*
В таком режиме он не выдерживает и недели. На седьмую ночь, хмурый, но готовящийся вздохнуть с облегчением, разваливается на своей кровати в номере с Позовым — наконец-то, ну наконец-то, блядь, получится без этого дешёвого косплея на колокольчик на шее. Арс предвкушает то, что сможет, сука, выспаться; нервы взъёбаны происходящим до самого их предела, срываться на ребят — не дело, они вообще ни при чём, а к Шасту всё так же не хотелось подходить с просьбой «братан, сотри из моей головы нахуй воспоминание о том, как ты дрочишь». Арс делал слишком уж уверенную ставку на то, что в тридцатник с лишним лет сможет удержать свою голову от того, чтобы свихнуться на подобной хуйне, но его организм явно считал иначе. Секса просто давно не было, думает Арс, бессонно пялясь в потолок. Бессонно настолько, что этой ночью, с беспрекословно бесшумным Димой на соседней кровати, Арсений не смыкает глаз вообще. Последние два часа, на которые измученный мозг всё же соизволил отрубиться, из-за чего будильники пришлось переводить сначала на десять, а затем на пятнадцать минут, Арсений возмущённо не считает за сон вообще: встаёт он ещё более разбитым и помятым, чем мог бы, чем бывало в последние дни, когда гостиничный номер ещё делил с Шастуном. Блядь, и всё, абсолютно всё из-за того, что Арс привык к фоновому шуму. Тихого, едва слышного сонного сопения Позова ему было недостаточно от слова «совсем»: позвякайте, потренькайте ещё, что ли, организуйте Арсению Сергеевичу самую ебанутую колыбельную, которую только придумаете. В этой тупой привычке, в невозможности заснуть без определенного звукового сопровождения, было признаться себе немного проще, чем в том, что залипаешь на своего коллегу, от чего отпихивался несколько лет подряд… Арс раздражённо чистит зубы, не менее раздражённо натягивает помятую футболку, цепляет чемодан и с выражением абсолютной неудовлетворённости жизнью вываливается в коридор. — …да где этот ёбаный Попов, — видимо, утро проехалось и по Матвиенычу. Арс окидывает его взглядом, к счастью, не имеющим никакой материальной силы. Арс очень, очень сильно хочет послать его нахуй. А потом краем глаза видит знакомое, сука, ну родное уже даже движение руки — смахнуть браслеты ниже с кисти, поправить, звякнуть ими друг о друга — и чувствует, как всё раздражение махом сливается и закупоривается в одну бутылочку. Остаётся только сонная, безразличная почти усталость. О крохотном по своей силе, но всё же радостном тепле, которое всё-таки трогает голову, он думать не хочет. Ссаный ассоциативный ряд. Ссаная привычка. — И ничего я не ёбаный, — только и бурчит он беззлобно. — Доброе, блять. — Не ёбаный? Ну так набирайся сил! — вклинивается Шаст, и морда у него сияет так, что смотреть больно. Выспался. Довольный. Шутками готов искрить и метать во все стороны, по тонкому льду ходить, видимо, тоже. — Сам набирайся. Ты-то, видимо, давно не трахался… — Не, не, ну пацаны, — Дима хлопает Арса по груди — словно бы старается пыл загасить, остановить, но Арс дёргает плечом, разводит руками и улыбается. Улыбается широко, искренне, смотрит Шасту прямо в глаза: возрази, мол. Найди, что возразить. Я неправ? Прав. — Да всё хорошо, Дим, хорошо всё, — Антон фыркает, цепляя Позова за руку, и смотрит на Арса почти снисходительно. Словно бы знает что-то такое, насчёт чего Арсений может быть до сих пор не в курсе. — Пойдёмте жрать. Арс, кофе тебе первому. Честное слово.*
Может быть, всё дело исключительно в самовнушении. Может быть, в пресловутом желании поймать за руку. Может быть, Шастуна в принципе стало уже слишком много для одной арсовой головы… — но нет, нахуй, Арсений больше экспериментировать не хочет. Это действительно тупо, действительно как-то совсем по-идиотски, но засыпать получается только под громкое сопение Шаста и перезвякивание его браслетов. Хуйня-то какая, господи боже. Хуйня. При всех прочих Арс практически не перестаёт волноваться, чудом продолжает высыпаться, расходует за несколько последующих дней рекордное количество салфеток (если не получается юркнуть в душ), но не даёт Антохе усомниться в себе ни на секунду. Арс, скажем честно, Антону просто не даёт, и корень зла кроется именно в этом. А ещё в том, что на диалог ему не хочется выходить даже с самим собой, чего уж до Шастуна, огромным котом развалившегося на соседней кровати: лениво скроллит ленту, кривит губы в полуусмешке, чем несказанно коротко бесит, чего ж там смешного такого увидел? Арс раздражённо дёргает ногой, выдыхает через нос резче, шумнее обычного. Постукивает ногтем по краю собственного телефона. — А-арс? — озадаченно окликает Антон. — Всё окей? — Да, — как хорошо, что букв всего две, и своё взявшееся из ниоткуда раздражение в них не упихаешь. — Заебись. — Здесь букв уже семь. Квест становится сложнее. — Тох. Ты браслеты свои вообще никогда не снимаешь? Арс. Ты только на съёмках и концертах умеешь включать голову, прежде чем что-то отмочить? Шастун хмыкает. Арсений на него не оборачивается, бесполезно пялит в экран своего телефона, словно дичайше заинтересован в главной странице Яндекса. Хуй там плавал — она уже почти размылась перед глазами в больше белое пятно. — Ты уже спрашивал. — А, да? — Да, годик назад, — фыркает