Дорога домой

Сфинкс. Ночь Даров Последний лестничный пролёт он одолевал на подгибающихся ногах, будто бы разом лишившись силы, до того толкавшей его вперед. В один момент на нем сказались и бессонная ночь, взявшая начало еще на студенческой вечеринке, и долгая холодная дорога, знакомая и незнакомая одновременно, и бессмысленные посиделки в груде заснеженного строительного мусора, и хриплая исповедь обломкам старых стен, все это — вместе с пустым звенящим утром под блеклым куполом туманного солнечного света. Никакого потрясения он не испытал, увидев ее в первый раз за показавшееся долгим время. Стоял и рассматривал как незнакомку, слабо улыбаясь, а она терпеливо улыбалась ему в ответ. На этаже было холодно, почти морозно, но с ее маленьких, слишком тонких для зимы сапог уже успела натечь приличных размеров лужа. Края лужи подмочили нижние листы газетной стопки и отливали мерцающей зеленью на грязном бетоне. Она переминалась с ноги на ногу и блуждала по нему взглядом, ничего не говоря. Позднее Сфинкс думал — чему он тогда так сильно обрадовался, напугав бедную соседку? Счастье обретения, затопи оно его по самую макушку, вплоть до того, чтобы бросаться на малознакомых девушек, не схлынуло бы так быстро, стоило ему остаться один на один с лестницей, ведущей к ней. Он быстро понял, что это было всего лишь облегчение. Спустя месяцы он наконец-то осознал, что не ошибся. Что не сошел с ума, и что прошлое — не морок и не уловка Дома, а сам он — не свихнувшийся сам на себе чужак. Гора рухнула с плеч и оставила его совершенно пустым, готовым раствориться в собственном выдохе, а перед ним, опустошенным до бесплотности, неизбежно вырастала новая стена, которую он не был готов преодолеть. Время, казавшееся бесконечным, вдруг зачастило, и счет пошел на секунды. Он стоял и не знал, что сказать ей, и не мог даже мысленно отругать себя за грубость. Русалка понимала его прежде, а сейчас, он был уверен, понимала еще лучше, даже лучше, чем он мог бы понять себя сам. Она не торопила его, молчащего ей в глаза, хотя времени у них было совсем немного. Она не говорила этого, понимание просто зависло в воздухе — она пришла для того, чтобы уйти как можно скорее. Сфинкс улыбнулся и закрыл глаза, опустив голову. Постоял так, дав ей возможность исчезнуть. А когда открыл, она была совсем рядом, чуть выше и старше, чем он помнил, с лицом, сделавшимся острее, лишенным нежной детской округлости. В него тут же ласково дохнуло влажным и теплым запахом, как от речного ветра. Вынужденный смотреть в упор, он невольно видел все. Волосы ее едва заметно закручивались и вились, точно распущенные по воде. Мерцало в тусклом свете лицо, бледное, слегка размытое в фокусе. Глаза, потемневшие, почти съевшие зеленью зрачок, пристально глядели в ответ и блестели от влаги. У нее были мокрые ресницы, но, отойдя на шаг, Сфинкс увидел, что это всего лишь стаявшие снежинки. Она улыбнулась смелее и, развернувшись, пошла к двери, а он, как привязанный, шел следом за ней, чувствуя, как первым отпечатком на его прозрачно-белом спокойствии становится эта улыбка — безусловно, ее собственная, но словно снятая с чужого лица. Сохранившаяся в его памяти Русалка не умела улыбаться так. То, что им не понадобились ключи, он заметил минут через десять, уже заваривая неловкими, подмерзшими пальцами протезов чай. Он не помнил, как разулся и снял верхнюю одежду, и видел только следы ее босых ног на побитом жизнью линолеуме, влажно блестящие отпечатки, бликующие в тусклом заоконном свете. Она сидела у батареи, игнорируя диван и стулья, и завороженно