Лесного озера Хозяин

Луна выкатывается медленно, мутно разливает за собой млечный путь россыпью мерцающих звезд, раздвигает пушистые клубни облаков на тёмном, угольно-чёрном небе, бросает блики на воду, лёгкую, подсвечивая ветряную рябь на глади озера. На воду будто дует кто-то, студёная, она ключом бьёт под толщей — на поверхности молчит, едва колышется, блестит мрачно, небесный лик отражая, давая возможность луне полюбоваться собой. Человек в чёрном плаще руль сжимает руками крепкими, смотрит на воду, трогает мыском педаль. В зеркале озёрном мир перевёрнутый отражается, смотрит на него, насмехается, человек ему улыбается. Или не ему: внутрь заглянешь — тихо, глаза чёрные, непроницаемые, как небо, как ночь, только без лунного света. Что на дне — не разглядеть, как ни старайся. Человек на что-то решается, из машины медленно выбирается, словно оставляя себе немного времени, чтобы передумать. Нет, не передумать, как Хозяин все делает, неспешно, неторопливо, чувством собственной важности упиваясь. Смотрит кругом — тишина, даже ветра дуновение затихает, легкая рябь добегает до берега, и озеро застывает гладким стеклом, и луна замирает на небе, а звезды, как лампочки, светят ярче-ярче-ярче, освещая спуск к воде. Человек останавливается, и воздух за ним встаёт стеной, безмолвным свидетелем, словно от леса плотной завесой отрезает — был человек, да теперь не всякий его сможет увидеть. Будто есть кому-то охота в глухой час ходить у озера. Человек смотрит на воду, зрачки его только больше темнеют, лицо ничего не выражает, ровное, бесстрастное. — Опаздывает, — шепчет он. — Поторопи. Воздух подхватывает его голос, эхом разносит над озёрной гладью, шумит в словах свирепой бурей, гудит, неистовствует. — О П А З Д Ы В А Е Т, — зычно трубит, и человек взглядом обводит лесную кромку. Со спины ведьма его не увидит, вслепую красться не станет. Больно умна, больно шустра, старее его, опытнее, да только сил меньше — слишком много приходится тратить, чтобы плотный кокон морока держать, чтобы окромя его никто больше не видел обвислые груди, растрепанные волосы, морщинистую, серую кожу. Но он видит, одним этим ее ненависти удостаивается. Ведьма оступается, босой ногой на гладь озёрную соскальзывает, медленно к нему движется, вызывая улыбку дикую. Девы юной одеяние тонкое — тряпьё старое, обветшалое, кожа нежная — бутоны иссохшие, глаза томные — глазницы запавшие с нависшими веками. Злится, личико миловидное гримасой ненависти корчит, одно в обеих ликах сходится — зубы острые, клыки торчащие. Медленно идет по озеру, но он не поторапливает, хотя силы достанет на дно её потянуть за медлительность, за то, что посмела ослушаться, за то, что зубы показывает, хотя разрешения такого никто ей не давал. Ничего, придет время — заставит ходить по струнке. Еще запросит пощады, еще завоет. — Тихо же ты меня кличешь, душа моя, — на берег ступает, плеча его касается. Человек морщится брезгливо, отворачивается, вспышку гнева замечая на ведьмином лице — на хорошеньком она отражается. — Было велено выйти к взошедшей луне. Без окриков. Без приглашений. Тёмными, злыми глазами на неё смотрит, улыбку-оскал обнажая. — Хочешь поиграть? Только скажи, я уже давно ни с кем не играл по-взрослому. Ведьма от него отходит, зубы не прячет, глаза по-волчьи щурит: — Куда же мне было торопиться, коли и ворожить не над чем. Для такого колдовства нужно тело, не хочешь же ты, чтобы я его сотворила их кореньев и веток, слепила из опарышей, перегнивших мозгов и прошлогодней, сопревшей листвы? — ведьма по сторонам оглядывается, грациозно от бедра по кругу движется, руками разводя. — Да и