Шаст себе под нос. Арс смотрит поверх телефона, пытается вспомнить, не выкидывал ли Антоха год назад подобных штучек с дрочкой при коллегах — нет, вроде не выкидывал. — Ну вообще нет. Не снимаю. Как родные уже, влитые. А чего? Мешают? — Нет, не мешают. Арсений выпаливает это почти слитным «нетнемешают». Бог весть как из этого не получилось «нет, не мешают, ну прямо как тебе во время дрочки, какое совпадение, скажи?» Он прикусывает язык, а Антоха дружелюбно добавляет: — Ну ты говори, если что. А то это, Арс, ребята волнуются даже, ну и я… тоже вижу. Что-то не так? Ты какой-то… сам не свой. Шастун — самый участливый и искренний дружбан когда-либо, только сейчас эта его участливость вообще не к месту. Арсений всё так же на него не оборачивается, откладывает телефон, устало трёт глаза. Попробуй тут быть сам своим, когда все твои мысли увязли в ком-то чужом, да ещё и практически против твоей воли. — Да тебе кажется, — он чуть прокашливается, говорит ровным голосом, глубоко вдыхает-выдыхает. — Я устал. Наверное. Не ебу. Сам не знаю, что не так. — Ты, Антоша, не так. — Забей. Хуйня. Выспаться надо. А Антон, наверное, либо слишком хорошо под дурачка косит, либо таковым и является, и уж лучше второй вариант; Антон понимающе угукает, в душу по локоть с расспросами и ненужными утешениями больше не лезет, только бубнит: — Ага, да, и правда, ог-го, уже полночь почти… Откровенно говоря, времени было «всего полночь», откровенно говоря, шесть часов на сон — роскошь уже давно забытая, но Арс только угукает в ответ, поворачивается на бок, утыкаясь носом в подушку, и отключается каким-то абсолютным смертельным махом.*
Арс расходует все салфетки, что только есть в запасе. Если кто-то из крю простудится и сдохнет от заложенности носа, то вина будет полностью на Арсе. Вернее, на остатках его моральных принципов, что весёлым строем маршируют нахуй. Ещё раз: все салфетки. Вообще все. Арс знает за собой сексуальную активность уровня «выше среднего», но иногда приходится диву даваться самому себе; на повестке предыдущего вечера вовсе встал (и не только ребром) вопрос, как жёстко по скользкой головке ощущаются массивные гранёные кольца… А как они по зубам постукивают, если пальцы в рот втянуть… Блядь. Секса давно не было, а ещё — залипаний на своих коллег, а ещё — что, в конце концов, могло приключиться с человеком, который бок о бок отирается с такой катастрофой, как Антон Шастун? Шастун же продолжал быть катастрофой самой настоящей — с невинно-искренним хлебальником, катастрофой, вечно сияющей, вечно тактильной, вечно глупо-очевидно шутящей, вечно увязывающейся куда-то за Арсом, в совокупности всех этих нелепых светлых факторов даже умиротворяющей раздражение, позволяющей забыть о том, на чём несчастная арсова башка свихнулась энное количество дней назад. Вот правда, днём, на репетициях, на концертах, в туровом вэне, словом, в компании — в это время всё было в абсолютном порядке. Арсений даже не чувствовал себя настолько потерянным для адекватной части мироздания. Не приходилось даже вдыхать и выдыхать, чтобы взять себя в руки — этого попросту не требовалось. Ни одна крамольная мысль в голову не прокрадывалась, не разрушала всё ебаным трояном, как случалось, стоило оказаться наедине с собственными обсессивными желаниями. Или с Шастуном в номере — что было, да, привычней, но ничуть не легче. Держать лицо Арс продолжал более чем хорошо; было бы только это, конечно, хоть кому-то нужно, кроме него самого.*
Финальным аккордом: в Шастуне собрались всё-таки все несправедливости этого мира. Больше всего мозолила нервы главная, которая казалась Арсению вопиюще нечестной. Потому что, вообще-то, намертво въедаться в мозги — это исключительно его занятие и исключительно его право, да, всё так, у него монополия на эту хуйню. У него монополия на то, чтобы, говоря русским языком, соблазнять и являться в иссушающих снах, на то, чтобы замечать чужую темнеющую от возбуждения радужку, нервно закушенные губы, у него монополия, в конце концов, на коронное один-прогиб-и-Шастун-погиб. Но Шастун, падла, не погиб, а если погиб — то феерично воскрес, заправил привычно набок чёлку, встряхнул кистью с браслетами и направился прямиком по душу Арса. И здесь Арс был уже почти готов нахуй слать тот самый последний принцип, который, кажется, единственным от него оставался — не спать с коллегами; пресловутую душу он мог бы отдать вместе с зубом, ставя на то, что Шасту эти терзания всё-таки были заметны. А если и не заметны, то он явно пытался Арсения на них вывести. Себя Арс же уводил от проклятого «не спать с коллегами» несколько лет подряд, отмахивался и отпихивался, завёл охуенную дружбу — Матвиеныч, псина, тому примером, — ратовал сам для себя за то, что коллега — существо бесполое и желанию ебаться не подлежит. Шастуна тоже надо было бы загасить до такого же уровня, это даже почти получалось, только Арс всё чаще уныло проводил в голове аналогию с рогаткой: чем сильнее и дольше оттягиваешь резинку, тем больнее ебанёт. И если Арсений по жизни был довольно удачлив, то здесь время играло абсолютно против него. Шаст за это самое время куда-то дел всю свою худосочность, которая нехило спасала раньше — не арсов