Наш мир пепельный

Кэйе Дилюку дарить нечего. Разве что сердце из грудины достать и к чужим ногам кинуть. Да и его тот, наверное, не примет — наступит на ещё бьющийся орган, подожмет губы и подпихнет к двери полупьяное тело. «Не нужно, сэр Альберих, покиньте таверну, мы закрываемся». Вполне ожидаемый исход — другого бы никто из них не принял. Но рыцарь все равно зачем-то приходит к дверям Доли Ангелов, мнется на пороге, вслушивается в шум по ту сторону: в песни бардов, пьяные выкрики, стук пивных кружек… И не заходит. Разворачивается, словно и не сюда шел, куда-то в сторону собора плетется — возможно, хочет помолиться статуе бродяжки за счастье братца. Возможно, с этой самой статуи спрыгнуть без планера. Забирается на нее с лёгкостью — не первый раз, всё-таки — в дымчато-черное небо вглядывается с безразличием, мысленно моля о дожде. Кэйе он нравится — не касаясь накидки превращается в хрупкие льдинки и не тает, когда Альберих сжимает их в руке. Врезается только острыми гранями — до боли и крови — но это правильно, даже приятно. Кэйе и должно быть больно. Кэйа заслужил. Никто молитв его не слышит, и вместо дождя на руки падает только одна обжигающе-горячая соленая капля — еле заметный пар поднимается вверх. Сидеть на каменных руках изваяния не то чтобы очень удобно, но грех жаловаться — вид открывается прекрасный. На дома, что стоят друг к другу почти впритык — и где же та самая свобода, восхваляемая всеми?; на людей, спешащих или не очень к семье (рыцарь замечает Барбару, почти вприпрыжку несущуюся в штаб Ордо Фавониус, чтобы напомнить сестре о том, что люди, как бы, должны спать; и Диону, что останавливается на каждом шагу чтобы погладить уличных кошек); на парочек, что прогуливаются у фонтана, держась за руки и даря друг другу приторно-сладкие улыбки в довесок к коробочкам в виде сердца… И чувствует себя как никогда одиноким. Вот сейчас он слезет отсюда, дойдет до своей комнаты в штабе, сметёт с кровати многочисленные бумажки на пол. А дальше что? Ляжет якобы спать, чтобы самому в потолок всю ночь пялиться, разглядывая трещинки и паутину в углах? Завернется в одеяло, пытаясь согреть себя хотя бы так? Перевернет всю комнату вверх дном в приступе чувств? Альберих не знает, а потому остаётся сидеть на месте до тех пор, пока в городе окончательно не потухают все огоньки. Впрочем, Мондштадт от этого жить не перестает — как и прежде полнится смехом, шепотом, радостными возгласами. После же Кэйа поднимается на ноги, потягивается до хруста в затёкших конечностях и смотрит вниз. Дурацкая идея, честно говоря, потому что голова и так немного кружится, а сейчас же мир и вовсе начинает идти волнами. Наверное, именно из-за дезориентации в пространстве он и делает это — шагает вперед, прекрасно/не осознавая, что под ногой окажется только пустота. Уже думает о том, какую речь скажет на его похоронах Джинн и придет ли на них Дилюк; и если придет, то какие цветы положит на его могилу. Вариант с туманными цветами заставляет его улыбнуться. И только потом он осознает, что, в общем-то, никуда и не падает. А ещё что-то /кто-то/ явно держит его за воротник, словно нашкодившего котёнка. Его резко дёргают назад, заставляя спиной упереться в чужую грудь — даже через несколько слоев одежды Альберих чувствует жар. И заполошно бьющееся сердце. Далеко не своё. — Совсем идиот? — голос у Дилюка тихий, дыхание его обжигает Кэйе затылок, заставляет вздрогнуть от резко пробежавшейся по телу стае мурашек. — Может быть. Рыцарь наконец встаёт нормально, обеими ногами на камень. Рука Рагнвиндра все также мертвой хваткой продолжает сжимать ткань чужой накидки. — Все-все, можешь отпускать, братец. Подумаешь, немного голова закружилась. Дилюк как будто не слышит. Вторая рука обхватывает Кэйю поперек живота, заставляя в чужое тело вжиматься сильнее, ближе. Альбериху кажется, что он сейчас начнет таять. Действительно начинает — когда сухие губы царапают его шею. Не поцелуй, так, лёгкое касание, чтобы успокоиться самому и успокоить Кэйю, хотя и работает с точностью до наоборот. Рыцарю неловко стоять вот так. Хотя «неловко» — слово не совсем подходящее. Скорее, приятно и больно одновременно. Хочется сказать об этом, но слова не идут даже в мыслях, несмотря на то, что раньше алекситимией Кэйа не страдал. Поэтому он просто зовёт мужчину по