вслушивалась в шум старых труб, несущих в себе ржавую воду. Сфинкс не стал раздражаться — не смог. Не стал спрашивать, откуда в ней такая нарочитость, никогда прежде себя не проявляющая. В Доме названия и клички управляли комнатами и людьми, но только в Наружности он почувствовал и осознал эту неловкую неуместность. В Доме ему бы и в голову не пришло спрашивать. Здесь же он просто промолчал, заранее зная ответы. Это место ей не подходило, и он не хотел, чтобы она говорила об этом вслух. Донеся ей чашку, Сфинкс сел рядом, на холодный пол, спиной привалившись к шкафу. Русалка задумчиво посмотрела поверх его головы, и он испугался, вспомнив, но ничего не успел сказать. Она поймала его взгляд и ласково кивнула в сторону. — На столе, — прошелестела она, улыбаясь, и даже голос ее, впервые зазвучавший в этих стенах, показался ему странным. Она была похожа на объемный, до дрожи реальный сон, не вяжущийся с реальностью, один из тех, что мучил его по ночам. Ни разрушенные стены Дома, меняющие свой облик, ни роскошное перо, спрятавшееся в маленьком кармане, не вызвали в нем такого ощущения. Природа Русалки была куда глубже и чужероднее. Она пришла слишком Издалека, и здешние время и пространство обходили ее стороной, как воды обтекают волнорез. Он подумал о том, сколько времени минуло там, откуда она пришла, и прикрыл глаза. Вздохнув, признался, нарушив тишину внутри себя: — Я не знаю, что с ним делать. Русалка водила пальцем по ободку чашки. С пальца то и дело срывалась капля, и по зеркалу чайного озера расходились, дрожа и исчезая, тонкие круги. — Никто не знает, — кивнула она. — Но кто-то решил, что ты разберешься. Удушливая волна раздражения опалила Сфинкса до самых ключиц, едва не продравшись в горло. — Кто-то решил, что тебе понадобится шанс. Он испугал самого себя, когда захотел выставить ее за дверь. Сейчас же, не дослушав до конца. Она сидела, задумчивая и спокойная, отрешенно улыбаясь, и говорила, не глядя ему в глаза. Обращалась к чашке в своих ладонях и вплетала в нее бессмысленное колдовство. Он знал эти повадки и не хотел узнавать их в ней. — Зачем ты пришла? Потому что кто-то решил? — сварливо уточнил Сфинкс, и ему вдруг сделалось легче, внезапно и непоследовательно. Он был готов подавиться своими же словами, растворяясь в тоскливой нежности к этой маленькой, нездешней девушке. А затем заговорил так, словно в его жизни не было ни жизни в Наружности с ее людьми, зданиями и улицами, ни больного марева выпуска, которое отравило его так, как отравляет своих близких долго и мучительно умирающий старик. Заговорил и понял, что больше не трясется за каждую секунду, проведенную рядом с ней. Чудо произошло и оказалось очередной гранью чужой реальности. Это случалось со всеми чудесами в его жизни. Русалка улыбнулась веселее, обернувшись на его голос: — Я здесь по той же причине, по которой бываю где-либо еще. Ты слышал, и я слышала. Тогда все говорили друг с другом. Беда его была в том, что в ту Ночь он мог слышать все, что угодно, но не запомнил ни слова, погруженный в себя настолько, что за плотным коконом до него было не достучаться. Они могли быть сколь угодно откровенны — и они были. Но он не хотел их слушать и не стал. Он не сдержался только к концу, когда все сказанное начало таять в воздухе, желающие уйти ушли, и слов не осталось. И тогда они заговорили молча. В гитарном переборе и тихом свисте, вплетающимся в нестройную мелодию, он слышал и прощание, и прощение, и обещание грядущего, и тонну всего того, чего не собирался услышать за всю свою жизнь. После он