Забытая мелодия скрипки

Тонкие руки, державшие грифель старой скрипки, глаза, сияющие, как драгоценные опалы, волосы, отливавшие золотом в тусклом пламени свечей... Казалось, что она пришла сюда совершенно из другого мира. Спустилась с небес, вышла из моря, подобно Венере, чтобы лишь одним своим существованием свести с ума весь мир. Прекрасна также, как и её имя. – Сыграй мне что-нибудь, Ирем*, – просит он внезапно в один из вечеров, наблюдая, как сидящая с ним рядом девушка с увлечением перелистывает страницы «Божественной комедии». Она поднимает взор, смотрит непонимающе, словно ожидая подвоха, но через секунду улыбается, отложив увесистую книгу куда-то в сторону. – Как пожелаете, Повелитель, – произносит она, взяв в руки свою излюбленную скрипку. Взмах смычка, и вот со струн уже слетают первые звуки. Нежная мелодия подобна пению соловья, ласкает слух, словно прохладные воды Босфора в летнюю ночь. Она играет уже на протяжении десяти лет – с каждым днём всё лучше и лучше. Ноты сливаются воедино, подобно тонкой канители тянутся вверх и обрываются на самом мелодичном созвучии. Он смотрит на неё, видит, как с особым трепетом она перебирает струны, слышит мелодию, что без устали льётся из-под длинного смычка и понимает, что не в силах отвести от неё глаз. Ему было шестнадцать, когда отец подарил её ему. Маленькую, темноволосую девочку по имени Теодора. Испуганную и растерянную, отнятую у семьи и дома, проданную на невольничьем рынке, отданную в прислуги шехзаде. Она не желала для себя такой участи, впрочем, как и большинство женщин в его дворце. Сулейман это знал, но пойти против исконно заведенных правил не мог – знал, что ничем хорошим это дело не закончится, в том числе и для неё. В гареме девушек воспитывали, как коварных обольстительниц, способных удовлетворить не только желание плоти, но и желание души. Теодора от этих наук старалась же держаться подальше, вклыдывая свои силы в совершенно иной род занятий. Помимо танцев, поэзии и музыки, она увлекалась литературой, философией, изучением различных языков. К тринадцати годам она уже свободно говорила на турецком и итальянском, а к шестнадцати – полностью овладела латынью, испанским и французским языками. Усердно учась днём и ночью, она словно собрала в себе каждое занятие, каждую частичку и каждое знание, которое только мог подарить ей этот дворец. О, но больше всего она любила музыку, об этом её султан знал не понаслышке. Она часто играла для него, на праздниках, в саду или просто, чтобы порадовать его милую сестрёнку Хатидже. У неё словно был к этому дар, и то мог подтвердить чуть ли не каждый во дворце, стоило ему хоть раз услышать мелодию, что без устали лилась из-под её изящных пальцев. Сулейман помнит тот день, когда и сам стал невольным свидетелем её дарования. Гуляя однажды по саду, в сопровождении стражи и слуг, будущий правитель вдруг услышал мелодию, льющуюся, казалось бы, отовсюду. То было не обычное пение соловья, не ломанная игра наложниц на инструментах. Нет, то была музыка, подобная зову, дурманившему, звучавшему казалось только для него. Влекомый неведанным чувством, юноша отодвинул одну из веток розового куста, увидев к своему удивлению девочку, державшую в руках потрепанную скрипку. Нахмуренные брови, плотно сжатые губы, глаза, вспыхивающие каждый раз, когда из-под смычка вылетали не те созвучья – всё это было очаровательно и весьма презабавно. Она не слышала ничего, помимо звуков своей скрипки, играла, забыв обо всем на свете. И именно в тот миг, посреди изумрудно-зеленой травы, в лучах утреннего солнца, она была настоящей. Без фальшивых улыбок и услужливых поклонов – такой, какой она была ещё в детстве, до своего прихода в гарем и золотой клетки, в которую её заточили, словно диковинную зверушку. Не наложницей, не вещью, не подарком, а дочерью простого рыбака из Парги, маленькой Теодорой. Она играла, не замечая ничего вокруг, а он наблюдал, не в силах сделать хоть единый шаг. В тот миг мир будто замер, оставив в живых лишь их двоих. Забытая всеми мелодия лилась до тех пор, пока её последние аккорды не были отыграны до конца. Сулейман помнит об этом. В тот день он дал ей новое имя. В тот день он понял, что не отпустит её от себя никогда.