инструментов для ворожбы, что наказала раздобыть, не вижу. — В багажнике, — человек в чёрном плаще снова от неё отворачивается, — в багажнике всё, что тебе может понадобиться. А тело… — он улыбается плотоядно. — Тело будет. Занимайся своей частью уговора. Не верит, смотрит на него, ждёт. Неужто, среброголовая, думает, что он полезет в воду, чтобы достать? Неужто думает, что так юн и неопытен, что подставится, даст ей преимущество? Неужто мнит его мальчишкой. — Ты не Хозяин, — слышит в спину. — Тебе ещё долго учиться. А времени у тебя… нет. Не отвлекаться, не давать старой дуре вытеснить правду из топкого болота в груди, не дать ей уверенности выжечь ядовитым словом. Пробить крепкую броню. Так дождь падает на плащ, но промочить не может, стекает по рукавам, капюшону, в лицо плюёт, но не вредит. Вот и она беснуется, скалится, что после Старого Младому должна прислуживать. Сегодня, думает, моя охота, и ни одна живая душа из-под крыши не выберется. А мёртвая… мёртвая пусть приходит. Человек в чёрном плаще подходит к самому озеру, становится на краю, осторожно становится, опускается на корточки и тянет руку к чёрному зеркалу, вроде небрежно над ним ладонью проводит, а зеркало легкой рябью бежит, стынет тонкой ледяной коркой, и корка эта трескается, вскрываясь. Он ищет, водит над разрастающимся ледяным полотном ладонью, глаза прикрывает, бездонными зрачками черноту пьёт прямо через закрытые веки. Толща озера мутная, древняя, чего только на дне не сыщешь: мебель старинную, серебряный сервиз, гладкие кости, металлический остов, расколотое надгробие, сети рваные, ткани выцветшие, монеты чеканные. Он ищет, жадно, слепо, зло шарит по дну, морщится, пальцы отдергивая от коряг, от камней, от ила и водорослей. Не мог же он исчезнуть в конце концов! Не мог же он куда-то запропаститься в этом чёртовом бездонном озере. Хозяином нельзя стать, только родиться. Он распахивает тёмные, чёрные глаза, на воду смотрит, мысленно требует от неё: «Покорись, отыщи его мне. Не мог же он испариться. Не могла же ты его отпустить». Лёд острыми иглами вонзается в водную толщу, сковывает разрастающимися ледяными шипами, словно озеро живое, словно бьётся в ледяных тисках, пытается выплеснуться на сушу. Вода покорная воле Хозяина, словно сама его подхватывает, поворачивает чёрные глаза в нужную сторону, на дне нащупывает перевернутый вверх колесами гелик с распахнутой пассажирской дверью. «Девчонка выскочила, — вспоминает он, — выплыла, но застряла в его паутине, годами катается по железной дороге вокруг леса, деревни, озера, ток времени, как биение своего сердца не слышит, не чувствует. Больше мёртвая, чем живая. Вспомнит ли её, когда очнётся». Вода вьётся, бьётся, стучит о стекло хвостами, но он её утихомиривает, словно в кулаке сжимает, натягивает удила, останавливая, чтобы не расшибла стекло, не рассыпала крупные куски по раздувшемуся в её толще тело. «Неси его сюда, — велит, — неси бережно, как своё дитя». Мальчик спит безмятежно, от него пахнет лишь озером, и если бы не разбухшее, одутловатое тело и черви, вьющие гнезда в его глазницах и внутренностях, человек в чёрном плаще сказал бы, что он всё так же очарователен, как был при жизни. Мальчик с головными болями, мальчик с огромной опухолью. Черви подъели её начисто, слопали как самый сладкий десерт. Человек в чёрном плаще улыбается: «Ты ведь за этим сам приехал в мой монастырь». Мальчик красив и беспечен. Вода выталкивает его из глубины, медленно доставляет к поверхности, упруго поддерживает тело снизу, поглаживая его спину и ноги, руки на груди складывая, умиротворением его напитывая. Как там было у