типаж, — перестал сутулиться, зажиматься, заглядывать в глаза… Словом, стал тем, кому самому в глаза глядеть хотелось, да и желательно предварительно грохнувшись под ним же на постель… Какого хуя тебе от меня надо, думал Арс, измученный уже невозможностью избавиться от картинок в голове — одних и тех же, но, как любимая порнуха, ничуть не приедающихся. Ещё и заставляющих прятать лицо в подушке, закусывая её угол — а откровенно хочется так уже не от фантазий, а от того, как между лопаток давит рука, с запястья которой спадают эти трижды ебаные браслеты, а другая ладонь отвешивает шлепок за шлепком по заднице. На этом он не останавливался. Он научился управляться за время, пока Шаст принимал душ, научился, одной рукой надрачивая, а пальцами другой, коротко сжав яйца, лезть ниже, расслабляясь, толкаться внутрь смазанными пальцами, стискивая зубы от того, насколько же этого, сука, недостаточно. Дружеское напоминание: Арсений израсходовал все салфетки, даже те, что были у Тохи. Нарочно в его вещах он не ковырялся, Шастун и так обычно выгребал все предметы первой необходимости на свою тумбочку. «Бери чё надо и не спрашивай, заебал» Арс слышал от него почти ежедневно, поэтому, вытягивая из его упаковки салфетку, оказавшуюся последней, никаких угрызений совести не чувствовал. Переживёт как-нибудь, благо, носом вроде пару часов назад ещё не шмыгал. Сделал гадость — сердцу радость, а всему телу, и башке вместе с ним — должное расслабление. Арс комкает салфетку, отправляя её в мусорное ведро под столом, и забирается под одеяло одновременно с тем, как в душе перестаёт шуметь вода. Отлично. Более чем вовремя. Арс потягивается, устраивается удобнее, хоть спать, честно говоря, не хочется совсем; в любом случае, Шастун сейчас снова залипнет в телефоне, и содержательных бесед при обоюдной вымотанности всё равно не получится. Так и выходит. Антон аккуратно гасит свет, шуршит одеялом, простынёй, брякает браслетом о телефон — его экран остаётся единственным тусклым источником света, но совсем не раздражает, — и желает спокойной ночи. — Доброй, не зависай, — расслабленно бурчит Арсений ему в ответ. Переворачивается набок, спиной к Шасту, устраивает ладонь под подушкой. Хочет сомкнуть бы глаза, только сна, как назло, всё равно нет. Хоть и ни волнения, ни мыслей, которые заставляли бы нервничать, держали бы в напряге — тоже; только тап-тап-тап пальцами по экрану за спиной. Тап-тап. Тихий звон браслетов. Тап-тап. Тихий смешок, долгий, едва слышный выдох. Арс сонно моргает в темноту, улыбается коротко сам себе. Тап-тап-тап, часто-часто, словно Антон пиздит с кем-то по переписке. Значит, это точно надолго. Это, вроде как, привычно умиротворяет. Только и кусает странно, еле ощутимо, куда-то в район солнечного сплетения: нет, не ревность, хуйня, её ещё не хватало. Арс хмурится на собственные коротнувшие мысли, устраивается удобнее. Блядь. Спать. Спать, ради всего святого, спать, о подобном лучше утром подумается — читерский ход, потому что утром и днём вообще ни о чём таком думать не хочется, всё стабильно, почти издевательски хорошо и привычно. Нет развалившегося на соседней кровати Шаста, нет тягучего возбуждения, будто не десяток минут назад хорошо подрочил, нет торгов с самим собой на вопрос того, как следует всё-таки себя вести с этим ебучим коллегой. Днём, чего душой кривить, есть мысли, как эфирные помехи, мол, блядь, а если бы других ребят сейчас не было в вэне; а если бы их не было за кулисами во время концерта; а если бы Тоху затащить сейчас за ворот футболки в уборную и просто вышипеть в лицо всё — слышишь, овцыща, тупорылый козёл, мразь, я свихнулся на тебе, хоть так успешно этого не делал несколько лет до этого, Шаст, ёбаный рот, какого хера, ты доволен?! А может, это вообще всё так же ему чудится, и нет никаких довольных и недовольных, и… — Арс? — шуршит за спиной почти виновато. — Арс, не спишь? — А? — Арс резко поворачивается на голос. — Чё? Не, не сплю ещё, чё такое… — Сорян, — Шаст чуть щурится на него, усмехается краем губ, — ща, у меня вопрос прям секундный. Есть одна проблема. Ты, это, не видел, куда салфетки все мои делись? Арсений честно может сказать, что у него в груди в жизни ничего так яро не вскипало абсолютно отшибленной смесью эмоций, как сейчас. Салфетки. Салфетки, блядь, в ебаном втором часу ночи. Для Шаста. Арс почти вслепую бьёт ладонью по выключателю, врубая свет — хочется в глаза посмотреть этой нахальной роже. — Ты, блять, чего добиваешься? «Какие салфетки, ёб твою налево, Шаст, нет, не видел, конечно, ты за кого меня держишь?» — меняй на это, Арс, меняй, хоть выражение лица Тохи — удивлённо приподнятые брови, приоткрытый рот, вполне уловимо ползущая по губам усмешка — это всё стоит того, чтобы вообще ничего не менять. — Ты о чём вообще? — Ты, — Арс и не думает скручивать пыл — волна ловится так хорошо, так гонит вперёд, что аж дыхание спирает, — блять, я повторюсь, ты чего, сука, добиваешься? Антон виснет с ответом. Арсений, может, поверил бы ему хоть на одну секунду, если бы не эта усмешка-улыбка-ухмылка, чёрт знает, как лучше назвать. Антон не умел играть. Антон умел сыпаться — очевидно и всегда очень предсказуемо, и не только на шутках. Антон сыпался прямо