По лесу побегать

Что не надо было соглашаться на предложение перебраться пожить под одной крышей с начальством – Тесак понял сразу. Нет, он рад был до чертиков. Когда Александр Христофорович предложил – согласие выразил быстрее, чем сообразить успел, и радовался так, что едва хвостом по-щенячьи не завилял. А хотелось очень. Как-то незаметно дошло у них до того, что вместе стали проводить больше времени – как закроют участок, так в гости то к одному, то к другому, чай пить с вареньем, а иногда даже в губы целоваться – для этого уж Стёпка почти даже краснеть и заикаться перестал и навострился шапку с головы сдергивать и пригибаться низенько всякий раз, как Бинху вздумается этакую оглоблю приласкать. А по выходным, бывало, и в баньку. Начальство обнажаться перед Тесаком не смущалось нисколько, а сам он, длинный и нескладно размахивающий руками-ногами, знай только, носился туда-сюда с веником да кадками и на начальство старался не глазеть. Но глазелось всё равно. Но всё это было еще можно терпеть, а как перебрался Стёпа к Бинху «на пожить месяцок», так оказалось, что самое трудное-то, вот оно. Кровать в доме у господина полицеймейстера оказалась одна. И на лавке ночевать он Стёпу не пустил. Сказал, мол, ерунду-то не городи и под одеяло ко мне полезай. И ведь жить с ним Стёпе нравилось пресильно: и готовить вместе (оказалось, что вдвоем оно споро так выходит), и в участок поутру рядом идти, и разговаривать по вечерам про всякое – Александр Христофорович столько всего интересного в уме хранил, Стёпка знай только, уши развешивал да в голове своей всё разом удержать старался. Спать только на одной постели было тяжко. Бинх засыпал быстро, будто команду к отбою себе давал, а вот Стёпа – не мог. И не потому, что недостаточно уставал за день, или что была у него болезнь богатых господ – «бессонница», о существовании которой ему со смехом поведал Бинх, и которая Стёпу поразила – он, как любой деревенский житель, спал всегда крепко и вставал с петухами. Раньше. Теперь вот – лежит, обреченно-тоскливо разглядывает темный потолок, боясь шевельнуться. Потому что на левом плече у него устроился щекой Александр Христофорович, и спит он так уже час. Обнимает рука поперек груди, дыхание щекочет ключицу в вырезе ночной рубахи. Лицо расслабленное, ни тени обычного недовольства или насмешливости. Красивое такое лицо. И близко совсем от его. Ресницы чуть дрожат. Тяженько Стёпке, ох, тяженько. До такой степени, что в конце концов не выдержал – вылез осторожно, бочком из-под начальства, ноги на пол спустил, благо, лето, и тихонько к двери побрел. На крыльцо бы, воздухом ночным подышать, может, хоть немного проветрит дурную голову… и нос. – Не спится, Стёп? – от прозвучавшего неожиданно за спиной голоса Тесак даже голову в плечи втянул. – Или по нужде вскочил? Никогда Тесак врать не умел, а Александру Христофоровичу еще и – не хотелось. Хоть даже он сам подсказал ему повод сбежать на улицу, но буркнул Стёпа честно: – Не спится. – Ну что же, тогда, пожалуй, составляю тебе компанию, – скрипнула за спиной кровать, и он вжался в плечи еще сильнее, решив ни за что не оборачиваться. – Чайку нам нальешь, что ли? Закивав и пробурчав еще что-то плохоразборчивое, Стёпа опрометью кинулся к кухне. Возня с самоваром и заварником помогла успокоить мысли и даже немного приободриться. Ну что он, в самом деле, неужто не перетерпит? Только вот решимость его пошатнулась, стоило вернуться в комнату. Спать Александр Христофорович предпочитали безо всякой одежды – голышом, то есть. Вот как есть, совсем голышом. С этим Тесак более-менее свыкся, хотя и было это тяжело – лежать рядом, впитывать всем телом чужое тепло и ощутимый запах, исходящий от кожи. Тем паче, что любил во сне Александр Христофорович поближе прижаться, на плечо вот лечь, как сегодня, конечность свою какую на Стёпку закинуть. То ли изголодался по близости чужого тела, то ли просто удобнее ему так было. Тесак не спрашивал пока. Стеснялся. Но понадеялся, что Бинх догадается сейчас