имени. — Дилюк. Удивительно, но Рагнвиндр отмирает после этого. Руки с чужого тела исчезают, и Кэйа даже успевает ощутить укол сожаления, прежде чем мужчина разворачивает его лицом к себе — аккуратно, продолжая слегка придерживать, все ещё боясь, что придурок-брат сиганет вниз. Янтарно-алые глаза, обычно равнодушные, теперь полыхают морем чувств. Дилюк явно злится — это видно даже по подрагивающему уголку губ -, а еще, судя по всему, /переживает/, и ради одной этой эмоции в чужом взгляде Кэйа действительно готов вырвать своё сердце прямо здесь и прямо сейчас. — Совсем идиот. Уже не вопрос — констатация факта. И больше Дилюку сказать, в общем-то, нечего, хотя нужно — многое. Вот только он не Альберих, в красивых фразочках никогда силен не был — остается «говорить» действиями. Рыцарь морщится от прилетевшего подзатыльника — рука у брата всё же тяжелая — но радости от осознания того, что Дилюк здесь, рядом, это не уменьшает. Он покорно спускается на землю под внимательным чужим взглядом — у Дилюка трясутся ладони от желания /необходимости/ придерживать Кэйю даже тогда, когда они оба оказываются на земле, в безопасности. Альберих замечает это, когда Рагнвиндр хватает его за руку и тянет в сторону таверны, но шутить не хочется. Только пальцы сжать чуть сильнее, потому что руки у Дилюка тоже горячие, обжигают его ледяные даже сквозь… Ох. — Давно не видел тебя без перчаток, братец. Дилюк фыркает и отнимает ладонь — Кэйа снова жалеет, что вообще открыл рот. Но тот лишь достает ключ из кармана, чтобы отпереть дверь таверны, и снова — горячее к ледяному. Альберих млеет от подобной неожиданной нежности. В таверне зажжены свечи, и сперва рыцарь думает, что это совсем не похоже на его брата — забывать про что-то столь опасное. Но затем он видит на одном из столиков два бокала и несколько съестных блюд, и сами собой назревают вопросы более важные. — Кого-то ждал? Вопрос глупый донельзя, но Кэйа просто поверить не может, что это всё для него. Дилюк ведь терпеть его не может, хмурится вечно на его пребывание поблизости, всегда ищет предлог, чтобы избавиться от чужого присутствия. А тут вдруг — ищет его специально. А тут вдруг — ужин при свечах. Да еще и именно в тот день, когда Рагнвиндр, по идее, должен принимать тонны валентинок и подарков от всех незамужних женщин Мондштадта, а он, Кэйа, сидеть в одиночестве в своем кабинете, также заваленном совсем ненужными ему сердечками. — Если бы ты потрудился прочитать письмо, которое я отправил тебе ещё вчера, таких вопросов бы не возникало. Альберих хмурится, потому что писем от брата он не получал… Никогда? Если не брать в расчет то, которое подбросил ему один из рыцарей, в надежде, что капитан Ордо Фавониус купится на подобное и сам придёт в руки к своей смерти. Так он Дилюку и говорит. Рагнвиндр, слышащий эту историю впервые, застывает на несколько секунд от клокочущей внутри ярости. Это же каким смелым надо быть, чтобы прикрываться его именем для убийства Кэйи? /Это же каким смелым надо быть, чтобы вообще желать убить его Кэйю?/ Впрочем, ярость быстро тушится одной чужой улыбкой, и на смену ей приходит грусть. Альберих ни слову из письма не поверил не потому, что знал, что в то время Дилюка даже в городе не было; а потому что считал, что Дилюк просто никогда не стал бы ему писать, тем более с просьбой о помощи. — Ладно, тогда, думаю, это моя вина. Следовало попросить Джинн или Лизу передать его тебе, а не просто отсылать в надежде, что ты его получишь. Мужчина устало выдыхает и трёт лицо свободной ладонью. От всех сегодняшних переживаний он чувствовал себя по-настоящему усталым: сначала весь день провёл как на иголках в ожидании вечера, а после Кэйа со своим «просто закружилась голова»… Кстати об этом. — Ты правда хотел спрыгнуть оттуда? Альберих перестает улыбаться, поджимает губы; глаза отводит в сторону, всматриваясь в пламя свечи. Дилюку этого достаточно, чтобы услышать «да». Не то чтобы это стало какой-то неожиданностью. Кэйа проявил суицидальные наклонности еще будучи подростком — тогда отец настоял на том, чтобы какое-то время они с Дилюком спали вместе, потому что Кэйе нужно, чтобы кто-то всё время был рядом. Дилюк понял всё лишь когда стал чуть старше: это нужно было не чтобы контролировать, а чтобы Альберих понимал, что он не один. Жаль, что после смерти