***
Келебриан сидит на широкой белой скамье близ распахнутого окна, и волосами ее играет ветер. Столь хороша она, омываемая солнечным светом, столь дорога его сердцу, что Элронд неспособен сказать. Белоснежная кожа нежна, как лепесток цветка, и тонкая шея гладка и гибка, как у лебедя. Серебряные локоны густыми волнами падают ей на открытые плечи и спину. Воздушное платье цвета морской волны подчеркивает насыщенную голубизну ее сверкающих глаз. Как ласкова ее улыбка, как добра и приветлива его дева к нему. — Вы правда возьмете меня в жены? — все повторяет она с неуемным девичьим озорством. — Правда, владыка? Правда? — Правда, радость моя, — все повторяет он ей, как слова заклинания. — Я возьму вас в жены. Возьму навсегда. От летнего солнца и сладости предвкушения кружит голову. Перед ним его возлюбленная — его будущая госпожа. Элронд тянется, чтобы коснуться руки ее, но тут же осаживает себя — время ещё не приспело. Нужны ли прикосновения там, где хватает и взгляда? Нужны ли иные слова, если достаточно самых простых? Ему кажется, нет. Он замирает в этом летнем дне, как в видении, забывая о горестях и лишениях послевоенных лет.***
От Минара несет хмелем, однако это, должно быть, аромат с его одежд и волос — капитан вновь беседовал со своими вояками. Минар трезв и спокоен, и только глаза его сверкают былым озорством — насмешливым, хоть и пытается капитан это скрыть. — А чему вы так удивляетесь, владыка? — спрашивает он, протягивая ему штоф с вином. — Как по мне, все было очевидно ещё в предсвадебный день. Они сидят в спальне владыки, на ложе владыки, глядя прямо перед собой. Элронд замер каменной статуей, Минар удобно уселся, расставив ноги и блуждая взором по стенам и потолку. На улице сумерки, стылые зимние сумерки, залетающие в комнату холодом. Вздыхая, наемник накидывает на плечи владыки свой плащ. Покрывала нет — постель пуста, все белье сорвано с нее и сброшено на пол. — Вы обменялись лишь парой фраз, — продолжает наемник. — И те были глупы и слащавы донельзя. Не лучшее преддверие крепкого брака, как думаете? Элронд не думает и молчит. Ладонь его жжет боль и обида. Владыка пытается найти хоть отголосок стыда, но все тщетно — он чувствует себя правым. А ещё — невероятно несчастным и злым. — Тебе тоже изменяли жены? — вырывается у него против воли. — Моя жена умерла уж давно, — после паузы отвечает Минар. — Более я не женился и не собираюсь. А насчет измен… Да, конечно. Сердца живых непостоянны, как волны, и их часто кидает от берега к берегу. Девы уходили от меня, и не раз. Правда, — он криво усмехается, — чтоб столь некрасиво — не в силах припомнить. От ответа владыке становится тяжелее. Он морщится и прикрывает глаза. — Ничего не получится, — тихо произносит Элронд. — Так ты сказал. — Да, — кивает Минар. — И не ошибся, не так ли? Капитан все протягивает ему штоф. Его рука висит в воздухе твердо, как у статуи. Владыка отводит от нее взор, ибо горько — горько принимать поражение, признавать, что и ты подвержен смертным страстям. Эру и Валар учат не этому. — Как ты все понял? — спрашивает Элронд, томясь от безнадежности, слабости и обиды. — Как осознал это первее, чем я? — Я знал ее мать, и то, что виделись вы до венчания всего пару раз в жизни, — пожимает плечами Минар. — Знал я также, что любви меж вами нет — только влюбленность. — Эльфы выбирают лишь раз, — не соглашается Элронд. — А разве ты эльф? — ухмыляется Минар и тычет ему штоф в грудь. — Избавь меня от ваших сладких сказок. Валинор — всего лишь остров на конце карты, а Эру и Валар — лишь горделивые божки, возомнившие о себе не по чину. Впрочем, я тоже — всего лишь прогнивший выродок с Юга. Куда мне до вас, святых детей Илуватара…***
