разбивая сердце

Дилюку хочется лишить своевольного бога его свободы. Дилюку хочется раздробить, разорвать в клочья его сердце да сшить его снова так, чтобы Венти не смел даже думать о том, чтобы покинуть его. Он мечтает забраться к нему под кожу, поселиться в течении его крови; на фарфоровых костях выгравировать имя своё, так, чтобы ветреный бог знал, кому принадлежит. Он жаждет вырвать с корнем крылья его, дабы некуда было этому богу исчезнуть; оторвать его от неба и привязать к себе, чтобы никогда больше Венти не ушёл, чтобы не думал больше никогда ни о чём, кроме Дилюка. Как же Дилюку хочется забрать его душу и спрятать её, израненную им самим, сожжёную, как можно дальше, чтобы она принадлежала только ему. Чтобы, как будто это его личная тайна, только он мог любоваться ей, и никто-никто больше не видел её никогда. Чтобы белоснежная кожа Венти знала касания лишь его, Дилюка, рук; чтобы пухлые яркие губы знали звучание лишь его, Дилюка, имени. О, Дилюк смог бы защитить своего бога, он бы спрятал его от всего, он бы стал жнецом души его, он бы заполнил его собой, мысли, тело, всё-всё-всё, стал бы единственным хозяином непокорного ветра. Он убил бы его, чтобы никогда Венти не пришлось жить без него; сжёг дотла, чтобы никогда Венти не чувствовал холода; забрал бы сердце его, чтобы никогда Венти не полюбил никого, кроме Дилюка. Дилюк оставляет метки на теле Венти: всегда на молочной коже россыпи синяков, фиолетовые кровоподтёки и краснеющие укусы. Это единственная вещь, которую Дилюк себе позволяет, поддаваясь желанию заклеймить бога. Дилюк никогда не разрешает себе ничего большего, чем это, потому что чёрными чернилами на внутренней стороне его век выжжено — “не достоин”. Лишь слуга своевольного бога, не владелец, не любовь даже, лишь раб воли его. Но Венти разрешает, и Дилюк в очередной раз, ненавидя себя за слабость, кусает, целует, давит сильнее, чем стоит, оставляя узор своих меток, как подпись. Чтобы каждый знал, что пока его сердце может принадлежать свободе, тело его принадлежит Дилюку — хотя бы сейчас, пока он ещё здесь, с ним. Дилюк хочет лишить своевольного бога его свободы. И его бог знает об этом. И это страшно — осознавать, что в мире есть человек, который разрушит тебя до основания да соберёт снова так, как пожелает он сам; и привяжет тебя к себе, а глаза его — тёплый огонь, который сожжёт тебя, чтобы твой пепел развеять по ветру, будто тебя никогда и не было, а себе заберёт нетронутое сердце; и будет целовать тебя мягко, но на ладонях его будет твоя кровь из твоих раскрытых для него артерий; Едва он, человек этот (в чём Венти сомневается немного — не могут люди гореть так ярко и желать обладать так сильно. Венти называл бы его Фениксом, королём ветров, да только Дилюк и не король совсем, не повелитель, всё это не то совсем, не передаст сути никогда), позволит себе потакать своим желаниям, Венти сгинет в тот же момент. Ни в коем случае не станет Дилюк его ранить и больнее, чем самому Венти хочется, он не сделает, но душу его он вырвет сразу же. Ничего не изменится, ни взгляд его, нежный и любящий до безумия, ни касания, заботливые и крепкие, ни слова его, обращённые к богу; но ты всё равно будешь знать — это конец. Ты сам убьёшь себя для него. Но ещё страшнее то, как Венти хочется этого. И ничто не изменит его осознания — если он предложит Дилюку свою жизнь, Дилюк не откажется. Ведь Венти жил так долго. Он выплакал больше слёз, чем кто угодно может себе представить, он терял больше друзей, чем кто бы то ни было среди смертных, он видел свободу и рабство, ложь и правду, каменные сердца, которые не умеют любить, верность, и убийства, и глазурные лилии. И ему так хочется остаться, когда Дилюк просит его об этом. Переломать себе все кости, выдрать перья из своих крыльев и сердце из своей груди, стать самым бесполезным и жалким богом за все времена, вручить свою судьбу Дилюку да позволить ему сделать с ней что угодно. Каждый жест его пропустить сквозь себя, да так, чтобы на теле не осталось места, свободного от касаний его, а в голове ничего, кроме чужой сжигающей любви. Венти, лорд Барбатос, завещал бы своему самому верному последователю место в Селестии, да только среди божественного острова нет ничего совершеннее чужой одержимости, а боги жестоки и мерзки, и сам он уже никогда туда, на далёкую крепость в небесных просторах, не вернётся.

