malvar met a

      — я слышала, что в раю всё так, как тебе хочется. ну, то есть, рай — это не ангелы и не белые фонтаны. в раю ты постоянно переживаешь один самый счастливый день в твоей жизни. понимаешь?       — и ты в это веришь?       её волосы смешно пушились на кончиках и переливались засахареным медом. лежали у меня на груди, и я молча наблюдала за своей рукой, поднимающейся с ее дыханием. она тоскливо вырисовывала что-то в воздухе одними потресканными пальцами.       солнце слепило в глаза. она любила солнце. на улице стоял жаркий июль. улица электризовалась и липла к каждой частичке кожи, будто невидимая пленка от сахарной ваты липнет пальцами к друг другу. её беззащитная и обнаженная шея была горячей. на пыльном ноутбуке с торчащей из кнопки выключения зубочисткой парень из какого-то шоу закрывал рот другому парню. им было весело. нам весело не было.       свободной рукой я гладила её по кисти и разглядывала кольцо из бисера.       я посмотрела на потолок задумчиво:       — да. да, наверное, я в это верю.       — и каков твой рай? — она повернулась ко мне полностью, всем корпусом, засмеялась вслух и заставила посмотреть ей в глаза. заставляла она молча и беззвучно. повернулась. будто умоляла: посмотри, ну посмотри в мои глаза.       — пятилетняя я смотрю спанч боба и ем хлопья.       она заливисто засмеялась и снова откинула голову на подушку. что-то начала мечтать, выглядывая потолок.       — а я в своём раю живу в лесном доме.       — ты жила в лесном доме?       — нет, но всё же впереди?       её вечно холодные руки водили поочередно в воздухе. её сухие губы вытягивали дорожку на моих плечах. её запах путался и оседал тяжёлыми клубками у меня на рёбрах. её смех сцеплял руки на моей шее.       — мы попадём в разные раи.       — давай пообещаем друг другу, что не будем плакать, когда попадём в разные раи?       она сглатывает и молча оглядывает комнату. скорпионс со стены смотрят искромсанно. майне резко хмурится, на что-то намекая, и я немного пугаюсь.       перед моими глазами до сих пор август. и она со стеклянными глазами. странно, что я раньше этого не замечала. как я могла этого раньше не заметить.       я не поверила.       — здесь не будет написано неоновыми заглавными буквами «наркота».       мент легонько ударил меня — одуплил. я подняла на него глаза, кусая костяшку:       — что?       — ты этого не замечала?       мне хотелось кричать. мне не хотелось отвечать. не хотелось замечать. не хотелось в это верить.       её поселят в домик в лесу: скрупулёзно искусственное солнце пробивает бумажными лучами игрушечно острые иглы сосен тридцать пятый раз. пыхтящую крышку кастрюли настойчиво выбивает пар, окутывая хвойным запахом, разрастающимся всюду, прямо как и хвойные; тишина в виде джима моррисона сдавливает черепную коробочку и доказывает, что люди странные. она — непрошибаемо и отвлеченно с томиком рембо на болотно-грязном диване, она — в фельдеперсовой коричневой шали и бадражных лесных шортах. она вдруг бросает рембо на пол, подрывается и танцует, комкая уголки шали, танцует, танцует, пока крышка кастрюли не подлетает с глухим свистом. она заливисто смеётся. трезво, как какое-то время и смеялась. по-настоящему, живо, и я не пугаюсь её этих смешинок.       я не хотела видеть, как она терпко разваливается на маленькие хвойные себеподобные иголочки. иголочки эти ломались напополам все больше и больше, пока совсем не сотрутся с лица земли. ее тело было как обычно светло-тощее, неболезненное, блестящее и теплое, — тело не отличать от тела год, два или даже три назад. ее оболочка не менялась: ломкие темные волосы, тонкие длинные пальцы, кожа, напоминающая цветом коровье молоко, костлявые щиколотки и торчащие разбитые коленки, острый нос, асимметричные брови на уголках, шея, которую хотелось прокусить только чтобы придать ей хоть какого-нибудь цвета, длинные ресницы, мудно загнутые на кончиках, плечикистилоктиродинкисиняки. глаза. только глаза ее выдавали. я не хотела верить.       ее глаза были черные и по-бездновски глубокие, с четко выраженной линией, отделяющей черноту от склеры. линия была намертво выдавлена старым простым карандашом, ее не мог стереть ни один ластик. я правда смотрела в них по несколько минут. это аксиома. извечная, неоспоримая. это ритуал. обряд, который держал меня в себе. я смотрела в нее и видела галактики и все те раи, в которых она побывает. я видела в ее глазах все и еще немного больше. я видела ее. мне было страшно, когда она виновато улыбнулась и посмотрела в меня.       я больше не хотела видеть ее глаза. она нашла невероятно работающий ластик, которые смог стереть мою любимую четкую линию. она нашла что-то, что высосало из глаз все галактики, миры и бесконечную черноту. глаза были пустые. они стерлись и потеряли свою точность, резкость. линию, показывающую всю кару. линия смешалась со склерой. склера превратилась в рисунок, пытающийся что-то из себя выстрадать — рисунок, линии которого постоянно пытаются стереть и сделать лучше. я не видела в них больше ничего, кроме ее желания высосать все оставшееся. все настоящее в ней. глаза были пустые и стеклянные — я видела в них свое отражение. ругающееся отражение. я ругалась будто сама с собой — на себя же смотря. меня никто не слышал. я говорила и ругалась с собой. кара засмеялась — заливисто, громко. мне стало страшно. мои руки крепко сковывали ее торчащие молочные лопатки, перебирали по одной костяшке. на ее плечах оставались соленые следы — я плакала аспидски и пыталась найти ее. расслабленно убирая мои руки, она посмотрела в меня и сказала: прекрати. захохотав. ей стало наплевать.       со временем она отползала от меня, чтобы поскорее в очередной раз высосать цвет ее черных глаз. я этого не видела, я не хотела этого видеть, я не хотела в это верить.       август встретил меня пугающе: хмуро, зябко и слезами. август встретил только меня.       я иду по горячему песку, ступнями касаюсь его стеклышек. стеклышки вонзаются в пятки, и я чувствую, что мои ноги обливаются кровью. растираю щеки до малиновой пунцовости и сажусь около берега, ожидая пока море унесет меня за собой. я улыбаюсь. все думаю о том, как хороша и весела моя жизнь: холодное молоко, утро, мы едем куда-то с мамой. в сердце ни тоски, ни грусти, одно лишь ожидание чего-то — пускай хорошего, а, может, и плохого, но совсем не страшно, ведь у меня есть мама. мама обязательно купит мне «классный журнал», жвачку с колечком на каждый палец и хлопьев в синей пачке. немного конфет в рюкзаке с ушками, а по телевизору на никелодеоне идет спанч боб. вот бы успеть домой к обеду. вот бы серии никогда не заканчивались.