Рембо? Безмолвной лилией Офелия плывет? Человек в чёрном плаще убирает руку, чувствует, что на висках и на лбу у него выступила испарина, что тело ломит от напряжения, а руки болят, словно после интенсивной тренировки. Он утирает лоб рукавом, ткань шелестит едва слышно. Мужчина выпрямляет спину, поднимается, распрямляясь, становясь во весь рост и оглядываясь через плечо: ведьма заостренными зубами кромсает маленькую крысиную тушку, кровью да потрошками что-то рисует на траве. Волосы растрёпанные, на щеках румянец болезненный, словно жар у неё, только сдается ему, много лун до этого момента не ощущала она себя такой живой. — Али молодой любовник не утоляет жар твоих чресел? — интересуется с усмешкой. — Или горячая кровь хороша только если её можно кому-нибудь пустить? Ведьма от туши отрывается, шипит раздражённо ему в лицо. Глупый мальчишка, что знает он, что может понять, свободный, к озеру лишь правом Хозяина привязанный, а не самой судьбой, поганым юным телом, отравленным дочерним существованием в теле одряхлевшей, ополоумевшей старухи. — На тебя бы посмотрела, коли бы с моё прожил в лесной глуши, зная, что мир, в котором ты родился, навсегда сгинул, и осталась от него, почитай, одна деревня, мёртвая, забытая, а вокруг жизнь кипит яркая, сочная, жизнь, которую ты и не надеялся застать, а когда застал, оказалось, — кровь на землю сплевывает, — что смотреть тебе на неё суждено только с экрана телевизора. Ни прикоснуться пальцами, ни ощутить кожей ласковое дуновение ветра на трассе, неоновый свет вывесок, шелка и стразы, пайетки, солнечные очки, спа-процедуры — сколько божественных, новых слов и картинок она с таким восторгом подглядела на голубом экране, а только отойдёт дальше очерченного рельсами круга, и превращается в печальную старуху с отвисшим выменем и рябой кожей, седыми, истончившимися прядями, да со страху кричит криком, бежит к дому, трясётся всем телом, в постель бросаясь, к зеркалу боясь подойти, ощупывает себя, убеждаясь в том, что тело молодое снова к ней вернулось. А потом, ночкой потемнее у трехстворчатого трюмо голая танцует, любуясь своей высокой, едва оформившейся грудью, плоским животом, упругой задницей и гладкой кожей. Лучше век не видать воли, чем увидеть её слабой, безвольной, уродливой тварью. Но как хочется… Хотя бы лизнуть… Хотя бы одним глазом… Хотя бы аромат дорогих, столичных духов… Человек в чёрном плаще головой качает: не в свободе счастье. У всех, у всего есть Хозяин, а кто того не понимает, глупец или полоумный, и время, значит, его ещё не пришло ощутить, насколько длинна цепь, на которой сидит он. У Хозяина свобод достаточно, но и дел превеликое множество — следить, чтобы по закону жили его подчинённые, чтобы каждый исправно получал своё вознаграждение или наказание, чтобы часы весов находились в равновесии, а иной раз, коли кто-то попытается пустить обозначенный сценарий на самотёк — карать жёстко, решительно, быстро, пресекая даже самую мысль о том, что без Хозяина может быть лучше. Его отец лишь однажды дал слабину, вступил в переговоры, выпустил несчастного мальчишку из-под контроля. Что случилось в те злосчастные пять минут ему уже не узнать, но от клокотания крови в глотки и вида выпученных, обезумевших глаз и по сей день становится дурно, а на шее шрам — будто в назидание. Доверие порождает предательство. Никому и никогда не доверяться, как бы не был велик соблазн. — Тело, — говорит он. — Подано, твой черед исполнять уговор. — А кровь хозяйская? — ведьма улыбается плотоядно, к нему подползает. Руки в крови по локоть, на губах прилипшие в крови ошметки потрошков, белыми серпами извиваются