Минара пригласил король Гил-галад. Никогда ещё Элронд не смел перечить своему покровителю, однако в этот раз воспротивился. Их силы и так высоки, а наемники — народ опасный, жестокий и бесчестный, потакающие лишь своим слабостям и страстям. Тем более, этот Минар, капитан Стервятников. От него несет дурными деяниями и напитанными кровью триумфами. Мало что можно сказать о земле песков и жара, лежащей далеко на юго-востоке — Харад чуждая страна для Старших Детей Илуватара. Однако соглядатаи рассказывают, что нравы там — безжалостные, мужи — жестокие, а жены — распутные, и все они слыхом не слыхивали о чести, благости и благородстве. Этот же Минар самый лютый из прочих. Капитаном его называют лишь потому, что так желает он сам — за спиной его кликают лордом, а порой и вовсе — королем! Наемничьи отряды, все, какие есть на Юге, относятся к нему с благоговейным почтением — из-за того, что многие из них вышли из его людей, служили когда-то под его началом. Он сколотил свою собственную империю на крови, сломив военный союз тамошних городов. Он жесток, беспощаден, умен и опасен, как Моргот, и пороков у него столько, что посоревноваться с ним может самый гнусный из гнусных злодеев. Минара тянет к золоту и серебру. Минара развлекают бои и звериная травля. Минар сладострастен сверх всякой меры, и плоти он жаждет, как иной воды или пищи. «Он принимает в постель к себе не только дев, но и своих командиров», — шептались разведчики меж собой, и шепотки эти вызывали во многих недоумение и отвращение. Как можно довериться такому и в малом? Что говорить уж о таком большем, как Последняя Битва? Но Эрейнион был на удивление тверд, и вскоре поступь подбитых сапог разносилась в залах совета, точно звон наконечников стрел, бьющихся о щиты. На вид не был Минар таков, каким Элронд его представлял. Он ждал чернокожего, черноволосого и черноглазого бугая, по человеческим меркам рослого и крепкого, по-южному молчаливого и угрюмого. А в зал грациозно ступил жилистый загорелый красавец с темными выгоревшими волосами до плеч и искрящимися серо-синими глазами плута. Говорил на их языке он свободно, вел себя вольготно до наглости и уважение проявлял лишь к королю. Элронд хотел его презирать, жаждал искренне ненавидеть. Однако вместо этого только страшился и изнемогал от тревоги. От одного взгляда на лицо капитана его пробивала дрожь, хотя само лицо запоминалось смутно. Минар так же сближаться с ним не желал совершенно — как и со всеми, кто вступил тогда в Последний Союз. Он-то как раз их всех презирал и искренне ненавидел. И по глазам его это видно было, и по словам, и по жестам. Но не поступкам. Как ненавидеть того, кто выстоял бок о бок с тобой в смертельной битве? Кто бросил всего себя и всех людей своих на алтарь победы со Злом, не щадя ни сил, ни тела, ни духа? Кто встал меж тобой и жестоким потомком того человека, что когда-то был дороже всего в этом мире? Кто остался и заявил о готовности служить. «Плати, и я твою победу в дар тебе принесу, — заявил король наемников, вертя в руках кривой южный меч. — В чем бы ни искал ты ее, владыка — битве, сделке или любви!»***
Келебриан отправляется на Запад в сопровождении лишь нескольких слуг. В день отъезда они с Элрондом награждают друг друга едва ли двумя словами. Холодное «миледи» и столь же холодное «милорд» срываются с губ, как проклятья. Линдир наблюдает за ними, неловко переминаясь с ноги на ногу. У него заспанный вид, что может поразить любого, кто хорошо знает природу эльфов. Однако столь же хорошо знает эту природу и капитан — а потому смеет измываться над сенешалем от рассвета до рассвета. — Скажи ему, пусть успокоится, — требует Элронд. — Ты вскоре понадобишься мне в важном деле. — Как вам угодно, владыка, — склоняет голову молодой эльф, чудовищно покраснев. Сам капитан в провожании не принимает участия, однако с Келебриан все же прощается. У ворот дворца они перебрасываются несколькими тихими, но резкими фразами. Келебриан даже бьет наемника по щеке, но тот только смеется в ответ — как смеется и владычица, что приводит владыку в недоумение. Она прекрасна, как порок, в своем темно-алом бархатном платье и серебристом плаще шелка, отороченного белым мехом. В седло ей помогает сесть высокий рыжеволосый мужчина в кожаной безрукавке и «конских» штанах. Элронд старается не смотреть на него, но взгляд все равно то и дело возвращается к сильным рукам его и лицу, рассеченному шрамом. На что из этого польстилась та, которую он любил? А может, ей нравится голос его, такой хриплый, низкий и властный? Или яростная порывистость, смешенная с лихой уверенностью? — Он страстен, опасен и храбр, — отвечает ему Минар потом. — Не видевших жизни женщин это доводит до исступления. — Доедет ли она до Гаваней? — спрашивает его Элронд тогда. А капитан в ответ только ухмыляется.***