разозлился, тускло и жалко, мысленно огрызнувшись. Еще позже — сказал себе, что выдумал все это. Была просто гитара, ломко поющая от того, что играли на ней сломанной рукой, и свист уставшего от происходящего вокруг Табаки. Все остальное он мог додумать, и кто-то наверняка хотел, чтобы он выдумал себе причину усомниться. Выжатый и запутавшийся в собственных подозрениях, Сфинкс запретил себе думать и стал ждать. Уже под утро, сидя на подоконнике горбатой больной горгульей, он слепо провожал глазами всех до одного. В ту ночь кто-то решил, что не стоит даже оборачиваться на прощание. Ни заглянуть друг другу в глаза, ни пожать руки не вышло бы, а ни о чем другом не стоило даже думать, и ему оставалось только смотреть и после гадать — захлопнулась ли дверь сильнее нужного. Был ли в том хлопке отзвук другого, куда более сильного удара. Это были пустые, бесполезные мысли… Как ушла Русалка, он не заметил. Как и многих других. — Я ушел не для того, чтобы кто-то решал… — Он дорого поплатился за этот подарок. Она никогда его не перебивала. Сфинкс поджал губы, почувствовав, как сильно устал. — Не хочу знать, во сколько ему это обошлось, — тихо ответил он, уставившись в свою чашку. По ней не шло никаких кругов. Отражалось только его осунувшееся, не успевшее состариться лицо. Здесь, в Наружности, он стал казаться себе немного моложе. — Этого, может, и не узнаешь, — она пожала плечами и выпила свой чай одним глотком, не теряя слабой улыбки. — Я тоже многого не хотела знать. Но есть вещи, которые понимаешь прежде, чем кто-то удосужится тебе объяснить. Насторожившись, Сфинкс сощурился, силясь понять, о чем она говорит. Усталость пригвазживала его к полу. Русалка ненадолго замерла, знакомо нахмурив тонкие брови, а затем медленно коснулась груди там, где билось ее маленькое сердце. На рубашке остались влажные отпечатки. Сфинкс сонно следил за ее движениями. — Не из яйца же она вылупилась, — мертво прошептал он непослушными губами и улыбнулся. Она, переведя пустой взгляд, улыбнулась ему в ответ. Помолчала и сказала так, будто слова давались ей с большим трудом: — Он грел меня у сердца. Поэтому я здесь. И тишина зазвенела так, что стало трудно даже вдохнуть без лишнего усилия. Обрушилась на них плотной стеной и оглушила. В голове у Сфинкса зашумело, и ни одного толкового вопроса не приходило на распятый ее словами ум. Русалка сидела, не шевелясь. Он молча пил, пока чашка не опустела. Когда за окном просигналила машина, он вздрогнул, а она будто и не услышала. По-прежнему сидела, закрыв глаза, и улыбалась. Ладонь ее лежала на протезе, скользком от воды. В воздухе не было ни одного ответа, только беззвучно качающаяся истина. Так было всегда, и Сфинкс, наученный улавливать ее в молчании, тихо ненавидел то, как плотно утверждалось знание в его голове. Когда он наконец нашел в себе силы подняться и дойти до стола, перебирая непослушными ногами, Русалка уже стояла у двери. Безвольно опустив руки вдоль тела, она следила за ним с текучей улыбкой на губах. В глазах ее лучился ласковый укор. Останавливать его она не стала. Пока Сфинкс сражался с оконной рамой, у нее был шанс уйти, но она осталась. И когда перо, небрежно стряхнутое в окно, липнувшее к мокрому протезу, скрылось внизу, она усмехнулась — тихим, знакомым смешком. — Им можно только владеть, — сказала Русалка, и лучше бы она его ударила. Перед чужими истинами его попытки сопротивления были жалким посмешищем. Она любила его по-настоящему и видела насквозь, и лишь потому могла смеяться над ним. Сфинкс прижался лбом к холодному стеклу, зажмурив глаза. Он