опарыши. Голодная девочка. Промёрзла за столько веков. — И кровь будет в свой черёд. Но сейчас, — руку протягивает с перстнями, цепляется за высокую гульку волос на затылке, и тёмные густые прядки в его руках становятся тонкими, сухими и безжизненными, как и ведьмины руки, что за его предплечье цепляются: — Не трожь! Жжёшь хуже железа! Пальцы отдергивает, стоит ему отпустить, к озеру отпрыгивает, дует, будто и правда ладони покроются волдырями. А если и покроются: кто, кроме Хозяина, это увидит? Она касается тела, выдёргивает его из воды, кряхтит, за руки волочет по песку, по траве, человек в чёрном плаще на него лишний раз старается не смотреть, потому что не хочет запомнить таким: нагим утопленником с искажёнными чертами лица, раздетыми членами тела, растрёпанного, изнасилованного смертью и временем. Ведьма затаскивает его в свой круг. Круги. Круги. Круги. Одни верят, что они защищают, другие — что лечат, третьи в таких кругах проводят всю свою жизнь и даже этого не замечают. Круг — бесплотная форма, образ, оберег, метафора. Только в ведьмином колдовстве всё серьёзно, всё по-настоящему. Трупы, перетертые травы да коренья, потроха, трава сорная, листва прошлогодняя, кость обглоданная, металл драгоценный, клок волос, а ещё кровь, кровь Хозяина. Но это в самом конце. — Сначала надо избавиться от воды. Ведьма вокруг тела приплясывает, низко склоняя спину, хаотично руками двигает, берётся за нож, срезает с мальчишки его одежду, вид посиневшей плоти омерзителен, но ему даже нравится. Нравится думать о том, что скоро мальчик будет выглядеть совсем иначе, потому что на то есть его хозяйская воля. — От воды… — повторяет тихо, руку вытягивает над телом, но, подумав немного, присаживается на корточки, кладет два пальца, средний и указательный, Денису на лоб, на самый центр. «Отпусти его. Он не твой. Уйди.» Вода злится, бурлит, пузырится на его губах, за каждую клеточку держится, не желая покидать плоть, столь легко отпускать так сложно доставшееся ей тело. «Он не твой. Мой мальчик. Мой, — повторяет жадно, — меня он выбрал своим Хозяином. Не тебе покорился.» Она спорит с ним, жадничает, картинки в сознание проталкивает, как вдавил педаль газа в пол, как направил машину в воду, как, уже понимая, что под воду уходит, не попытался открыть дверцу, просто глотнул, глотнул полной грудью, ощущая как болью рвёт гортань, как лёгкие распухают изнутри от воды, как пытаются выжать из неё воздух и не могут, совсем к тому не приспособленные. «Врёшь, — шипит ей в ответ, — лесного озера я Хозяин, и мальчик мне принадлежит». Стискивает пальцами воздух, вода шипит и льётся, ведьма поджигает свечи по контуру, ещё устроит лесной пожар, коли будет неосторожна, но человек в чёрном плаще мало о том заботится: вода покидает тело, и мальчик постепенно приобретает красивые, утончённые очертания, за которые он зацепился, которые углядел еще тогда, на станции, был готов, как маленький запрыгать, загомонить: «Отдай, отдай его мне, у тебя своих куча — этого себе хочу. Пусть один мой будет». Но отец на то и Хозяин — не делится, своё добро не разбазаривает. «Подрастёшь, — говорил, — заведешь таких целую армию». А ему не нужна армия. Нужен этот, с худой грудью, вытянутый, нескладный, костлявый, изъеденный страхом и болезнью, с бровями тёмными, щеками впавшими, тёмными безднами глазниц — коснуться бы их губами, да привкус опарышей ему в отличие от ведьмы противен. — Сухонький будет, — цедит сквозь острые зубки, скачет вокруг, за руки, ноги его хватает, поглаживает между ног, будто боится, что хотя бы про одну часть его тела забудет. Не забудет: этот будет его. Весь