сейчас. — Высморкаться, блин, приспичило, — Шаст демонстративно потирает нос. — Салфетки. А-а, ну ты ж ти-ипа не в курсе, да? — Салфеток? Или… — Арс чуть ли не въёбывает собственную игру — нет, о дрочке стоило бы сказать чуть позже, совсем-совсем чуть. — Блять, Шаст, ты задрал. Вот просто заебал меня. Опять будешь дрочить и думать чёрт пойми о чём, а мне это слушать? Антон сыпется прямо сейчас. Коротко закрывает лицо рукой, выдаёт тихое «сука» — через улыбку, овцыща, тупорылый козёл, мразь, Арс свихнулся на тебе, — а потом выдыхает и: — Не-а. Буду дрочить и думать о том, как же ты, нахуй, поздно это заметил. Это похоже на пощёчину, отвешенную тяжёлой ладонью — конечно же, Тохиной, не сняв с неё колец, не расслабив пальцы. Где-то фоном — мягкий бряк браслетов. Только пощёчина и близко не оскорбительная, а ещё — и близко не приводящая в чувство, она из тех, что заставляют секундно задохнуться возмущением, а потом сжать зубы, стараясь не выдать ни намёка на голодное «ещё». — Ч-чего? Арсений возмущается сам себе — запоздало и вдогонку, даже теряется; такое услышать от Шаста — да, хотелось, хотелось по самому чёткому и верному определению, только одно дело — хотеть, другое — чувствовать, как от совсем-ничего-не-значащих-слов плечи передёргивает холодом. А потом обдаёт жаром. Он даже думать не хочет о том, как выглядит со стороны — нет, точно уж не удивлённым таким поворотом дружбаном, а абсолютным конченным идиотом. Дураком. Которому везёт. — Арс, да умоляю. Ты же сам хотел это слышать, да и видеть тоже хотел. Шасту всё смешно, он улыбается, словно махом перебивший управление ситуацией — да почему же, блядь, словно; Шасту смешно, и наверняка, что доходит тоже не секунда в секунду, со стояком под одеялом — смешно, сука. Арс закрывает глаза. Скрипит зубами. Вдыхает через нос, откидываясь назад на подушку. — Не, я могу тебя больше и не смущать… — Заткнись, — шипит Арс, трёт глаза пальцами, — завали, блять, сука. Сука. Сука. Сука. Сука. Какая же сука — шорох одеял, звон браслетов очень-очень близко, на что Арс всё ещё не открывает глаза. Его сильно дёргают за ворот футболки — кажется, тот трещит, ровно как и самообладание, его дёргают, подтягивают рывком и сухо вмазываются губами в губы. Что уж о самообладании — теперь и о пресловутой монополии говорить становится вообще смешно. Арс пытается что-то глухо вякнуть в сопротивление, но выходит только нечто похожее на беспомощное злобное урчание кота, стиснутого в хозяйских руках; выходит ответно сгрести тохину футболку в дрожащий от напряжения кулак, куснуть за нижнюю губу — почти мстительно, прежде чем толкнуться языком в его рот, напористо, агрессивно. Сука. Ну какая же сука. Как грубо и глубоко целует в ответ, как за ворот держит, словно на цепи — как и несколько недель до этого, только сейчас уже в самом что ни на есть физическом плане. Какая же сука. Арс рыкает коротко, почти отпихивая Антона от себя. Облизывается, смотрит хмуро, исподлобья; глупости — он уже и так, по сути своей, пузо подставил, доверил, вмазался так, что нижнюю губу уже от короткого поцелуя саднит. — Тох, ты давно по ебалу не отхватывал? — Ну так вдарь мне и узнай, — усмешка, — буду ли я трахаться с тобой после этого. Как самоуверенно, думает Арс, словно бы Тохе тут сейчас за обоих решать. Но было бы что решать уже, в самом-то деле. Арс не рвётся вдарить, только дышит носом тяжело, что аж ноздри раздуваются, чувствует, как Антон отпускает его футболку, а сам наоборот ухватывает его за ворот удобнее, тянет ближе. — Удиви меня, блять, — шипит тихо, — не будет он. Дрочун ты ёбаный… — И ничего-о я не ёбаный, — тянет Шаст — дразнится, зеркалит, и в ответ на это действительно бы заехать по его довольной морде. — Сука, — шепчет Арс, отпуская его футболку, — сука, вот же ты сука, — скидывает, почти спихивает одеяло и вслепую лезет рукой ниже, к его паху. Сжимает коротко его через ткань — блядь, как же этого мало, — оттягивает резинку трусов, забирается под них пальцами, задевая тыльной стороной ладони короткие волосы, и обхватывает наконец член. Налившийся, полнокровный, тяжеловесный в его руке — и всё из-за него, всё из-за Арсения, блядь, Попова, вся та дрочка, которой он стал невольным свидетелем, всё возбуждение здесь и сейчас, всё мгновенно сбившееся дыхание Шаста, зачастившее, углубившееся. Арс замечает, как дрожит рядом тохина рука, о которую он опирается прямо у его подушки, ведёт собственной ладонью вверх-вниз, запястьем мажет по влажной головке. Неудобно. Но для первого раза, для зажатого в горле собственного желания застонать — очень даже сойдёт. — Я ж тебя с первых съёмок ещё хочу, — громко шепчет Шаст, накрывает его ладонь своей через ткань, сжимает, толкается в кольцо его пальцев; Арс коротко жмурится, выдыхает долго через нос. Сука. Тоха такой всегда, ноль вычурности, только бьющая в лоб — да и кровью в пах — прямота и простота, ничего особенного в его фразах, только Арс колени шире разводит и другой рукой тянет его за шею ближе к себе. Поцелуя не выходит — ему тут же жжёт укусом ухо, щекочет волосами висок, и Арс откидывает голову, открывая шею, вжимает в себя Антоху: на, на, держи, дорвался же, держи, целуй. Шаст едва ли не урчит, едва дышит, закусывает