что-нибудь из одежды накинуть, не тепла ради, так хоть чтобы Стёпу из равновесия не выводить, а то никаких же сил не хватает! Но не проявил к своему писарю Бинх такой благосклонности, как был, в чем мать родила, так и стоял, в окошко выглядывал, сдвинув шторку, которые Стёпа каждый вечер плотненько прикрывает. И так же вот плотно сейчас глаза сами собой зажмурились, так что он лавку собой своротил, а потом едва не ошпарился, расплескав кипяток. Спасло чай только то, что Бинх решительно и ловко кружку у него перехватил, покачал головой неодобрительно: – Стёпа, да что с тобой такое? Голого мужика, что ли, видишь впервые? Тот вместо ответа за стол бухнулся, засопел, отвернулся, уткнувшись взглядом в стену. Даром, что темно, а всё одно – глядеть на Бинха не хочется. То есть, хочется, конечно, до дрожи в пальцах, которыми приходится в лавку вцепиться. Нет, решительно, надо к себе возвращаться, в домишко хоть и плохонький, но зато в безопасное одиночество. – Ну чего молчишь-то, Стёп? – голос у Бинха мягким стал, не ругает, а вроде как контакт наладить пытается. Тесак посопел еще сколько-то и в итоге ответил хмуро и сбивчиво, безбожно окая от волнения и так и не оборачиваясь: – Полнолуние скоро. Инстинкты у меня… звериные. Понимаете, да? А вы еще такой весь… спите так… близенько, да к тому премило. И еще… пахнете. Понимаете же, да? Так бы и… Окончательно сбившись, Тесак только рукой махнул. Ну вот как тут объяснишь? Никогда не умел он говорить гладко и ровно, как господа городские, куда уж ему до них. А тут еще тема такая. Деликатная. Это слово он запомнил, как и многие другие, которые Александр Христофорович вместе с собой из столицы привез, а что толку-то, коли ты лапоть деревенский. – Сейчас оденусь, – сказал вдруг Бинх. – Чаю попей пока. Как вернусь – обсудим твои инстинкты. Прошлепали по полу босые ноги, заскрипела дверца шкафа. Тесак ненадолго выдохнул. Александр Христофорович знал про него всё. С недавних пор – совсем всё. Раньше-то, пока общаться теснее не начали, пока господин полицеймейстер едва парой фраз за весь рабочий день удостаивал своего писаря – тогда было незаметно. Что пропадает Тесак в месяц раз. Иногда на день, а то и на все три. Отговариваться проще было. Напился, мол, пьяный, или к родне в соседнее село поехал. Это потом уже узнал Бинх, что нет у Стёпки никакой родни. Бабка была вот, да померла. А как померла – так и началось… Бинх не дознаватель, но до Стёпкиной тайны дознался без труда, когда устал выслушивать сбивчивые, неубедительные и повторяющие одна другую отговорки. И когда в очередной раз писарь его на работу не явился, пошел по деревне с расследованием. Стёпу не нашел. Зато нашел в ничейном заброшенном сарае с прохудившейся крышей на окраине Диканьки – собаку. С русой шерстью, длиннющим носом и подозрительно знакомыми круглыми глазами. И Бинх мог поклясться, что на всю округу нет, и не было никогда ни единой борзой. А это была именно борзая, в породах собак он разбирался неплохо, и когда она встала на всю высоту тонких лап, завидев его, заходящего в сарай, то оказалась размером… с молодого теленка, чтобы не соврать. И глаза у них с Бинхом оказались практически на одном уровне. – Стёпка, ты, что ли? Борзая тогда присела испуганно, в глаза ему глянула и так по-человечески замотала длинной мордой из стороны в сторону, что Бинх не удержался – расхохотался прямо там. В нечисть он не верил никогда, но сомневаться в том, кто перед ним, не приходилось. – Ну будет тебе, будет. Я ведь не дурак какой, думаешь, не отследил, по каким именно дням мой писарь пропадает? Ладонью по носу провел успокаивающе, услышав в ответ тихий скулеж. Да и заночевал в том сарае на полу, к теплому боку спиной привалившись. А поутру догадка его подтвердилась в полной мере, потому что встретили его всё те же глаза, только уже человечьи, сбивчивые объяснения и подтягивающий колени к груди голый Тесак. Так вот, мол, и так, СанХристофорыч, бабкино наследство у меня такое вот. Ну наследство, так