Вино легко развязывает языки, и ночь как никогда прекрасна в своем безмолвии. Мужские слезы позорны, а потому показывать их нельзя — разве что только самому близкому собутыльнику. — Она дала клятву, — стонет Элронд, отирая лицо. — Дала обет. Она говорила, что мы — одна душа и тело. — И искренне верила в это, не понимая в чем суть, — ухмыляется Минар, наливая ему ещё. — Нет правды на устах незнающих. Выпей-ка, владыка. Темные волосы блестят в отсветах свеч, и серо-синие глаза кажутся такими близкими и знакомыми. Элронд мучается в плену теней и прошлого. Лицо наёмника тает, обнажая другое — родное до боли в сердце, что истерзано правдой и ложью. Тяжело искать черты мертвого хладного лика на живом и теплом, невыносимо — находить, и с каждым мгновением — все больше и больше. — Она родила мне детей, — не понимает владыка, страдальчески изгибая брови. — Она радовалась тому, что у них — мои глаза. — И это то немногое, за что ей можно сказать «спасибо», — утверждает капитан, подливая ему до верха. — Она хорошая мать, не гляди, что жена отвратная. Пей до дна, владыка. На плечах лежит плотный плащ, подбитый мехом и бархатом. Скроен он далеко отсюда, в горячей и жестокой стране, и удивительно хорошо защищает от холода. «Ночи в Хараде ледяные», — когда-то говорил ему Минар. Когда-то давно — когда сыновья были детьми, Келебриан — женой, а сам капитан — рьяной головной болью. Много воды утекло, много песка просыпалось… — Она говорила, что я хорош, — шепчет Элронд, закутываясь в наемничий плащ, как в накидку. — Она твердила, что нет мужчин меня приятнее. — И это несомненно так, — улыбается Минар, отдавая ему кубок. — Ты хорош и приятен неописуемо. А ещё кроток, спокоен и мудр. У всех ты вызываешь уважение и тепло — но не страсть. Не завлекаешь сердца ты, не заставляешь пылать их. Увы… Ну-ну, не горюй, владыка. Хлебни-ка чуток.***
Линдир сидит на перилах мраморного балкона средь запущенных зарослей, поджав ноги. Венок на голове его из листьев, цветов и трав, а платье — распущенный шелк и мягкое полотно. Щеки его красны, как бока яблок, глаза сверкают, что два янтарных осколка, чрез которые пропущен свет. Он широко улыбается, то так, то этак поворачивая аккуратную голову, откидывает назад ровные каштановые пряди. Его пальцы не трогают струн, но и без того чудесны, а голос, пускай не возносит славную песнь, завораживает и пленит так прекрасно. — Ты обманываешь меня! — заявляет он, хохоча. — Не может быть такого! — Клянусь своим клинком и саурскими сапогами, — хлопает себя по бедру Минар, — так и есть! Женился он на ней! Как есть женился! — Хорошо, — соглашается менестрель наконец, улыбаясь лукаво. — Тогда ты обязан нас познакомить. Желанно мне разузнать побольше у несчастного твоего друга про нежданную его любовь. Видит Эру, я сложу об этом великую песнь. Назову ее «Жена за полсеребреника»! — Только не пой ее пред владыкой, а то, чую, по шапке получим мы оба, — просит капитан, и менестрель хохочет. Линдир говорит ему что-то ещё, но так ли это важно? Минар тоже несет на себе венок — и где они только их взяли? — и улыбается так же светло и счастливо, разве что не краснеет. Забрались они глубоко в дворцовые коридоры, нашли самый тихий и неприметный балкон, наслаждаясь друг другом, проводят тут час и другой, и третий. Элронд наблюдает за ними украдкой, пока пролистывает старый манускрипт в хорошо скрытой от глаз их беседке. В памяти вспыхивают давние слова злословов про «порок», «жажду плоти» и «командиров», но былого отвращения отныне уж нет. В душе его лишь светлая зависть и нежность — к чужой любви, о тени которой способно лишь мечтать его сердце.***