кожу под ухом, втягивает губами. Почти нежно, почти ласково, будто бы следов старается не оставить, хотя Арсений может представить, как ему, наверное, хочется. Раз с первых съёмок ещё хотел. Хотел так, как минимум так — с рукой Арса на своём члене, со всё ещё неудобно вывернутым из-за позы запястьем, с ладонью, раз за разом задевающей головку. Антон толкается в его руку, по нему чувствуется, по нему видно — ему мало, ему мало так, что Арс тянется сдёрнуть его бельё ниже: так будет удобнее. Обоим. Так можно двигать рукой свободнее, так можно перевести взгляд ниже, на то, как его хер едва получается полностью пальцами обхватить, на то, какой он действительно крупный, крепкий. У Арса буквально слюни рот затапливают, он уже попрощался с вопящей в голове мартышкой, мол, как же так-то, ну Сеня, ёб твою мать — осталась только та, что восхищённо бьёт в кастрюлю, нет ни дерзости, ни остроумия. Есть желание. Есть член Шастуна в его руке. Арс хватает Тоху под подбородок — смотри на меня, смотри, падла наглая, и оборачивает плоть ладонью плотнее и удобнее: водит насухую по всей длине, замедляет темп, стягивает кожу ниже, потом снова вверх, большим пальцем трёт головку. И глаз не сводит с тохиного лица. Тот рта не прикрывает, дышит ебаной рыбой и смотрит осоловелыми глазами. Арс хочет сдерзить, мол, и как ты со мной трахаться-то в таком состоянии собираешься, хороший мой? — но Антон резче в ладонь толкается, так, что у Арсения нешуточно низ живота стягивает (опять, блядь, опять), а потом каким-то неуловимым секундным движением скидывает его руку с подбородка, подхватывает собственной ладонью Арса под шею, несильно сдавливая, и опять целует. Арс чувствует, как другая рука Тохи сжимает подушку у его головы. Арс с сиплым стоном — таким, блядь, позорным — отвечает на поцелуй, ловит губами его язык, почти вылизывающий его рот, и слышит стон в ответ, задушенный, глухой, глубокий. Тот-сука-самый, который он уже слышал проклятой ночью, только сейчас Шаст всё-таки пока ещё далёк от того, чтобы кончать. Наверное. Арс уверен, что антохина гордость, какой бы она ни была, этого бы не пережила. Собственная же валяется уже где-то в отключке — Арсений приподнимает бёдра, потому что, сука, стояк не у одного Тохи сейчас, потому что ему тоже хочется, чтобы его приласкали, раз уж пошла такая пляска, но Шаст сжимает его шею крепче, разрывая поцелуй. Звяк. Арс смотрит глаза в глаза, пытаясь хватать воздух ртом. Пытаясь податься к ладони ближе — чё ж ты, сука, телишься, сильнее, не бойся. Шаст давит сильнее. Давит основанием ладони. Звяк. Арс чувствует холод металла съехавших браслетов. Сука. Су-ка. Он едва ли не закатывает глаза, стонет сипло — Шаст убирает ладонь, легко его по щеке похлопывает, словно приводя в чувство — браслеты звяк-звяк, и хрипло вдохнувшему Арсу хочется тянуться за этим звуком. Арсений безбожно плывёт. Арсений сжимает пальцы на его члене, ведёт медленно, кажется, только сейчас кожей чувствует каждую взбухшую крупную вену. Это из-за него, всё, всё из-за него, из-за Арсения Попова. У Антона Шастуна была одна проблема — большая, блядь, крупная проблема, и разрулить её мог только Арс. — Ну что? — Антон дышит тяжело, улыбается, снова по щеке треплет, словно Арс не лежит под ним с его членом в руке. Какая же сука, вот серьёзно. — Не вспомнил? Про салфетки? — Блять, иди н-нахуй, салфетки твои, блять, — сипит Арс в ответ: как у Шаста ещё мозги варят такую хуйню морозить. Антон посмеивается в ответ, отстраняется, отпихивает наконец одеяло совсем в сторону и, даже не спрашивая, цепляется пальцами за резинку чужого белья, стягивая ниже по бёдрам. Арс помогает — тянет по ногам, откидывается снова назад. Дышит носом, стискивая зубы, смотрит, как Тоха и сам бельё снимает, а потом подаётся вперёд, к нему, жмётся коротко членом к члену, прежде чем обхватить оба одной своей лапищей. Звяк. Арс откидывает голову, глухо протяжно стонет; Арс чувствует, как трутся друг о друга влажные головки, резко выдыхает, когда Шаст сильнее сжимает на них пальцы, плотно притираясь. Тоха дрочит им обоим. Арсений зажмуривается, закусывает палец, приподнимает бёдра, подаваясь к ласке сам. Тоха не снимает ни своих колец, ни браслетов, когда дрочит. Браслеты звенят на каждое его движение, но распалённую кожу не задевают, её жёстко, по-своему извращённо-приятно натирают кольца; Арс невольно ловит себя на мысли, что им обоим в этой дрочке даже лубрикант не нужен — хватает своей смазки. Честно сказать, Арс в лёгком ахуе с самого себя: не пристало самому так течь, не пристало так сильно заводиться, где, в конце концов, та самая гордая монополия на то, что это на него должен быть каменный стояк, а его дело — только ухмыляться этому? Нет её уже, всё. Затеряна в частых движениях ладони, в брякающих друг о друга браслетах, в неровном дыхании рот в рот, когда Шаст снова к нему склоняется, прикусывая за нижнюю губу. Арсу мало. Арсу уже мало — какого чёрта Шастун возится с ним, как с девицей? Он нетерпеливо резче приподнимает бёдра, пихает в плечо, сам кусает чужие губы в ответ, но Антоха только усмехается. — Чё? — Давай ты уже… — Чё давать? Вот же падла. Арс коротко скрипит зубами и смотрит ему в глаза с самой искренней