наследство. Бинх не возражал. В нечисть всё еще не верилось, а что до того, что Стёпка у него борзая, так это мелочи жизненные, к этому он относился с толикой философства. Да и какая из Стёпы нечисть? Просил только не пропадать никуда в эти ночи, но Тесак всё равно пропадал, и в том сарае больше его застать не удавалось. Так вот и жили, и всё было не так уж плохо, а для Стёпки, говоря откровенно, и вовсе сказочно – до того ему нравилось, что начальство от него нос не воротит. Но звериная натура брала верх тем сильнее, чем больше времени они вместе проводили. И терпеть становилось всё труднее, оттого чувствовал он себя совсем несчастным, ожидая, когда Александр Христофорович вернется, и придется выложить ему всё, как на духу, а там уж пускай сам решает, как быть. К приходу начальства он попытался придать себе менее бедовый вид, но ничего не придумал, кроме как усы разгладить. А Бинх в сюртуке и с треуголкой под мышкой, собранный и подтянутый, за стол сел напротив Стёпы и треуголку водрузил на самовар. Руки на столе сложил и пододвинул к нему чашку чаю. – Выпей. Пей-пей, мысли всё стройнее пойдут, – дождавшись, пока Тесак послушно поглотает чай, приготовился решать проблемы по мере поступления. – Ну, излагай. Что за инстинкты у тебя такие и в чем проявляются, чтобы знал я, к чему быть готовым. Стёпа на него поглядел с видом «не бей лежачего» и заговорил, снова сбивчиво, уткнув глаза в стол, теперь уже от стыда за самого себя: – Дак полнолуние вот скоро совсем... А у меня нюх с каждым днем всё острее, и хочется мне... всякого. По лесу побегать вволю хочется, к примеру, или вот... или вот вас – очень хочется. Нехорошо так говорить, а хочется! – щеки горят ровным жаром, пальцы нервно вертят кружку. – Пахнете так вкусно, СанХристофорыч, спасу никакого нет! Так бы съел целиком… Вы не подумайте, я никогда никого! Но вот мысли такие в голове… Я ведь чем полнее луна, тем хуже себя контролирую, а ну как обращусь собакой и вас и правда того!.. Съем или еще чего похуже там... Сбившись совсем, Стёпа окончательно поник, закусив обе губы, и решил, что теперь его точно погонят от себя. И поделом. А хорошо было в одной постели спать… – Ты в одной рубашке ночной? Вот и славно. Поднимайся – и на улицу. И первым вышел в ночь, Тесаку оставалось только за ним поспешать, удивленно глазами хлопая. Дом господину полицеймейстеру выделили не сказать, что на выселках, но лес всё равно подступает к самой околице. Бинх его оглядел, кивнул одобрительно: – Чего встал? – по плечу хлопнул, дотянувшись не без труда. – Догоняй. И с прытью, которой от него никак не ждешь, метнулся в темноту леса. Стёпа только глазами захлопал совсем уж ошалело и даже рот как дуралей раскрыл, глядя, как перестает качаться потревоженный подлесок. Сердце заколотилось тут же, в груди вскипело то дикое, звериное, что он так старательно в себе давит, которое хочет только одного – настичь добычу. Убить, растерзать и съесть – нет, не хочет. Хочет бежать за ней след в след, чтобы ветер свистел в ушах, хочет нагнать, наземь повалить, упиваясь своей победой. И он не замечает сам того, как, рубашку скинув одним движением, срывается с места. Шаг, другой, мягко ударяются о землю длинные лапы, он втягивает носом ночной воздух, безошибочно определяя, куда бежать. Словно ниточка, тянется в воздухе след, который не спутаешь ни с каким другим, за собой Стёпу тянет. Но и Бинх тоже не лыком шит, и за горцами в свое время побегал изрядно. Как и от горцев, и от их злющих лохматых волкодавов с огромными мохнатыми лапами. А лес этот за столько лет он изучил как свои пять пальцев, и бежит, петляя и путая следы, скатывается в овраг, не жалея сюртука, и дальше бежит вдоль русла текущей по дну речки. Но Стёпа своего Александра Христофоровича слышит не просто по следу, а по особому его запаху, и учуять может не то что в лесу, а через весь этот лес от края до края, и какая-то там речка его со следа точно не собьет. Любимый запах, родной, не похожий ни на что другое, что Тесак знает