его. Целиком. Ему принадлежать будет, как никому ещё не принадлежал. Теперь Денис выглядит спящим, вернее выглядел бы. Ведьма наклоняется над ним, обнюхивает, выковыривает из глазницы парочку червяков, на зуб пробует, довольно улыбается через плечо: — Ещё совсем свеженький. Разницы и не заметишь, когда вернётся. Человек в плаще сдвигает брови на переносице, но ничего не отвечает. Тело принимает знакомые ему очертания, тело кажется ему прекраснее и моложе показушной юности ведьмы, тело его манит, потому что ему принадлежит, но куда важнее, что в его воли её бессмертное содержимое — душа. Как там она сказала? Не Хозяин он? Учится только, да времени нет? Так пусть придёт и поторопит, если есть на свете кому это сделать под силу. Так ведь не показывается никто, на богом забытое озеро не зарится, путей металлических не касается, на землю проклятую не ступает, а когда ступает — всё уже подготовлено ко встрече дорогих гостей. «— Троих с собой привез в уплату. — То отцу моему была дань, а ты — мой по праву.» Моргает, на руку протянутую смотрит, ведьме заглядывает в глаза, недовольно хмурится, выдернутый из теплого кокона воспоминаний: — Чего тебе? — Крови свежей на глаза, губы и лоб, — ресницами длинными двигает, глазки строит, подмигивает. — Самое время кровь пролить, коли хочешь успеть получить его обратно. Мужчина оборачивается через плечо, смотрит на озерную гладь, на луну смотрит — время ещё есть, но утекает сквозь пальцы, веет ночным холодом. Когда мальчик откроет глаза, холодно ему будет, зябко. Лишь бы душа успела пройти по лунной тропе через озёрную гладь, как через тонкое стекло проскочит, разбив вдребезги. Человек в чёрном плаще извлекает из ножен на бедре короткий, охотничий нож, кладёт лезвие на руку, щурится, разглядывая, самому себе кивает утвердительно, вроде как с чем-то соглашаясь. — Отойди. Около головы мальчика на колени опускается, лезвие зажав в кулаке, рывком по плоти проводит, разрезая, правой рукой лезвие острием вниз поворачивает, позволяя каплям тёмным стекать на его лицо, левый кулак сжимает, чтобы гуще, полнее из пореза сочилась влага, на веки закрытые капает, на губы, пальцами растирает мягко, поглаживая, словно боясь разбудить уснувшего ребёнка. Скоро к нему вернётся, скоро очнётся, скоро… Кожа холодная, словно резиновая, а станет теплой и мягкой, будто из мира подлунного перейдёт в живой, солнечный, расцветёт понемногу, напитается жизнью. Ведьма своё дело сделает, а не сделает — он свою долю в сделке выполнит, чем бы она ни закончилась. Нож в руке сжимает покрепче, чтобы даже не думала, что он пошутил. — Достаточно? Кивает деловито, суетливо к нему по траве подползает, обхватывает ладонь. Человек в чёрном плаще не сопротивляется, протягивает ей руку, раскрывает, чувствуя, как жадно она присасывается к ране, как удовольствием поблескивают глаза, как силой напитывается. Ничего, пусть полакомится. Под его взглядом внимательным от кормления отрывается, улыбку острую ему демонстрирует, слизывая кровавые подтёки с эмали. — Теперь, — говорит, — Хозяйский сын, отвори его душе дверь, больно слаба она, чувствую, сама с того света не пробьётся. А сама к мальчику наклоняется, губами у его уха водит, шепчет ему что-то, наговаривает, упрашивает, уговаривает, грозит, то улыбается, то плачет, то брови сводит — закликивает душу обратно, в покинутую оболочку тела. Он не сын, он Хозяин по праву наследования. По праву первого, единственного. Чем больше времени проходит со времен сотворения, тем больше каждому человеку нужен Хозяин, о нём они просят, стоя на коленях у своих алтарей, о нем сокрушаются. Только когда приходит