ненавистью. — Ты, блять, хочешь, чтоб я это вслух сказал. Чтоб тебя поупрашивал. — Ну не мне ж тебя упрашивать, — Шаст дёргает уголком губ. — Я уже вот, — выдыхает сбито, убирая ладонь, — достаточно поупрашивал… — Сука, Тох, да выдери ты меня уже. Или мне опять пальцами себя трахать, пока ты в душе намываешься? Как тебе такое, Илон Маск? Илону Маску, пожалуй, это вообще до звезды (до Луны или до Марса — на его скромный выбор), а вот Тоху на какую-то секунду тормозит. Заставляет выдохнуть, цокнуть языком — пробрало, Арс понимает, Арс этого и добивался. На секунду — потом возвращается уже привычный Шаст. — Так ты ж без салфеток не сможешь, чистюля, сам последнюю спиздил. — Ответить не даёт: — Смазка? — Блять, — Арс измученно стонет, — сука. В сумке. Под кроватью. Внутренний кармашек, он там один. Из этого кармашка Антон предсказуемо вытаскивает и резинки. — И часто ты этим пользуешься? Конечно, Тоха куда больше про презервативы, чем про смазку, которую передаёт ему в руки. Что, Антош, ревнуешь? Ревнуешь, словно не знаешь сам, словно ни разу не замечал на шее Арса чужих засосов, на что матерились визажисты и про что бойко подшучивали всей командой. Порой с тобой же во главе. Ревнуешь. И ревновал. Вот что это было. — Во-первых, — Арс, вздёргивая подбородок, смотрит ему в глаза, вслепую откупоривая смазку, — ты не мой постоянный мужик, чтобы про такое спрашивать. Во-вторых, — тон надо бы смягчить, и Арс усмехается, — нет. Упаковка новая, сам недавно купил. В надежде на тебя, что ты перестанешь уже, блять, морозиться. Слова и делом надо подтверждать — Арс подтверждает: без стеснения укладывается удобнее, разводит бёдра, гладит между ягодиц смазанными пальцами. Два сразу? Два сразу. И часа ещё не прошло с того, как он трахал себя ими. Тоха это должен учитывать, не должен так залипать, но Арс солжёт, если скажет, что не чувствует от этого удовлетворения. Он даже не просит пока помочь, толкается только средним и безымянным в себя по самые костяшки — почти свободно, почти легко, привычно, приятно и очень, сука, мало. Арс смотрит на Тоху напротив, на его пальцы — хочет их в себе, на то, как те обхватывают снова член — хочет его в себе, на то, как Антон неторопливо ласкает себя, не сводя с него глаз. — Трахни свой кулак, Тох, давай. Хочу на это посмотреть. Ещё разок. — Ни грамма сарказма. Он облизывается — губы слишком быстро пересыхают от дыхания через рот, но иначе особо не получается; Антон ничего не отвечает, дёргает только уголком губ и щедро сплёвывает на ладонь, снова оборачивает ту вокруг члена и толкается бёдрами вперёд. Сука. Сжимает другой ладонью яйца, массирует их — сука, сука, Арсу адски жаль, что он до этого не дошёл, Арс любуется, сглатывая слюну вместе с собственным желанием взвесить эти тяжёлые крупные яйца на языке. Сука. Арс пялится. Чуть прикрывает глаза, слушая влажный, чавкающий звук, но почти сразу открывает снова — жадно смотрит, как рвано двигается рука, как дрожат на ней проклятые позвякивающие браслеты, как часто, резко толкаются в кулак бёдра. Арсений ссаживает зубы о зубы, стискивая их, глухо стонет, коротко жмурясь, и добавляет ещё палец, уже третий. Хорошо. Уже очень и очень хорошо. Антон выдыхает в ответ с тихим стоном. Да сука же. Арс встряхивает головой. — Ты ж так кончишь, не успев со мной начать, а? — Завали, — выдыхает Шастун. Парирует: — Сам предложил. Не я же здесь резину тяну. — Ты мог бы и присоединиться уже, — скалится Арс. Тохины пальцы ощущаются сильно иначе: это другой угол, другое давление, это кольца, это три — тоже сразу три, и правильно — пальца, почти грубых, буквально жадных, почти сразу иди-сюда-не-зажимайся, растягивающих Арса под него. Арс комкает простыню, откидывает голову, гортанно застонав — Тоха сгибает пальцы, подушечками жёстко давит на простату, а сам нависает сверху, как только не жмётся ещё членом к его бедру. Арсений больно закусывает губу, выдыхает через нос, дёргает бёдрами навстречу, крупно вздрагивая — чувствует, как дёргается член. Арс чувствует, как Антон чаще двигает пальцами, как тело, подводя, подрагивает снова и снова; блядь, у него не было хорошего мужика, по ощущениям, ебаную тысячу лет. Даже тот самый, последний, вылетает уже из головы ко всем чертям, тот самый, последний, не трахал его так пальцами, вынуждая до белых костяшек цепляться то за простынь, то за край подушки, то, не выдерживая уже, за чужое запястье. Ещё немного, ещё совсем немного — и Арс начнёт почти униженно хныкать. Он хватает Шаста за руку, прямо за браслеты, сжимает, стонет сквозь зубы, шипит, мол, тормозни, но Антон скидывает его руку и только вворачивает пальцы по-новой; Арсений осыпает его в голове всеми мыслимыми и немыслимыми проклятиями, потому что словами через рот сейчас черта с два получится что-то кроме измождённого мычания. Арс изгибается в пояснице, снова и снова пытаясь отпихнуть тохину руку, сводит бёдра — и Антон с низким «тихо, бл-лять» разводит их опять сильным нажимом ладони. Арс сжимает в кулаке угол подушки, прячет в ней лицо. Сука. Ну какая же сука. — Ты куда? — Антон издевается ещё, поглядите; пальцами двигает медленнее, чуть разводит их внутри. — Всё уже, что ли, Арс? — За-ва-ли, — посаженным голосом сипит