в этом мире, и он по нему идти готов хоть всю жизнь, лишь бы вывел он к единственному нужному человеку. Несется он громадными скачками, не задевая о коварные корни, кочки и прочие коряги. Слышит, как разбегается в стороны мелкое зверье, учуяв колдовского Зверя. Никогда он не хотел никого задрать, ни белку, ни человека. Но счет идет на минуты, чем дольше он в теле пса, тем меньше остается своего сознания, и в конце концов останется только Зверь. Тесак не помнит, что делает Зверь. Однако же следов чужой крови на себе не находил пока ни разу. Он выносится к воде и бежит вдоль русла, теперь он Бинха видит и стремительно сокращает между ними расстояние. Громкий лай рвется из груди и разлетается на всю округу, когда до спины в любимом красивом сюртуке (они для него все любимые и все красивые) остается не больше десятка метров. Оглянувшись на бегу, Бинх щурит веселые глаза, понимая, что не спрятаться ему, не скрыться. И затормаживает резко, так, что из-под каблуков летит грязь, разворачивается и руки в стороны разводит, как бы спрашивая: ну, что дальше делать будешь? Тесак ходу не сбавляет. Бежит прямо на Бинха и в метре от него совершает огромный прыжок, пролетая прямо над головой, осыпая налипшими на лапы влажными листьями. Приземлившись, разворачивается, описывает вокруг него узкий круг, переступая мягко, обманчиво-неопасно, внимательно следя за каждым движением. Александр, впрочем, не шевелится – вот он я, поймал, что хочешь теперь делай. Стёпа всё-таки останавливается перед ним, и он такой большой, что их головы на одном уровне. А над головами– ясная, почти совсем круглая луна, и она отражается в собачьих глазах, делая их светящимися и непроницаемыми. Приподнявшись на задних лапах, уперев передние Бинху в грудь, Тесак мощным толчком опрокидывает его наземь, как хочется Зверю. Припадает над ним на лапы, метет хвостом с длинной, с две ладони, шерстью по ногам – раз, другой. Тянет носом воздух и тихо-тихо рычит. Не Стёпка рычит – кто-то внутри него. Взгляд у Александра такой же, какой бывал, когда глядел он прямо в дуло направленного на него пистолета. Он щурится бесстрашно и обхватывает морду двумя ладонями, и у него хватит сил и умения остановить возможный укус – пальцами между клыков, рывком за нижнюю челюсть. – Неплохо себя контролируешь, Стёпа, – он успел отдышаться, и голос у него спокойный и ласковый. Он тянет узел шейного платка, разматывая ткань и обнажая кожу с бьющейся под ней жилкой. – А теперь давай-ка обратно. В ответ – снова рычание, чуть громче, чем до этого. Тесак на луну косится, будто разрешения спрашивая. Тычется мокрым носом прямо в жилку на шее, чувствуя, как быстро она пульсирует, рычит опять, обнажая клыки с палец размером, с нажимом касаясь ими тонкой человеческой кожи. Бинх разгорячен, кожа у него влажная и терпко пахнет потом, погоней и им самим – так сильно, что рот наполняется слюной. Зверь внутри поднимает голову, не может надышаться, хочет всего сразу, хочет всем доказать – мой, мой, никому не смотреть, близко не подходить, разорву любого. Тесак жмурится, головой поводит, хочет только – чтобы СанХристофорыч в нем не разочаровался, не усомнился, чтобы больно ему не сделать, не приведи Господь. Они со Зверем вместе влажным языком проводят по шее, пробуют на вкус, и вместе заходятся от восторга. Им очень легко было бы содрать зубами сюртук, чтобы попробовать вкус кожи в других местах. Уверенный голос, в котором так много нежности, что трудно поверить, запросто пробивается через застивший разум туман, заставляет Зверя отойти в тень. – Давай, мальчик мой. Я же знаю, какой ты. Ты всё можешь. И – отпрянуть, цепляясь разумом за этот голос, выдраться мучительно из звериного тела и разума. Да и упасть на господина полицеймейстера, тяжело дыша и соображая с трудом, человек он или еще зверь. Бинх словно только и ждал того – обнимает тут же, уверенно и крепко, как родного, носом в волосы зарывается и произносит негромко и всё так же ласково: – Вот так. Ты молодец, ты справился. Знал