— Муж мой, — тянет владычица, склоняясь пред ним в глубоком поклоне, — право же, мы ожидали вас позже. — Конь попался ретивый, — говорит Минар с притворным почтением. — Уж коль бы знали, что заняты вы так… серьезно, мы б его осадили. Элронд не говорит ничего. Не говорит и южанин, что неловко возится с завязками «конских» штанов. В спальне владыки стоит удушливый жаркий смрад пота и мускуса. Белье сбито, свалено на кровати, и по виду ясно, что влажное оно, использованное. Уж сколько раз? Неизвестно. Келебриан хороша в прозрачной накидке с раскрасневшимися щеками и растрепавшимися волнистыми прядями. Нехороша она с красными отметинами на бедрах и темными следами на плечах. Нежные ее губы сложены в тонкую искусанную чужими зубами ниточку. — Кто он? — хрипит владыка, стоит мужчине безмолвно покинуть их. — Кто это, Келебриан? — Его имя ничего вам не скажет, мой господин, — говорит Минар. — Один из вольных. Я сам его едва помню. Неизвестный, польстившийся на владычицу. Одна мысль не сочетается с другой. Элронду кажется, что он видит сон — и сон этот ему отвратителен. — Выйди, Минар, — просит он. — Оставь нас. — Как прикажет владыка, — склоняет голову капитан. И это ошибка. Без него владыке сразу становится холоднее, и чувствует он себя не таким уверенным. А женщина чует слабость, как собака кровь — уж эта женщина точно. И слова ее, точно укусы, и жалят они глубоко и болезненно. Злость закипает, как бульон в котелке, и рука взмывается по наитию. Хлопок бьет в уши такой резкой болью, что дыхание срывается. Взгляд бледно-голубых глаз так режет душу, что хочется кричать. И в глубине его все… кроме милосердия. — Ну надо же, — ухмыляется женщина, которую Элронд не знает. — Вы все же мужчина, муж мой. И гордость для вас, как оказывается, не пустой звук. — Уходи, — низко цедит владыка, чувствуя, как горят ладонь и сердце. — Ещё глаз бы вам поострее, — добавляет она, потирая щеку. — К тому, что есть в доме, а не там, за границей. Почти десять лет… — Убирайся! — кричит он. Она покидает его с улыбкой и озорством во взгляде — таком похожем на то самое, летнее, юное… Похожем, но не таком. Совершенно. — Нет в вас желания, владыка, — сетует она уже стоя в дверях. — Нет огня, нет искры, нет вкуса. Серый вы и твердый, как камень — и оттого искренне мне вас жаль.***
Когда небо становится землей, любой должен испугаться бессильным животным страхом. Тяжело изменить то, над чем ты не властен, а сдерживать себя в это время неправильно и бесполезно. — Ты никуда не уедешь, — говорит Минар одним вечером. — Война окончена. Враг покинул мир, — шепчет Элронд. Свобода стучит в ушах и болью отдается в сердце. Война Кольца отгремела, настала пора нового мира — мира Арнора и Гондора. Мира людей. Никто не властен более над ним, и он имеет право, покинув брег отцов, уплыть на Запад, в Аман — к свету Валар и вечному блаженству. — А долг остался, — заявляет капитан. — Детей наставлять, внуков ждать. — Я желаю покоя, — твердит владыка. — И ты веришь, что получишь его? А что остается ему, кроме веры? Потери бьют, как раскаленные стрелы: родители, которым он не помог, брат, которого он предал, жена, которую он упустил, дети, которых он вот-вот потеряет, и… Элронд страдальчески прикрывает глаза. Последние силы уходят из тела — не знак ли это конца? — Аман — место успокоения. — Аман — простой остров, который все считают отчего-то святым. Минар жесток и свиреп в последние дни до неистовства, и бывшему его владыке это совсем непонятно. Наемничий царь свободен, и путь ему открыт во все части света, во все края мира — пусть идет вслед за солнцем, луной и славой, как делал он много сотен лет до. Что мешает бравому императору Юга? — Галадриэль уходит, — говорит Элронд не знамо зачем. — И Митрандир тоже. — Там им и место, — рычит Минар. — Для волшебника — это храм, где он служит. Для тетки твоей — дом родимый. Но ты рожден здесь и место твое — рядом с дочкой и сыном. «Сыном» — так Минар называет Арагорна, Эстеля, Элессара, его воспитанника, и никак иначе называть не желает. Элронд того вырастил и наставил, подарил меч и жену. Дал сил и указал верный путь. Заменил отца — тут Минар прав абсолютно. — Они состарятся и умрут, — выдавливает из себя Элронд Полуэльф. — Как и их дети. И дети их детей. А я… не в силах терять больше. — Об этом мы ещё поговорим, — помолчав, бурчит капитан. — А пока желаю передать, мой владыка, — тебя кое-кто ждет. «Кое-кто» — и у Элронда пропадает дар речи. Кое-кто… — Он здесь? — вырывается у него сиплым шепотом. — Да — и я согласен с милордом Минаром. Ты никуда не поедешь.***