***

Она никогда не была для него очередной наложницей-пустышкой, позабытой и оставленной на попечение дворцовых слуг. Верный друг, соратник, человек, понимающий его мысли и душу – она была для него кем угодно, но только не рабыней, чьё имя можно было бы так просто забыть или стереть из своей памяти. Ирем уверена в этом, но теперь уже не так сильно, как прежде. Она не привыкла вмешиваться в его личную жизнь – по правде говоря, ей до неё никогда не было дела. Наложницы сменялись одна за другой, их размытые лица девушка уже и не помнит, пожелав оставить все неприятные моменты в прошлом. Однако всё же сомнению удаётся заползти к ней под кожу, когда сплетни, родившиеся в самых дальних уголках дворца, доходят и до её слуха. – У Государя нашего новая фаворитка, – шепчутся девушки за её спиной, словно надеясь, что она их не услышит. – Та русская рабыня, Александра. Похоже она и впрямь ведьмой оказалась – второй день уже в султанских покоях сидит, носа не показывает. Ирем-Пейк**, вы же всё знаете о том, что там происходит, почему вы не расскажете нам? На неё устремляются десятки любопытных глаз, в надежде получить желаемый ответ, но на их глупые вопросы девушка лишь раздражённо закатывает глаза. Ей нет дела до гаремных пересудов, её больше беспокоит счастье и благополучие султана. Сулейман доволен, что ей ещё нужно? Но то, что повелитель не отпускает от себя русскую наложницу уже вторые сутки, начинает всерьёз беспокоить и её. Время идёт, её терпение медленно, но верно подходит к концу. Крупица за крупицей, оно утекает сквозь пальцы, словно песок, скрипит под ногами, рассыпаясь на тысячу осколков. Процесс необратим, как бы она не пыталась его остановить. На третий день султан всё же зовёт к себе, вновь говорит с ней и о политике, и о делах, которые хочет совершить на благо государства. Всё так, как было раньше, две ночи прошли почти без перемен, лишь Сулейман выглядит более весёлым и радостным, нежели обычно. Разве это плохо? Девушка уверена, что нет, но то лишь до поры, до времени. Пока в один момент Сулейман, явно преисполненный счастьем, не упоминает об одной детали; – Хюррем ревнует меня к тебе, – смеясь, невзначай бросает он во время разговора, заставив Ирем невольно вскинуть бровь. – Хюррем? – недоуменно переспрашивает его девушка, отчего-то крепче сжимая в руках книгу. – Да, Хюррем! Та наложница-славянка Александра – я дал ей новое имя. Отныне её зовут Хюррем. Сулейман улыбается, сообщая ей эту «радостную» весть, продолжает увлечённо вещать о чём-то дальше, вот только Ирем его уже не слушает, полностью сконцентрировавшись на прозвучавших в пустой тишине словах. Дал ей новое имя. Это звучит так неправильно, так нелепо и глупо, что девушка сначала и не верит в сказанное, боясь даже допустить подобную мысль у себя в голове. Но после она понимает, что всё озвученное не является вымыслом, что это не плод её воображения и не очередная неудавшаяся шутка Сулеймана. Несказанная правда оседает на душе камнем, грозиться проломить хрупкие ребра и окрасить прекрасный, персидский ковёр кровью девичьего сердца. Её мир рушится в тот миг, когда она, подскочив на ноги, делает поклон и вылетает из покоев прочь, так толком ничего не объяснив. Плевать, что подумает стража, плевать, что подумает сам султан. Ей нет дела ни до чего вокруг, кроме чувства, снедающего её на протяжении многих лет. Боль затмевает разум, жар поражает грудь, сдавливая её тисками, мешая воздуху проникнуть в лёгкие в полной мере. Ирем не приходится думать, не приходится гадать, что стало причиной столь внезапной бури чувств. Пылающая огнём внутри ревность прекрасно говорит сама за себя. Её комната больше не пустует в отличие от его покоев. Сулейман видит, как она отдаляется от него, как избегает с ним встреч, как уходит от слов и взглядов, предпочитая их обыденным беседам безмолвное одиночество. Он замечает и видит всё, но так и не может понять причину столь резкой перемены в ней. Стена холода, выстроенная в кратчайший срок, не позволяет мужчине думать ни о чём другом, кроме как о скорейшем свержении её. Несчётное количество вопросов роится в голове, мысли гудят, подобно пчелиному рою, и даже дела государства не помогают ему от них отмахнуться. «Почему, Сулейман?» – хотела бы она крикнуть. – «За что ты так со мной?». Ирем молчит, не так её воспитывали здесь. Она пытается сделать вид, что ничего и не было – проводит время за чтением книг, перечитывает письма иностранных послов, играет с Мустафой в шахматы и искренне старается закрыть глаза на то, что творится у неё за спиной. Получается плохо, и султан это видит. – Ты меня избегаешь? – спросил он её однажды напрямую, застав одну в саду. – Что вы, Повелитель, разве я смею? Просто... В последнее время я себя неважно чувствую, вот и стараюсь чаще выходить на воздух... Простите, Государь, но я обещала шехзаде поиграть с ним в манкалу***. Она уходит слишком быстро, не позволяя эмоциям взять над собой вверх. Смахивая слезы, льющиеся по щекам ручьями, она искренне надеется, что повелитель не увидел её слабости, не заметил ни мокрых глаз, ни печали, осевшей на их дне тяжким камнем. Ирем ошибается – Сулейман видит всё. В тот же вечер тишину её покоев разрезает громкий стук в дверь, и почтенный голос преданного слуги доносит до её слуха весть, бросающую девушку в холод. – Ирем-Пейк, Повелитель ждёт вас в покоях у себя.

