⊰✫⊱─⊰✫⊱─⊰✫⊱
— Дос-кууун! Фёдор закатывает глаза и смотрит на приближающегося шатена. — Что? — Ка-ак настроение? Улыбается солнечно, что Достоевский и сам вот-вот улыбнётся. Дазай привлекал слишком много внимания к себе. Ему нужно было внимание. Фёдор знал это, знал всё. Всё, что вспоминал в его объятиях рыдающий Осаму. Не то, чтобы Достоевскому было не всё равно на него, но в отличие от Дазая его любили. Он не представлял, как можно просто запирать ребёнка в комнате с пустыми стенами, доводить до смеха во время избиений. Даже для него, для Фёдора Достоевского, это было слишком. — У меня всё хорошо. У тебя как? — Снова не получилось умереть. Тишина в ответ. Только руки тянутся друг к другу, а ноги шагают по набережной.⊰✫⊱─⊰✫⊱─⊰✫⊱
Психиатр выписывает ещё один рецепт риталина*, мать с фальшивой улыбкой благодарит доктора и тащит мальчишку к выходу. Пухлые щёчки растягиваются в яркой улыбке, ладошка машет мужчине, а в голове только мысль о том, что бумажка теперь не для него.Родителям легче наорать и ударить, чем давать ребёнку препарат, чтобы он был спокойней. Осаму это принял за ещё одно правило игры: выписывают — для него, покупают — для них. Когда родители засыпают, дверь в одну из комнат открывается, маленькие ножки шлёпают на кухню, ручки тянутся к баночке на столе и высыпают на ладошку десять таблеток, которые будут спрятаны между шкафом и стеной. Мальчик знает, зачем нужны таблеток. Он хочет быть лучше. В глубине души ему надоело играть в эту странную игру.⊰✫⊱─⊰✫⊱─⊰✫⊱
Таблетки риталина до сих пор покоятся в кармане плаща. Врач выписал таблетки позавчера. Дазай не может сказать, что таблетки не действуют ещё как-то, кроме как психосимуляторы. В голове всё равно идут маленькие сдвиги. Достоевский следит за тем, как он принимает таблетки. Не даёт больше двух за день. К ним нельзя совсем привыкать. Но Осаму уже от них зависим. Иначе почему он так ненормален для других? — Скажи, ты часто не понимал, какое время суток или где ты находишься? Дазай, до этого пускавший «блинчики», вдруг распрямляется и с тревогой смотрит на Фёдора, смотрящего на горизонт. — Зачем тебе это знать? Достоевский ухмыляется. В чужом баритоне улавливается немного недоверия. — Просто интересно. Я-то всегда знал, сколько времени и где я от подъёма утром до укрывания одеялом. Осаму поджимает губы. Для него тогда существовали только понятия «утро», когда его дёрганно одевали и вели в садик, «день», когда всех выводили на прогулку и кормили невкусным обедом, и «вечер», когда за ним приходили. Ночи не было. Был рванный на лоскутки сон, который сейчас казался бредовым состоянием. — Были утро, день и вечер. Были «комната» и «садик». На этом всё.⊰✫⊱─⊰✫⊱─⊰✫⊱
Иногда Дазай шёл против системы. Вырывался из лап отца, бил кулачками мать в живот и захлопывал дверь в подъезд, задыхаясь от радости. Шёл против правил игры, ставил шах и мат родителям, бунтовал против власти, с орами возвращаясь в дом, схваченный за шкирку, рвущий одежду родителей и исполасывая обои в коридоре пальчиками. Стучал всем, что попадётся под руку, по двери и серым скучным стенам, смеялся и плакал, втаптывая придуманные им самим и родителями правила в пол. Однажды отец назвал его «анархистом». Мать подтвердила. Днём мальчик спросил у воспитательницы, кто такой анархист, и подумал, если в стенах квартиры, где он живёт, существует своё государство, то он не против быть анархистом. Безграничная власть родителей надоедала. Мальчик уставал от всего этого. Мать кричала, почему он не может быть такими же, как другие дети. Осаму знал ответ. — Потому что вы меня не хотели… Потом был удар в голову и темнота, наполненная голосом отца.⊰✫⊱─⊰✫⊱─⊰✫⊱
— Они называли меня анархистом. Копна каштановых волос покоится на худом плече. Достоевский щекой прижимается к нагретой закатом макушке и переплетает свои холодные пальцы с чужими тёплыми. — А ты что? — А я соглашался. Фёдор ухмыльнулся. В Дазае до сих пор живёт тот ребёнок. Тот мальчик со следами побоев по всему телу и полусломленной душой. Детство переросло в миллионы попыток безболезненного суицида. Малыш устал от боли. Ненавидит и боится её, как и воспоминания. Длинные ноги ещё больше прижимаются к груди. Осаму снова что-то вспомнил. — Чш-чш-чш, — Достоевский целует в макушку и поглаживает костяшки чужой кисти большим пальцем.⊰✫⊱─⊰✫⊱─⊰✫⊱
У Дазая были игрушки. Набор «Кухня». которому было лет 5 и любимый старый мишка. Но однажды кухня исчезла из угла комнаты. Как и мишка. А на столе были новые таблетки. Осаму знал их. Перкоцет**. Ему его давали, чтобы мальчик не кричал от боли. Заботились не о нём, а о самих себе. Никому не нужны лишние вопросы. Никому не нужен лишний детский плач. Отец пихает в руки 2 таблетки и стакан воды. В голове щёлкает осознание. Сегодня будет больно. Зажмуривает глазки, давая слезам скатываться по щёчкам, и запивает таблетки. Тело начинает дрожать. К горлу подступают крики и неприятная дрожь. Холодный пот окутывается липкой пеленой. В глаза темнеет. Первый удар. Второй. Третий. Четвёртый. Свет на кухне гаснет.⊰✫⊱─⊰✫⊱─⊰✫⊱
— Однажды они хотели меня утопить. Солнце давно зашло, ночной бриз холодил кожу, а в воде отражался свет города. — Как это? — голос срывается на шёпот. — Привязали какой-то прибор к голове, — Дазай смеётся. — Знаешь, для двойного эффекта. И током ударит, и ко дну потянет, — заходится в смехе. Достоевский зло на него смотрит. Почему он каждый раз смеётся, говоря о таких случаях? Когда жизнь перестала значить что-то для него? С «Потому что вы меня не хотели…» или ещё раньше. Детские травмы хуже ножей в спине, хуже всего на свете. Хуже только психические расстройства, идущие с ними под руку. Дазай продолжает смеяться, обливаясь слезами боли. — Как собачку… Как собачку хотели утопить, представляешь… Хах… Ха-ха-ха-ха, как собачку! Как щенка, который… никому не сдался… Совсем никому… Знаешь, ходят такие… побитые… грязные… Такой же был… до сих пор такой… Ха-ха-ха-ха-ха-хааааааааааа-а-а… Утыкается в чужое острое плечо и рыдает, цепляясь за чужой плащ. Он до сих борется. Борется с воспоминаниями и болью, правящими его разумом. До сих пор не понимает, где он, что он, зачем. До сих пор где-то внутри него голосом отца разносится «Анархист», которому вторит женский голос «Почему не такой…»