* * *

Барбатос однажды сравнял горы с землёй, чтобы успокоить и убить лютую стужу, и сейчас не осталось уже смертных, помнящих об этом, а теплота полей, усеянных холмами и совсем невысокими скалами, стала привычна для людей. Венти думает об этом: когда-то ему хватало сил обратить горы в прах, а сейчас... Боги становятся самыми ничтожными лишь тогда, когда потакают своим желаниям. Венти всю жизнь делал именно это. В Мондштадте редко бывает по-настоящему холодно, но этот день очень ветреный, и ветер этот колючий, берущий своё начало среди мороза Драконьего Хребта, выжимает слёзы из глаз. Он словно знает, что Венти собирается сделать, и оплакивает его заранее, топя в своих скорбных дождливых тучах голубое небо. Прекрасный день, чтобы... — Дилюк, — зовёт Венти, искусанные обветреные губы саднят под порывами ветра. Здесь ещё холоднее, чем на полях, но в угоду своему последнему желанию Венти хочет завещать свою жизнь именно здесь, на утёсе Звездолова. Это хорошее место. — Я здесь, — Дилюк отвечает ему негромко, взгляд его обращён на просторы бескрайнего моря под ними. Его волны, гонимые холодным влажным ветром, набегают на утёс, медленно, с течением времени подтачивая его. Может, однажды, спустя много лет, он обрушится, оставив после себя лишь крохотную часть былого величия. Но Венти, например, собирается сделать это именно сегодня. — Я хочу тебе кое-что показать, — Венти ждёт, пока Дилюк не окажется совсем рядом, настолько, что можно почувствовать тепло, исходящее от него, — смотри. На его раскрытой ладони его сияющее Сердце. Оно, воплощение всей божественной силы, завораживает взгляд, переливающаяся бирюза среди серебряных граней хранит больше воспоминаний и могущества, чем кто-то из смертных может себе представить. Оно слишком прекрасно, чтобы быть здесь, под порывами ледяного ветра, совершенно настолько, что мир вокруг будто бы бледнеет, отходит на второй план, ничего не значащий в свете Гнозиса. — Это моё сердце, — спустя пару минут Венти нарушает тишину, перекладывая огранённую фигуру в покрытую следами ожогов ладонь Дилюка — она, грубая, заметно больше бледной и аккуратной ладони Венти; сочетание уродливых шрамов и чего-то настолько прекрасного, как Сердце Бога, кажется совсем сюрреалистичным. — И я хочу отдать его тебе. Дилюк мечтал об этом, и, тем не менее, он лишь лёгким касанием ведёт по совершенной фигуре, зарывая глужбе своё желание разрушить её. — Оно прекрасно, — просто говорит он. Сердце пульсирует на его ладони, его волнение ощущается отчётливо, даже несмотря на сниженную чувствительность обгоревшей кожи, и оно совсем лёгкое, будто не весит ничего. — Я останусь с тобой, если ты разобьёшь его, — шепчет Венти совсем тихо, но ветер, послушный, не относит его слова в сторону. — Его всё равно забрали бы Фатуи, я знаю, но я хочу отдать его тебе, хочу, чтобы ты лишил меня его. Я хочу остаться. — Я не могу разрушить сердце бога, — Дилюк щурится, его внешнее спокойствие ни на мгновение не нарушено, хотя внутри бушует целый ураган, а самая тёмная часть его души требует немедленно убить это сердце. — Я даже не думаю, что разрушить его возможно, — добавляет он, пытаясь убедить себя в том, что он совсем не сможет, чтобы успокоить совесть и внутренних