Эртель сидит в его кресле, закинув ногу на ногу. Тонкие пальцы слабо сжимают трубку, вырезанную из дуба. Юный эльф выпускает под потолок кольца дыма, и туман плывет над ними обоими, как дурман во сне. Бледная кожа серовата в полумраке рассвета, и синие до черноты глаза отстраненно следят за густыми спиралями. Его тело худое и жилистое, его взгляд холоден и быстр. Он обнажен по пояс, и сводит это с пути истинного так же ловко, как табак или сладкое вино Лихолесья. — Я уеду завтра, — хрипит юный эльф. — Говори, что передать капитану. — Ами… Амарт Эртель встает и тянется за накидкой. Элронд следит за пестрыми тенями, криво падающими на точеную спину, за гладкими прядями, стекающими на плоскую грудь. Его одурманили эта ночь и взгляд бездонных темных глаз. Рассвет близко. — Побудь со мной ещё немного, — просит владыка. — Пока ещё темно. — Ты не встанешь наутро, — ухмыляется Амарт. — И не потому что будешь желать спать. Да, это правда. Любовь мужчины отличается от любви женщины, но Элронд не сказал бы, что ему это не понравилось. Завтра ни одно важное событие не коснется его дум: сыновья и Минар — в походе, дочь — со своими служанками, Эстель — за пределами Ривенделла. Истома говорит громче рассудка. — Ты уезжаешь на все лето, — шепчет владыка. — Этот срок слишком долог. — Что для тебя три месяца? Для эльфов сотня лет — мгновение, — замечает Амарт. — Я не эльф, — совсем тихо произносит Элронд. — Не смей прощаться со мной вот так. Не смей. Амарт застывает посреди комнаты, душной, прелой, наполненной их вздохами и стонами, кидает одеяния, что он собирал до того, на пол. Его взгляд… Не такой ли бросал на Келебриан ее бравый безымянный наемник? — Я не прощаюсь, — хрипит Эртель. — Я говорю «до свидания». — Я не понимаю твоих слов, — слабо улыбается Элронд. — Ты, должно быть, опять говоришь на диалекте авари. — Старик, — коротко смеется Амарт. — На диалекте авари говорят только с чужаками. Легконогий, поджарый, юркий, он накрывает своим телом и пригвождает к постели, как противник к земле в битве. Кожа его холодна, и глаза не светятся, но горят темным огнем. Истома перерастает в жажду. — Со своими мы говорим совсем по-другому, — шепчет Ами. Его губы сухие, как опавшие листья, и запах его терпок и сладок, как перебродившее вино. Он ненасытен, и в страсти своей неумолим. Ночь с ним тянется слишком долго, крики от его пальцев и языка обдирают горло, что высохшие старые ветки. Ему едва сравнялось тридцать зим — отчего он так умел и искусен? Он почти что дитя — откуда в нем столько сил, сомнений и мудрости? В руках его легко забыться, слова его успокаивают сердце, бившееся без него тысячи лет. Кто из них по-настоящему слаб, кто силен? Элронд не хочет этого знать. Любовь, которую сердце его так ждало и жаждало, погребает его, как лавина.***
После освобождения наступает переполнение, а за ним — опустошение. Слабость сводит члены, и исчезновение боли становится едва ли не мучительнее ее самой. Жизнь тяжела, но что, кроме нее, есть у смертных? — Я вас ненавижу, — сипит Элронд, слабо улыбаясь в темную макушку. — Обоих. Как давно ты все знаешь? — С того дня, как мне начали читать сказки, — говорит Ами, и владыка хмыкает. — Тяжело скрывать такое. Особенно если Юг — твоя вотчина, место, где совершил ты лучшие свои подвиги. До сих пор барды и менестрели песни слагают об Элросе Минаре, выходце с Запада, короле Островов и сыне Моря. — Это безжалостно, — говорит владыка после паузы и поцелуя, приносящего смиренный покой. — Однако я заслужил, не так ли? За все… — Возможно, — пожимает плечами Амарт. — Не мне судить тебя — я могу тебя только любить. — Люби, — выдыхает Элронд. — Я остаюсь, чтобы до конца дней своих ссориться с братом и хоронить родных моих и любимых. Дай мне забыть об этом. Люби меня, Ами. Люби.