Море под рёбрами

Они стояли друг напротив друга: старый Уж, отживающий свое бесцветное существование, и маленький Мышонок, спасающийся из цепких кошачьих пиночетовских лап. Прощание вышло смазанным. Сумки стояли возле дивана. Арвид, то и дело проверял их содержимое, ворчал, что надо было положить больше пайка и вообще, как можно планировать светлое спасение на голодный желудок. Мыш стоял рядом и не слушал. Точнее слушал, но запоминался только голос. Такой тихий, внимательный голос человека, знающего о забвении всё. Он окинул взглядом обшарпанные стены каморки, желтоватый диван в гостиной, выпирающие из тонкой джинсы острые колени Арвида. Родной маленький мир дернулся и стал затягиваться плёнкой влаги. — Арвид, — шёпотом, чтобы не разрыдаться. — я… Юлнайтис поднимает на него голову и сразу же все понимает. Внутри сжимается что-то массивное, стихийное. Это лазурное море под его рёбрами хмурится, пенится серыми волнами. — Мыш, — тёплая рука касается плеча, проводит по щеке, нежно, прощаясь. Мигель не выдерживает, вцепляется в руку Арвида, и слезы скатываются по щекам солёными каплями. Юлнайтис вздыхает как-то понимающе, встаёт и притягивает парня к себе, прижимает голову к тощей груди. Сердце, измученное сердце старого ужа, отдаётся гулким стуком, будто заводится в последний раз. Море под рёбрами колышется, грозит вырваться наружу, принять в себя солёные слезы Мигеля. Мыш под его боком рыдает, вздрагивая, прижимается всем телом. Тишина прерывается короткими всхлипами. Мягко, почти не слышно, шуршит рука по спине Мигеля, забирается в волосы. — Мыш, — шепчет он снова, — мой маленький Мыш… И резко прерывается, понимая, что, старый дурак, ляпнул. Мир замирает. Замирает рука на голове Мигеля, замирает сам Мигель. Не дышит, боится спугнуть таинственное видение. Нечаянное «Мой» бьётся в ушах, свивается кольцом в грудной клетке. Тепло и приятно. Но на теплоту давит груз прощания, в груди становится остро и тесно, и Мигель не выдерживает снова, поднимает голову, чтобы встретиться глаза в глаза. Он должен сейчас сказать. Иначе ведь когда? — Арвид, я… — слова вдруг не скакивают с кончика языка, а прирастают к нему, и тот тяжелеет, распухает, не в силах шевельнуться. Два слова, такие простые и одновременно тяжёлые, остаются внутри. Мигелю хочется выть. Как в романах всё легко так произносится, и люди счастливые и нет вот этого всего? Разъехавшегося линолеума, поплывших обоев. Арвида, изломанного жизнью ангела. «Романы, в которых всё хорошо — полное дерьмо», — сказал как-то Юлнайтис в одну из вечерних прогулок. Лунный свет падал сквозь ветви парковых туй ему на лицо, делая похожим на привидение. «Романы, в которых всё плохо, тоже дерьмо: слишком реалистичны и их не читают. Но это не самое плохое. Самое плохое, когда жизнь становится романом». Жизнь Мигеля очень была похожа на плохой роман, где за него всё прописано. Сейчас бороться с судьбой и чем бы то ни было силы были. Лучились из прозрачно-голубых глаз напротив. — Арвид…- слова почему-то не вылетают. Становится стыдно, что даже уши горят. — Арвид… сядь, пожалуйста… Юлнайтис смотрит на него удивлённо и как-то очень серьёзно, но садится. Скрипят тонкие пружины. Мыш не сдаётся. Закрыв глаза, одним быстрым движением кладёт руки на худые плечи и…Как в тот раз, на Рождество, рвётся продлить миг счастья. Русский вздрагивает под его руками, напрягается сначала, а затем будто решает что-то. Обнимает, большой узловатой рукой водит по лопаткам. У него сухие, потрескавшиеся, но очень тёплые губы. Гудок нуровского шофёра возвращает миру движение. Они отрываются друг от друга, смущённые, снова смотрят в глаза. Мигелю все ещё стыдно, но он не хочет отрывать взгляда. Ему нужно запомнить каждую подробность: морщинку возле правого глаза, редкие недобритые волоски на щеках. И тёплый взгляд человека, знающего о забвении всё. В обычно прозрачно-светлых глазах Арвида сейчас плещется цветное море. Оно, наконец, вырвалось из-под рёбер и затопило душу неведомым, щемящим счастьем. Это счастье подхватило Мышонка и вырвало из ужиной норы забвения в шумный, свободный мир. Уже сидя в самолёте он закрывает глаза и вдыхает глубоко. Сознанию открывается обветшалая каморка и её грустный обитатель.  — В этот раз тебе повезёт, мой Мыш, — шепчет он и улыбается так, как могут только измученные, сломленные жизнью, но назло всему добрые люди. И Мигель, назло всем и себе, продолжает жить.