отца он предпочел вычеркнуть это из своей памяти. Кроме того, он часто слышал, как Барбара жаловалась Магистру о том, что «сэра Кэйю пора прописывать в госпитале». Он часто брал сложные задания и уходил на них в одиночку. Правда, когда Рагнвиндр слышал это от кого-то другого, подобное поведение казалось лишь ребячеством; думая об этом сейчас, Дилюк прекрасно понимал чужие мотивы. Резкое осознание заставляет едва ли не задохнуться от ужаса. Потому что если бы он сегодня не успел, если бы не решил пойти искать рыцаря сам, вместо того чтобы ждать его прихода… Кэйа слишком хорошо знает брата, чтобы не понять, о чём тот сейчас думает. Вина комком встает в горле. Не за собственные действия — за то, что снова сделал Дилюку больно. Брата ведь защищать хочется, оберегать — от самого себя — целовать бледные запястья и путаться пальцами в чужих алых волосах. Вовсе не видеть этот беспомощный испуганный взгляд и не чувствовать, как от эмоций потряхивает чужое тело. Рыцарь мягко тянет мужчину на себя, заключает в осторожные объятья — всё еще не уверен, как много ему позволено. Позволяет брату смять рубашку у себя на груди; гладит чужие плечи, безмолвно прося прощения. — Всё хорошо. Дилюк в ответ на это издаёт нервный смешок и еле давит в себе желание ударить брата как можно сильнее. Всё /не/ хорошо. Они оба — те ещё идиоты, которые вот уже пять лет как не могут просто нормально поговорить словами через рот. И страдают из-за этого оба: от одиночества и любви. Вопреки составленному заранее плану действий, Кэйа делает шаг навстречу первым: обхватывает чужое лицо ладонями, мягко скользя пальцами по щекам, облизывает пересохшие от волнения губы, и лишь затем целует. У Рагнвиндра, в отличие от брата, не так много опыта в подобном, а потому он позволяет тому вести; недовольно шипит в поцелуй, когда Кэйа ощутимо прикусывает его нижнюю губу. А тот впервые за долгое время выглядит счастливым. Улыбка красуется на влажных губах — настоящая, совсем как в детстве, а не та дежурная, которой он обычно одаривает каждого встречного. Лёд во взгляде давно обратился в талую воду. В этот момент Дилюку кажется, что если он сейчас спросит о чём-нибудь, Альберих точно не соврёт. Но молчит всё равно, только тянется за ещё одним поцелуем. Вот только Кэйа — неожиданно — отстраняется, и ловко выскальзывает из чужих объятий. В ответ на вопросительный хмурый взгляд смеётся и кивком головы указывает на забытые бокалы. — А как же ужин, братец? Ты так старался, ждал меня, неужели я могу оставить твои усилия без внимания? Мужчина выдыхает, понимая, что сейчас спорить с рыцарем бесполезно, да и не шибко хочется. За стол садится первый и изящным жестом откупоривает бутылку «Полуденной смерти». Наливает, сперва, только в один бокал, а после, чуть подумав, и в другой — но совсем немного, едва ли до половины. — Я не знал, что тебе подарить. Подумал, что ужин, возможно, неплохая идея. Кэйа смотрит внимательно, ждёт продолжения, но, когда пауза затягивается, говорить начинает сам. — Действительно неплохая. Дальше, надеюсь, в твоём плане был нормальный разговор? Дилюк кивает. Тянется к чужой ладони через стол, мягко накрывает своей. — Я не хочу потерять тебя. Не хочу всю жизнь делать вид, что мне на тебя плевать, а самому всё время спрашивать у Джинн, как прошло очередное задание и в порядке ли ты. Хочу знать, когда тебе больно и лечить твои раны — неважно, на теле или на сердце. Хочу просто быть рядом. Если позволишь. — Я могу считать это за клятву? — Дилюк не совсем понимает, что рыцарь имеет в виду, но говорит «да» всё равно. Альбериха это явно более чем устраивает. — Тогда я тоже принесу свою. Хочу быть… нет, я /буду/ с тобой, пока не оборвется моя жизнь. Я защищу тебя даже ценой своей жизни. Никогда не солгу. Расскажу всё, что ты хочешь знать. Отдам тебе всё, что пожелаешь. Мужчине даже слышать подобное больно — потому что Кэйа говорит о своей жизни так, будто она ничего не стоит; будто сам Дилюк — ценнейшее сокровище Альбериха. Но не перебивает. Просто думает о том, что над этим придется поработать. Наверстать упущенное за пять лет и снова дать Кэйе почувствовать, что он действительно ему /нужен/. — А в подарок — сегодня и навсегда — можешь принять моё сердце. /К чужим ногам сердце Кэйа всё-таки кладет — и Дилюк бережно прячет его в своих ладонях/