***

Он никогда не думал о том, что она может его оставить. Что может уйти, не сказав ни слова на прощание, что может покинуть, безжалостно разорвав ту нить, что связала их однажды. Но она это сделала, причём без промедлений. Ему не хочется думать о том, что стало причиной столь резкой перемены в ней, но мысли неустанно возвращаются к одному и тому же вопросу – почему? Сулейман не знает, и оттого злость захлёстывает его разум, порождая кучу новых доводов и суждений. Тогда он впервые в жизни осознает, как легко ей сбить его с толку. Время течёт неустанно. Единственная догадка, что приходит ему на ум, горьким пеплом оседает на языке, требуя доказательств, весомых и неопровержимых. Сулейман знает – как бы не была глубока её обида, Ирем всё равно к нему придёт. Не из страха и не потому, что должна – а потому, что сама этого хочет. И она приходит. Неуверенно ступает по мягкому ковру, медленно склоняет голову в почтительном поклоне, не позволяя себе никаких лишних слов и эмоций. – Повелитель, вы желали меня видеть? Я думала, что сегодня ночью вы будете заняты... Она спрашивает это, в надежде на скорое избавление, но в ответ неизменно получает лишь тишину, холодную и пустую. Взгляд Сулеймана цепко скользит по её лицу, очерчивает линию скул, а после опускается к тонким ключицам и груди, скрывающимся под тонкой тканью полупрозрачной ночнушки. – Хотите, чтобы я вам что-нибудь почитала? – спрашивает она тихо, борясь с жгучим желанием сорваться с места и убежать прочь. В ответ мужчина лишь качает головой, делая навстречу к ней шаг. Затем ещё один и ещё, пока и без того ничтожное расстояние между ними не сокращается до считанных миллиметров. Пальцы касаются её подбородка, заставляют подчиниться, поднять взгляд и посмотреть ему прямо в глаза. Холод словно прожигает насквозь. Сталь смешивается с растерянностью, пламя со льдом, порождая в душе бурю, заставляющую сердце отчего-то биться чаще. – Хочу, чтобы ты сыграла мне ту самую мелодию, которую ты играла в день нашей встречи. Помнишь, там, в саду? Он отпускает её, взглядом указывая на скрипку, лежащую на краю стола. Ту самую, которую она, сбежав, забыла у него тогда. Ирем хмурится, неверующе вскидывает бровь, но перечить ему всё равно не смеет. Медленно берет в руки инструмент, садится на ковёр, а после, выдыхая, начинает играть. Её тонкие пальцы вновь скользят по грифу скрипки, перебирают струны, разрезая тишину. Привычное спокойствие возвращается к ней, тревога сходит на нет, когда мужчина, подойдя к ней со спины, мягко кладёт ладони ей на плечи. В тот миг девушке хочется простить ему всё на свете. Сулейман чувствует это, едва ощутимо сжимая пальцы на её плечах. Глядя на неё, он вдруг вспоминает, как будучи юношей украдкой наблюдал за ней из-за кустов в саду. Как точно также она не замечала ничего вокруг, полностью растворившись в себе и своей скрипке, а он слушал, смотрел и не в силах был отвести от неё глаз. Времена, наполненные множеством ярких мгновений, времена, когда он был действительно счастлив. То, что он хранит в своём сердце, даже спустя столько лет. Всё то, что никакая Александра не сможет помочь ему забыть.