Хозяин, вместо счастья и радости испытывают страх и гадливость, методы у Хозяина свои, особенные, авторитет непререкаем, как детей малых воспитывает, уму разуму учит, наставляет на правильный путь, а если сворачивают с него — наказывает. Только, однажды под его крыло ступив, скинуть с плеч эту руку крепкую уже нельзя. От покровительства отказаться, сделать вид, что не молил ни о чём, никому свою душу не завещал. Озеро отзывается на его зов, поблёскивает чёрная вода в глубине, как поблёскивают чёрные угли зрачков, едва тлеют в глубине. Вода за ним тянется, спиралью закручивается, воронкой бурлит. «Отворись, — велит ей. — Впусти сына блудного, мне обещан под этой луной.» На другом берегу души толпятся, волнуются, когда дверь открывается, в неё бросаются, но проскочить не могут, жёлтая, дородная луна по небу величественно катится, светом своим освещая через рану между мирами лишь одну, робкую, Денисову. Сердце человека в чёрном плаще коротко вспыхивает ярко-алым и меркнет в груди, остужается. Денис топчется, сомневается, руки тянет, отходит, сызнова к двери подступается, но шагнуть под луной назад никак не решается. Тяжкой ношей рука Хозяина на его горле даже после смерти сжимается. Тяжёлым, мутным взглядом Хозяин касается ведьмы, шепчет горячее, требовательнее, хватается за Денисову руку, словно прикосновение к запястью пытается до души его донести, но она, бесплотная, колеблется, то меркнет, то гуще становится, словно того и гляди развоплотится, а потом вдруг вновь наливается жизнью. Он сам к ней тянется, зовёт ласково, словно возлюбленного: «Возвращайся, душа моя, под сенью дома хозяйского ничто тебе больше не угрожает». Денис откликается на зов, послушно, как большая ласковая кошка. Сейчас у него ничего не болит, он не видит и не знает, как распухшее вместилище его души, кишащее червями и паразитами, доставали из реки, как очистили его, вернули ему форму, как изгнали червей и паразитов, как Хозяин кровью своей подготовил это тело к приёму души. Оставил для него метки, будто ключи от дома. «Возвращайся, я уже заждался тебя». Душа глупая, без боли и принесённого ей смятения она тянется, льнёт вслед за голосом к жизни. В приоткрытую створку скользит, как русалочка тянется к берегу, мечтая коснуться его ногами. Голос Хозяина сулит ей ноги для танцев и музыку для пения. За голосом она и идет, очарованная, смутно знающая, что за ним ей уготовано следовать, только непомнящая почему. Через порог переступает робко, но вода мощным порывом поддёргивает её вверх, крутит Денисову душу в водовороте капель, к поверхности поднимает рывком, дёргает через себя, через мутновато жёлтое отражение луны на своей глади, звуком разбивающегося стекла по окрестностям прокатывается. Денис перед ним глаза распахивает, рывком садится, ведьму в сторону отталкивая, голову свою стискивает, закашливается, пополам сгибаясь. Вода из открытого рта выливается, выплескивается, мутная, талая, а мальчик на бок валится, мычит что-то нечленораздельное, от боли сознание его мутится, но тело с душой крепко спаиваются с первого прикосновения. Человек в чёрном плаще на ноги поднимается, оставляя тело на траве в боли корчиться. Распахивая заднюю дверь авто, он цепляет пятнистую шубу с сидения, приглаживает ворсистый, густой мех и смотрит на Дениса. Голый, продрогший, изнывающий от того, как болит фантомными болями выгрызенная из его черепа опухоль, он больше похож на червяка, но Хозяину не пристало выбирать себе паству. Хозяин должен брать того, кто в нем нуждается. И в этом его несвобода. Шубой прикрывает его наготу, обеими ладонями обхватывает за плечи, наверх дёргает, на