тридцать черных воронов

      Перо. Черное, тяжелое — больше обычного в несколько раз — оно догорало в камине вместе с истрепанными, пожелтевшими листами с поплывшим от Эдинбургской влаги текстом. С кипой потасканных и изодранных временем дневников. И с памятью. Так, последняя воля почившего была исполнена.       Под эту волю доливал свои слезы пророк. Превознесенный пред остальными, он обрушил на мир сий омраченный взгляд Иоанна, что должен был благодатью освятить Королевство, но лишь рассеяно растрепал-раскидал по нему полоумие лже-знания, тумана, за которым — ничего, кроме бездны. Бездны, о края которой исступленно билось море, словно сможет в нее перелиться и заполнить ее. До дна.              — Помнишь, зачем пришел сюда?              Не помнил. День раз за разом разгорался пламенем раннего утра — по крайней мере, зеркало Гезелла вместо окна говорило так. А за спиной привычно трещал огонь, прыгая по сухим поленьям и стукаясь о кирпичные стены камина. Только ли камина?       Не мог вспомнить. Дно стакана поблескивало недопитой водой. Аптекарь с сомнением и неуверенно передавал травы-таблетки-опиаты. Те самые, прописанные добрым врачом новой, неизведанной и подающей безумные надежды науки — психиатрии!       Не хотел вспоминать. Дом, в котором мерно покачивалась обклеванная память юных лет. Автограф, дрожащей рукой, полной последних — самых последних — сожалений, оставленный на письме от друга. Танцы птиц в кровавом свете венецианского карнавала, скрытого тяжелым занавесом.              — Через небо вспомнишь.              Небо мерцало лениво и растерянно.       — Говорят, давно-давно, еще до того, как красота была разрушена беспорядком, в его самой сути была записана Память. Слово. Первый сон, отоспанный и увиденный на седьмой день. Из душ оно было соткано и охранялось бережно и грозно черными, увесистыми крыльями тридцати птиц в одной.       — А что потом?       — А потом легким серебром тринадцать капель из неба упало. Звяк-звяк. И все на крест святого Андрея. Рассыпались по нему, растворились, поднялись паром над брусчаткой и забылись. Как и все, что было в них и о них. Повисли туманом тяжелым, непроглядным. Защитник человеческий шел, думал мечом и щитом своим поймать лучи далекого светила и отразить их, рассеять темную дымку. Думал.              На каждого защитника свой лев. Гордый, непокорный, в непокорстве своем — одержимый. Увидевший краем животного глаза примитивную веру, полупрозрачное стекло в двери, пропускавшее семерых к троим лишь наполовину — и троих к семерым лишь на нее. В полуотражении реальности нет. Молчи, говорит ему и плачет. Плачет и видит глазами своими: ни Сын, ни Отец — лишь один посланник Саэна кружит над головой, и вот — плачет уже само Небо –свившееся как свиток, выгоревшеекак спичка, сбросившее со своих ветвей последнее семя, последнюю Память — плачет вместе с ним. Вместо него. Плачет, и вместо капель с него срываются черные перья. Один, два, три — тридцать их всего падает и накрывает землю.              Глухой стук каблуков о деревянный пол. Бусинки розария нервно подрагивают на руке и глухо стукаются о деревянный пол. Глухо стучат коленные чашечки — о деревянный пол. Душа, предавшая веру настолько безумно-без-умно-полоумно, что ей оставалось только исступленно верить. Выжгу свое сердце для Тебя. Выжгу свои глаза для Тебя. Выжгу себя для Тебя. Промасленные доски слишком быстро схватили огонь, тонкая ткань — вспыхнула вместе с тонкой кожицей, и на обугленный деревянный пол с глухим звуком рухнул не то погоревший и забитый чем-то прожаренно-съедобным дырявый мешок, не то безвольное тело. Древнее, слепое и одинокое, расклеванное черной пернатой тучей — под взглядом распятия нашло свой долгожданный покой.              Там, где стоял плачущий пророк, не было ни символов, ни знаков. Пустота. Первородная, бесконечная — та, из которой видно все, до которой можно дотянуться прожив много мерцающих небес, пройдя сквозь множество бездн и умертвив множество своей плоти и разума: распахнув плащ церковного грима, прикоснувшись к его сердцу.              

— Помнишь, зачем пришел сюда?

      

— За Истиной.

             Не оборачиваясь, одной рукой, отнятой от лица, не открывая глаз, медленно закрывает последнюю дверь. Набат колоколов наконец поглощается в ничто и голоса святых умолкают.              

Из бессмысленных Слов и испорченных Снов светлым взором на Замок смотрел Богослов.

      

И провожал его почивать.

      

Коронованного красотой.

      

В начало начал.

      

С миром.