не хотел искать взглядом затерянный в грязном снегу или исчезнувший в воздухе шанс. Он попросил ее уйти — мысленно, про себя. Русалка оказалась за его спиной и обвила руками за пояс. — Когда я вернусь, все будет по-другому, — пообещала она, прижимаясь скулой к его поникшей спине. Он не услышал в ее словах утешения. В них не было ни обещания счастливой семейной жизни, ни побега от чужой реальности. Ее руки холодили живот сквозь рубашку, а сердце тихо гудело ему в позвонки. Оно не стучало, это сердце. Оно выло, и Сфинкс узнал этот вой, никогда его прежде не слыша. — Все будет по-другому, и ты все увидишь сам. — Не приходи, — проговорил он одними губами, сам себе не веря. — Оставьте меня в покое. Русалка стиснула его крепче. Они еще долго стояли так, тихо и безмолвно, не видя и не слыша жизни, текущей за закрытым окном. Он проснулся посреди ночи, рывком, и чуть не закричал от того, как темно и тихо было вокруг. От испуга он вновь провалился в сон, глубокий и безóбразный, а в следующий раз проснулся уже днем, когда кто-то изо всех сил колотил в дверь. Грабли, в которых он спал, давили на плечи, голова раскалывалась, и он еле справился с замком. От сокурсника Сфинкс слабо отбрехался внезапно навалившейся простудой и, убедительно похрипев, напугал возможностью заразиться. Тот клятвенно пообещал навестить после пар и взамен стряс с него обещание включить звук на телефоне. Телефон Сфинкс нашел в кармане куртки, висящей в прихожей. Вместе с телефоном грабли выудили знакомое перо, самый его кончик. Выронив телефон и чуть не оборвав карман, он зашвырнул куртку в шкаф, на самую верхнюю полку, и прислонился к его дверцам спиной. Посмотрел на улицу, залитую полуденным солнцем, на искристый, блестящий снег и закатанную автомобилями дорогу. В едва заметном отражении окна стоял, ссутулившись, набивший оскомину зеркальный Сфинкс, и смотрел на него просящими глазами. Злился, негодовал и о чем-то молил. Напрашивался на драку. Окно Сфинкс бить не стал, но, развернувшись, ударил ногой по оставленной у шкафа чашке, и та отлетела к ножке стола, сколовшись у края. Второй чашки на полу не оказалось. Как и других следов. Ничего в этой комнате не говорило ему о Русалке, не осталось даже запаха. Оторвав себя от шкафа, Сфинкс поднял чашку и выбросил ее в урну. Закурил, стряхивая пепел в раковину, и набрал знакомый номер. Ему очень хотелось поговорить с живым человеком. Табаки. Сказка на Ночь Песня моя оборвалась, стоило только двери в тамбур скрипнуть и явить нашей и без того нервной компании совсем уж неутешительное зрелище: Слепого, до того измочаленного, что притихли сразу все, чего я, удивленный, не сразу заметил. Из священного ступора меня выводят невежливые, но возмутительно точные мысли Курильщика, фонящие где-то сбоку. Следом я тут же улавливаю еще несколько таких облачков и еле сдерживаюсь, чтобы не начать отфыркиваться. Слепой, кажется, тоже что-то такое заметил и потому решил сообщить тоскливой тишине о своем неважном самочувствии, чего за ним отродясь не водилось. Как он влез повыше от голодных глаз и неуместных вопросов, я не видел. Я смотрел на свои ладони и перебирал в голове ворох древних, на несколько раз позабытых знаний, которые не прекращали возвращаться ко мне опять и опять. Сейчас был как раз такой случай, и мне отчаянно не хотелось ничего такого припоминать и уж тем более переживать заново. Но жизнь, как водится, не спрашивает, и времени у меня как обычно в обрез, так что остатки невеселых мыслей я дожевываю уже пересаживаясь на Мустанга. Даю круг по комнате, стягиваю из запасов