ноги поднимая. По щекам Дениса слезы катятся, а ладони на плечи ложатся поверх плаща, и Хозяин его прижимает к своей груди, по волосам гладит, пальцами в них зарываясь, на затылке собирает, назад оттягивает, заставляя в глаза себе посмотреть: — Всё хорошо, Денис, она больше не болит. И болеть никогда не будет. В глазах непонимание. В глазах страх. Ужас. Помнит ли он, как умирал? Вернутся ли воспоминания позже? Он не знает. Отец убивал и воскрешал свою паству не раз, отец знал каждое их движение в первые минуты после пробуждения, всегда был готов. Права ведьма, он еще не Хозяин, лишь учится, но времени у него предостаточно, и никому другому он так с собой разговаривать больше не позволит. Сучья девка нанесла удар его отцу, как появилась возможность, и ему нанесёт без всяких сомнений. — Сгинь, — в её сторону бросает, но ведьма и сама уже торопится уйти. Ей здесь больше делать нечего, да и не хочет, чтобы мальчик её запомнил, как соучастницу. Но Денис не запомнит, не в состоянии, за горло хватается, трясётся всем телом, воспоминания о смерти затапливают его так же стремительно, как вода затапливала машину, за плечи, за шею хватается, как будто хочет залезть повыше: вспомнил, как оказался в металлической ловушке, как подружка его в дверь выскользнула и поплыла. А вот сам он запутался, застрял, то ли в шубе длинной, то ли мёртвым телом его придавило — не выбраться. Вспомнил, как осознал: время его пришло, умирать. И не от опухоли, не под препаратами, не дома в постели, тихо и мирно, а на дне озера, в холоде и одиночестве от боли давящей в грудине, глотке и сердце, в страхе и ужасе, в вечном неприятии. И тогда он испугался, и закричал, и хлебнул воды, и боль пришла. Человек в чёрном плаще его за плечи встряхивает, к озеру тянет, Денис бьётся в его руках, толкается: — Не надо! — кричит испуганно. Но мужчина только губы растягивает в плотоядной, насмешливой улыбке: — Не брыкайся, дурашка. Тебе умыться надо. Умыться и попить, — к уху его почти прижимается губами, поперёк лба ладонью обхватывает, слегка сверху наваливаясь, на колени, в песок опуская. — Вода чистая, на дне ключи бьют, студёная, хорошая. И голова пройдет, и кошмар отпустит. Денис сопротивляется всё слабее, ноги утопают в песке, шёпот покорным делает, подчиняет, как будто в транс вводит. Вот он боится ее, боится судорожно, панически, изо всех сил пытается избежать встречи, а вот уже, послушный чужой воле, встает на колени, руками в землю упирается, пока мужчина давит ему на спину, между лопаток, осторожно поглаживает, свободной рукой горсть воды черпает и подносит к губам. Мальчик моргает, мальчику всего на миг показалось, что ладонь у мужчины рассечена, темнеет полоска запёкшейся крови, но в горсти ссадин и царапин не видать, и он припадает к ней, как дикий зверь, мучимый жаждой, лакает жадно, пьёт неумело, подбородок и грудь обливая, пытается дрожащими руками запахнуть на плечи наброшенную шубу. Хозяин даёт ему сделать ещё глоток и ещё, снова и снова зачёрпывает воду ладонью, подносит к губам, и вот он уже не пьёт, а мокро лижет его ладонь, лижет, целует, щекой трётся, словно послушный щенок, послушный, не ласканный. — Посмотри на меня. Голос Хозяина, теперь Денис это вспоминает, звучит приятнее музыки, приятнее имени любимой на губах, приятнее, чем слово «мама». Он поднимает на него глаза, встречается с чёрными, непроницаемыми зрачками, и чувствует, как любовь наполняет его тело, струящейся из этих глаз теплотой и заботой. — Кто я? — тихо спрашивает человек в чёрном плаще. — Хозяин, — одними губами, благоговейно шепчет Денис. Человек в чёрном плаще ему улыбается.