела до нас. Поначалу ты противился, но я не мог позволить, чтобы твоё тело гнило в месте, где с такой же лёгкостью гниют души. Мы проделали немалый путь, прежде чем нашли место, где наше появление восприняли с таким же равнодушием, как город – наше исчезновение. Почти сразу после того, как некое подобие сарая беспрепятственно стало нашим пристанищем, силы стали стремительно покидать тебя: ты больше не мог вставать. Лишь улыбался, замечая, что когда я касался тебя, мои руки были холоднее земли, что заменяла пол в том домишке. Я не боялся потерять тебя, но какие-то давно позабытые эмоции брали верх. Думаю, если бы умирал я, ты бы провожал меня всё тем же взглядом. Мы прекрасно знали, что не следует надеяться на следующий день, даже на следующий час. В любой момент кто-то из нас мог запросто пасть замертво с перерезанным горлом, погибнуть в облаве, заразиться чумой, потерять себя, сдаться. Я знал это, но почему не мог ни на шаг отойти от тебя? Почему, будучи лет на десять меня моложе, сейчас умирал ты? Быть может, твой срок в этом мире сократили твои грехи. За свою недолгую жизнь ты повидал гораздо больше, чем я. Я прятался и выживал, а ты рвался вперёд и жил. Ты говорил, что убивал. Всего один раз, но ты вонзил нож в сердце лавочника, преградившего по случайности тебе путь, когда ты скрывался. Даже продемонстрировал мне этот кусок ржавого металла, на лезвии которого пятнами виднелась то ли кровь того несчастного, то ли просто очень сильно въевшаяся ржавчина. Верил ли я тебе? Если бы ты сказал, что тот влиятельный человек в дорогом костюме, от имени которого на нас открывают охоту – твой отец, поверил. Я бы поверил во всё, потому что это уже не имеет никакого значения, главное то, кто мы сейчас. А сейчас мы никто, которым суждено уйти в никуда. Я никогда не говорил тебе, но я считал тебя красивым. Если бы у меня была часть твоей дерзости, с которой ты обычно обращался к тем людям из замков, имевшим удачу встать поперёк твоего пути в разгар буднего дня, я бы им сказал, что им стоило бы завидовать твоей внешности и умении держать себя, что это им надо скитаться средь помоев в поисках спасительного куска протухшей пищи, способной продлить их жизнь на пару часов, а ты должен восседать на их месте. Мне никогда не доводилось видеть твоё обнажённое тело при дневном свете, так как ты постоянно повторял, что «нет ничего приятного в том, чтобы разглядывать обычную крысу днём», и тем более видеть тебя расчёсанным и умытым, но по одним ощущениям я бы всё равно пришёл к тому же выводу. К счастью, ты уже никогда не услышишь этой нелепости от меня и не получишь повода засмеять до уничтожительного позора, потому что как только в щели проникли первые рассеянные лучи рассвета, я склонился к твоему лицу и увидел под собой лишь безжизненное тело. Я бы мог упасть навзничь рядом и пролежать так, зарывшись лицом в твои светлые волосы, сколько угодно дней подряд, пока смерть не пришла бы к моему умирающему от мук и голоду телу, я бы мог, наконец, позволить себе заплакать впервые за несколько десятков лет и воткнуть себе в сердце тот самый нож, я мог вернуться в город и позволить ему поглотить остатки себя, позволить втоптать свои кости в мостовую, но я не собирался умирать. Я не собирался приносить свою жизнь любви в жертву. Да, я любил тебя. Любил, вопреки тому, что подобного слова в жизни таких, как мы, не должно было быть. Не могло быть и речи о счастье и счастливом конце. Этого всего изначально не могло быть, поэтому я не собирался умирать за это. Тогда ты так и молчал весь вечер, но я знаю, что ты хотел, чтобы я продолжал свой путь. В отличие от твоего, он ещё не достиг своего конца. Ты лишь ненадолго стал частью истории моей жизни и покинул её, когда пришло время. В жизни таких, как мы, нет ничего постоянного. Я не беспокоюсь за свою душу, потому что ты забрал её с собой. Поэтому я стою сейчас здесь, на вершине этого холма, и разворачиваюсь лицом к безграничной свободе, вырвав себя из раздумий. Если мне нет жизни среди людей, то, может, она будет там, где её нет?