демонов. — Ты сможешь, если по-настоящему захочешь, — отчаянно говорит ему Венти, ещё мгновение промедления — и ему захочется сдаться, снова почувствовать божественную силу в грудной клетке, избавиться от замутняющей разум смертной слабости, и больше всего он боится, что ему придётся забрать своё сердце назад. Он не хочет этого, и ему нужно быть сильным, чтобы лишиться его. Холодные тучи над их головами темнеют, пока на землю не ложится пугающий сумрак, и волны высокие накатывают на утёс под двумя людьми, готовыми совершить неправильный выбор. — Ты пожалеешь об этом, — всё-таки честно говорит ему Дилюк, перекатывая сияющее сердце в ладони. Обязательно пожалеет, если не сейчас, то потом, и если именно Дилюку придётся объяснить ему это, да будет так. Ему ещё никогда не хотелось уничтожить что-то настолько сильно, но вот он здесь, не осмеливаясь забрать, наконец, божественность своего бога. — Нет, — просто отвечает Венти. И это чистая, как свет Сердца, правда. Дилюк подносит Сердце к губам, оставляя на нём короткий, слишком нежный и почти неощутимый поцелуй, и Венти чувствует ком в горле, боясь, что Дилюк откажет ему прямо сейчас. Но разве может он разочаровать своего бога? Время для громких слов и клятв давно прошло, их жизнь — не красивая история про чистую любовь, а что-то уродливое, что даже любовью назвать нельзя. Время для громких слов и клятв давно прошло, и вряд ли есть на свете что-то, что имеет такое же значение, как это короткое «нет». Ни одно увещевание не скажет больше, чем короткое обещание, и Дилюк ценит это всей своей душой. Он ценит это, и потому он, отнимая его от своих губ, разбивает Сердце, сжимая ладонь, и смотрит, как мириады сияющих бирюзовых осколков переливаются среди шрамов от ожогов. Венти пошатывается, чувствуя, как в груди растекается самая сильная боль, которую он когда-либо чувствовал, но он всё равно улыбается сквозь жгучие слёзы, застилающие глаза. Он ещё никогда не ощущал себя настолько бессильным перед этой обжигающей болью, растекающейся по всему телу. Дилюк подхватывает его, прижимая к себе одной рукой, а другой всё ещё держит останки Сердца. Венти протягивает руку к бирюзовой пыли, пропуская её сквозь пальцы: они, осколки былой силы, мелкие и сыпучие, медленно теряют свой блеск, в чистую бирюзу вливается сухой серый цвет прощания и печали. — Спасибо, — выдыхает Дилюк, но он, думает Венти, на самом деле не тот, кто должен благодарить. Венти гладит ладонь Дилюка своими ослабевшими дрожащими пальцами, боль охватывает его в последний раз и тает быстро, словно роса под солнцем. Она прокатывается по его телу, едва ли существуя дольше минуты, но за эти секунды, в которые она бушевала, она успевает выжечь его полностью, не оставив ни воспоминания об ощущении божественной силы. Но он сможет привыкнуть к тому, насколько жалок он в своём бессилии. Дилюк, прижимая Венти к себе чуть крепче, протягивает руку и сдувает пыль, обращая осколки к ветру, в их смерти соединяя их с первобытной стихий. Они блестят в воздухе, прежде чем истлеть навсегда. Дилюк чувствует себя слишком хорошо для человека, который только что лишил своего бога всех его сил, и точно чувствует слишком мало вины, когда Венти тихо скулит, бессильно хватаясь за его руку.