Арсений, отирает глаза ладонью. Еле держится, чтобы опять бёдрами не податься за едва ощущающимися теперь движениями пальцев. За тем, как те выскальзывают, как Шаст мажет самыми подушечками между ягодиц. — Сам-то… сам-то уже через пять минут тоже будешь всё. Язвит, пока силы ещё остаются, а сам ждёт, смотрит, как Антон раскатывает резинку по члену, как щедро обмазывает по нему ещё смазки. Арс сглатывает — низ живота опять сводит предвкушением. Или близостью собственного оргазма? Он даже не думает себе ещё подрочить, только ведёт пару раз ладонью вверх-вниз по лежащему на низу живота члену, а потом ахает, когда Антон, подаваясь ближе, снова давит ладонями на внутренние стороны его бёдер, разводя шире. — Давай ты уже, — шепчет Арс. Накрывает чужую ладонь, сжимающую его бедро, и закусывает губу, сосредоточенно выдыхая; Антон толкается медленно, подхватывает его под колено, коротко чуть морщит нос, а потом чуть резче качает бёдрами. Глубже. Арс откидывает голову, стонет сквозь сцепленные зубы. Глубже. Арс закидывает ногу ему на поясницу, едва ли не рыкает. Ещё. Глубже. У него мелко подрагивают бёдра, Антон толкается пока аккуратно, перехватывает за согнутую ногу удобнее, наваливается, прижимаясь ближе, и шумно выдыхает ему в шею. — Ещё, — шикает на него Арс. Хватается за его плечи — блядь, какого чёрта они всё ещё в этих футболках, как стесняющиеся школьники, — хочет было уцепиться за ткань, стянуть, но Антон двигается ещё чуть резче. Коротко даёт привыкнуть, раскрывает под себя слитными, глубокими толчками, и Арс, не сдерживаясь, ахает на выдохе. — Блять. Блять, сука, какой ты большой, сука, Шаст… — А то ты и так не понимал, — фырчит Тоха над ухом. Мажет губами по его щеке сразу же, по подбородку, кусает мочку уха — никаких, блядь, засосов, нельзя, нельзя обоим, а так хочется, Арс подставляет шею, голодный, жадный до ласки, лезет пальцами под футболку, гладит по взмокшей коже. Антон жмётся плотнее, губами прихватывает кожу шеи, и Арс с глухим стоном сжимает его волосы свободной рукой. — Блять, да сделай это уже… — охает сразу же, чувствуя, как Шаст жадно целует шею, засасывая кожу. Припадает, почти прикусывает; Арс слышит, как тот практически урчит, чёртов ненасытный кот, и сам гладит, гладит его по голове, словно хвалит, словно поощряет — ещё, ещё, ещё. Ещё. Арс даже не замечает, проговаривает это или нет, а Антон не переспрашивает, Антон чуть отстраняется, любуется алеющим засосом на его шее, едва ли не ластится за рукой, выскользнувшей из волос на щёку и сейчас почёсывающей его по двухдневной щетине. Арс разморённый, заткнувший наконец свои едкие комментарии, с полуприкрытыми глазами, откровенно, по-блядски кайфующий от члена внутри — сука, сука, Арс, Антону голову это кружит. Он смотрит ниже, на задравшуюся футболку, на налившийся член, на то, как Арс хорошо его принимает, и сам выдыхает со сдавленным стоном. Он встряхивает волосами, налипшими на взмокшие виски, и снова подаётся ближе; Арс вновь цепляется за его футболку, настойчиво тянет — Антон, замедляясь, выпутывается из неё сам, вслед за этим дёргает и арсову, а потом жмётся наконец телом к телу. Жадно и голодно, подхватывая под поясницу, прижимая ближе к себе и толкаясь чаще, грубее, так, чтобы слышать, как яйца о ягодицы шлепаются и смазка хлюпает, а ещё — как Арс, цепляясь за его плечи, задушенно поскуливает. — Арс, — выдыхает Антон ему в шею, ухватывает за бедро одной рукой, сжимает до боли сильно, насаживает на себя, — Арс. Арс рад бы ответить, только даже думать что-то уже становится до безумия трудно. До безумия — от этого неладного, нескладного Шастуна, от его чёртовой руки с браслетами, от его хера, от того, как Тоха долбится в него, пережимая бедро. Безумие от сочетаний, безумие от дикого, заполошного физического контакта — если Шастун хочет ебаную пятилетку в четыре года, если хочет разом вытрахать его за все те месяцы, когда пускал на него слюни, а Арс, балда, его отшивал, если задался целью просто выдрать из него всю душу, то Арсению здесь нечего противопоставить. Попробуй противопоставь. Попробуй — когда Шаст замедляется, отстраняется, выходя, и одним движением переворачивает Арса на живот, сразу же подтягивая на себя за бёдра, вздёргивая его задницу. Арс прячет лицо в подушке, едва дышит, чувствует, как по заднице отвешивается один шлепок, другой, вздрагивает — заслужил, — но уползти, уйти от ударов даже не пытается. Антон поддёргивает его за бёдра ещё раз, давит на поясницу, заставляя чуть прогнуться, и снова заправляет внутрь. Блядь. Арс прячет лицо в подушке, уже не проскуливает, а тихо взвывает. От смены угла становится ещё лучше — нет, пожалуй, хуже, Антон держит его обеими ладонями за бёдра, насаживая на себя, вбивается в резком, жёстком темпе, от какого Арс только царапает бесполезно простыню под собой и комкает подушку, едва получается за неё ухватиться. Ему кажется, что Тоха его не просто трахает, не просто сейчас тянет на себя за плечо, заставляя отлипнуть от подушки и прогнуться, едва ли не всхлипнув — ему кажется, что Тоха его попросту пользует до отлетающей башки. Пользует хорошо, откровенно и умело-грубо, особенно тогда, когда, удерживая одной рукой за бок, другой зажимает ему