я, что справишься. Накануне полнолуния, после погони – справился. Значит, справится и когда полная луна взойдет, сумеет удержать человеческий разум. Стёпа только мычит что-то невнятное и в отвороты сюртука вцепляется. Очень ему трудно выбросить из головы запах азарта и загнанной добычи, запах вседозволенности, но нос человечий только пот чует и больше ничего. Его потряхивает, и с людской речью получается совладать не с первого раза. Сквозь сопение слышится: – Как же… опасно это было. Зачем вы так? А если б сделал я чего?.. Я б себе по гроб жизни простить не сумел! – Но ведь не сделал, верно? – голос у Бинха совсем спокойный, он накрывает ладони своими и в глаза смотрит открыто. – И поверь, мальчик, я бы сумел тебя остановить, если бы действительно захотел, – похлопав ладонью по поясу, за который заткнут у него пистолет, чуть усмехнулся. – Но вред причинить тебе я хочу еще меньше, чем быть загрызенным. А ты – запомни это чувство, как человеческое в тебе верх берет. Запомни хорошенько, Стёп. Оно поможет тебе, когда взойдет полная луна – остаться человеком. Приподнявшийся над ним на руках Стёпа головой качает, глядя непривычно серьезно: – Всё равно в лес уйду. Не нужно вам лишний раз опасности себя подвергать, – вид у него самый несчастный, и вовсе его эта демонстрация не убедила. Неужто не понимает господин полицеймейстер? – Я ведь вас люблю. И никого у меня нету больше. – У меня тоже, – просто отвечает Александр. И к груди бедового своего прижимает, чтобы согреть, успокоить, и уверенностью своей заразить в том, что он, Бинх, знает что делает. – Не пущу тебя, дурня этакого, в лес. Ты бороться можешь, я вижу. И будешь бороться, а не бежать. Понял меня, Стёп? Тесак только и может, что головой кивнуть неубедительно. Но про себя решает, что ежели почувствует, как контроль теряет – всё равно в лес удерет незаметно. Пускай лучше Александр Христофорович его трусом считает, но зато целый и невредимый будет. Не знает он только, что Бинх про себя тоже решил – глаз со Стёпы не спускать, чтобы тот, не дай бог, глупостей не натворил, а то убежит в леса вне зоны его юрисдикции, и как бы его там не подняли на вилы. – Ну всё, Стёпа. Подъем. Домой. Что мы тобой как два дурака в грязи валяемся. – СанХристофорыч... – поднявшись, Тесак снова сопит, и была бы на нем шапка, так непременно с головы бы сорвал и в руках мять принялся. А так только с одной голой ступни на другую топчется. – А вы меня... не пужаетесь? Я же того... нечисть. Не противно вам? – Нет, мальчик мой. Не противно. И не страшно, – отзывается Бинх терпеливо и, поднявшись на цыпочки, и заботливо принимается вытряхивать листву из его волос. – Помяни мое слово, не нечисти нужно в мире этом бояться. «А того, чтоб одному всю жизнь оставаться. И того, чтобы своими руками испортить всё, что только началось», – хотел было закончить за него Стёпа, но не стал. Вместо этого обнял порывисто и крепко. Слов нужных не сумел подобрать о том, что не шутки всё это, что хочется ему до безумия – дожить вместе хотя бы до того момента, как он Александра Христофоровича осмелится Сашей вслух назвать. Хоть бы разочек... Не подобрал слов, лапоть этакий, выпустил так же порывисто и первым потопал обратно. И не увидел, как Бинх, вслед ему глядя, к груди ладонь приложил, прямо напротив сердца, и в глазах у него – волнение за родного мальчика, которого не видно обычно за напускной суровостью, и желание сделать всё возможное, чтобы облегчить ему муки превращения. И – согласие. Согласие на все, чего Стёпа так хочет, и чего так боится. – Горилки тебе налью, как придем. Был у меня запасец. Замерзнешь же, горе, – догнав Тесака, Бинх на ходу сюртук расстегивает и на плечи ему накидывает. Сюртук ему короткий, но Бинху всё равно. – Спасибо вам, – отзывается Стёпа очень смущённо и очень искренне то ли за сюртук, то ли за доверие, то ли за всё разом. То ли просто за то, что Бинх – есть. Он непременно продержится это полнолуние. И следующее. И все, сколько их отмерено провести им вместе.