рот. Кольца бьют по зубам через приоткрытые губы, Арсений хватается за его руку, едва удерживаясь на разъезжающихся коленях, и бездумно втягивает в рот его пальцы. Шастун рыкает над его ухом, жмётся к нему крепче и толкается двумя пальцами глубже ему в рот, затыкая совсем. Арс обсасывает его пальцы, жадно и слюняво, жмурится от вновь и вновь попадающих по зубам колец, но изо рта не выпускает, даже когда пальцы давят на язык, почти на корень, толкаются, буквально трахая его ещё и в рот. Арс слышит, как на каждое тохино движение звенят его браслеты, как бьются друг о друга совсем рядом с ухом; Антон вынимает пальцы, мажет ими Арсу по губам и совсем зажимает рот ладонью. И правильно, потому что со стонов и скулежа Арсений срывается уже на глухой вой на одной ноте — благо, что в его ладонь. Арсений держится за его руку, вцепляется намертво, чтобы просто не упасть, потому что дрожащие ноги отказываются держать уже напрочь, потому что Антон трахает его, дорвавшийся, с усердием ебаного поршня, сам загнанно дыша ему в шею. Целуя, прикусывая плечи, вышептывая, прорыкивая что-то — из-за шума в голове, влажных шлепков и звона браслетов Арс вообще не понимает, что именно. Возможно, что-то близкое к «мой». Блядь, да это «мой» и так уже цветёт жадным засосом на шее, стекает потом по вискам, жмётся телом к телу, отдаётся напряжением в поджимающихся яйцах. Твой. Твой, сука, твой, Шаст, твой, конечно. Арс подставляет шею, чувствуя, как соскальзывает со рта ладонь, подхватывая под горло, дышит хрипло, срывая выдохи на тонкие стоны. Антон, чуть замедляясь, влажно ведёт по коже губами, закусывает её беспорядочно, засасывает, другой ладонью оглаживает его бедро — Арс подрагивающей ладонью накрывает тыльную сторону тохиной и без мыслей, на одних только оставшихся инстинктах, сплетает пальцы. — Арс, — шепчет Антон, сжимая его руку в ответ, — сука, Арс, ты потрясающий. Арсений знает довольно много о подобных признаниях во время секса — наверное, даже слишком много, но сейчас это прошибает его снова; будто недостаточно идущей кругом головы, будто недостаточно крепкого члена внутри, будто недостаточно темпа, почти размеренного, но срывающегося на всё более рваный и хаотичный. Арс откидывает голову ему на плечо, щекой чувствует заходящееся дыхание Антона, до боли снова сжимает его пальцы, прежде чем отпустить и обхватить наконец ладонью свой член. Тот отзывается на прикосновение практически болью. Арс задыхается, подставляясь под поглаживающую горло ладонь, под толчки Антохи — ему с трудом попасть в ритм собственной ладонью, но он и не пытается, надрачивая по натёкшей смазке, рваными движениями натирая распалённую кожу. — Арс, Арс, Ар-рс, — Тоха рычит, сдавливая его подбородок, заставляя повернуть голову назад, к себе. Арсений поддаётся, зажмуривая глаза, приоткрывая рот, и мокро вмазывается в его губы своими; Арсений не разбирает, где чей стон, сам мычит в его рот, жадно, жарко целующий, и чувствует, как бёдра сводит судорогой — с ума сойти, как ему мало было нужно. С ума сойти, как ему сильно было это нужно. С ума сойти, как же ему не хочется, чтобы это заканчивалось. Арсений кончает, беспомощно выскуливая в тохины губы, закусывая нижнюю, всё ещё с его ладонью на горле, всё ещё с шумом в голове, всё ещё с треклятым звоном браслетов — Шастун сам на грани. Арсений, почти обмякающий в его руках, чувствующий, что ни одна клетка тела не в силах уже его держать, только считает в голове: раз, два, три, четыре, пять. Шесть. На седьмой счёт Антон прижимает его к себе обеими руками, практически стискивает, вгоняя член несколькими глубокими толчками, и с хриплым выдохом, ссаживающимся на задушенный стон, кончает следом. Когда Арс буквально отползает от него по кровати, Антон только оглаживает его по бёдрам вслед. Арс едва переводит дыхание — срочно, сука, срочно нужно закурить, и ебал он во все щели эти отельные правила, у него дрожит рука, когда он тянется к тумбочке с сигаретами, но Антон заботливо вкладывает ему в руку свою пачку с зажигалкой. — Сп-пасибо, — его даже губы не слушаются, он переворачивается на спину с тихим стоном, впериваясь взглядом в потолок. Почти вслепую поджигает сигарету и, зажмуриваясь, глубоко затягивается — дым мгновенно кусает саднящее горло. Плевать. Надо хоть как-то осадить дрожь в руках и пустейшую муть в голове. Приятную муть, но тем не менее. — Засоса, кстати, почти и не видно, — обиженным тоном отмечает Шаст, следом привалившись рядом. Арс усмехается, хочет ответить, мол, в следующий раз старайся лучше — но хуй с ним, обещание следующего раза уже и так негласно дано. По крайней мере, так чувствуется ему самому. Шастуну, он уверен, всё-таки тоже. Поэтому Арс молчит. Прикрывает глаза, довольно дёрнув уголком губ — опять выцепляет бряк чужих браслетов вслед за чирканьем колёсика зажигалки. — Арс, — снова подаёт голос Тоха. Арсений, не открывая глаз, заинтересованно мычит в ответ. — Сука, Арс, ты потрясающий. Арсений знает довольно много о подобных признаниях во время и после секса — наверное, даже слишком много. От разных людей, в разных городах, в разных обстоятельствах — правда, слишком много; но сейчас, когда он на выдохе распахивает глаза, это пробирает его снова.