Македонского моток бинта, нарочно смотрю в окно, отвлекая от себя внимание. Все послушно отвлекаются, кроме Курильщика, но конкретно сейчас он волнует меня в последнюю очередь. Замечаю Лорда и его приклеенную улыбку. Он тоже замечает меня и протягивает мазь от ушибов. Принимаю ее с благодарностью, кручусь еще, думая, не забыл ли чего, а на самом деле — просто тяну время. Скоро оно заорет, это время, но при должной сноровке, которую я, надо полагать, еще не растерял, меня этот ор не застанет и не догонит. Зная это, я стыжусь, хотя прекрасно понимаю, что стыдиться мне, в общем-то, нечего, ведь хуже нет — пытаться помочь тому, кто о помощи ни за что не попросит. Я давно знаю Слепого, а он знает меня, поэтому даже не удивляется, когда я, сотрясая кровать, вползаю к нему под бок. Он лежит ничком, поджав больную руку и, кажется, даже не дышит. Знай я его чуть хуже, решил бы, что он уже где-то далеко и помощь ему не требуется. Но я знаю его слишком хорошо — вплоть до того, что готовлюсь игнорировать повлажневшую наволочку, когда он соизволит поднять голову. Ничего такого не происходит, и я послушно ложусь на живот — слушать его дыхание. Оно есть и оно ровное, но спокойнее мне не делается. Вопрос деликатный — и я честно не знаю, как подступиться, и весь мой опыт становится бесполезным, потому что такие вещи всегда случаются в первый раз, сколько бы их на самом деле ни случалось. Я не берусь считать, только прошу непонятно кого, больше по привычке, чем всерьез, чтобы этот раз стал последним. — Дай ему шанс, — вдруг тихо говорит Слепой, и я не слышу в его словах ни намека на просьбу, потому что сам он в сказанное ни на кроху не верит. В порыве эмоций все дураки, даже многоуважаемый вожак. Молчу я, видать, донельзя выразительно, потому что Слепой разворачивается и добавляет мне в лицо: — Он не послушал меня. — А все ли ты ему сказал? — заученно начинаю я, подпуская личной заинтересованности. Мало какие вещи настолько выводят меня из себя, но я пока здорово держусь. — Рискнул сказать так, чтобы у него ни шанса не осталось на шансы дополнительные? Разумеется, мне их жаль, но жалость в этом деле не помощник, да и с собой я ничего поделать не могу — кого в этом мире обрадует перспектива доделывать и переделывать за других? — Он знает, что все дороги открыты перед ним. А насильно я его никуда не потащу, — глухо рычит Слепой, словно я — далекий от прописных истин олух. — А кто ж говорит, что насильно? — издеваюсь я и принимаюсь за его обмотанную руку. Он дергается и молчит. Терпит. — Совсем даже наоборот, полюбовно. Снимаю полотенце, и Слепой хватает меня здоровой рукой поперек запястья. Хорошо так хватает, еще рывок — и будет у нас две руки на двоих, как в хорошо известной мне истории. Мне не нужно даже думать особенно громко — все-таки Слепой не совсем дурак и почти сразу отпускает меня, весь из себя покорность и смирение перед судьбой. В лице судьбы ненадолго выступаю я, будто мне только того и надо. — Так тоже не вышло, — шелестит он мне в ухо, пока я рву зубами упаковку из-под бинта. — Всегда знал, что вожаческая профдеформация губительна для морального облика, — тут же делюсь я, осторожно смазывая его руку. Выглядит она, надо сказать, преотвратнейше: с первого взгляда видно, что заживать будет очень долго, а на Той Стороне и того дольше, потому что такое Та Сторона не лечит, только усугубляет, и не мне ему об этом напоминать. — Я все еще удивлен, что ты не сплавил Помпея кому-нибудь другому. Не говоря уже о Габи. Там-то ты, конечно, первый. А как до дела дошло… Всю мою уничижительную тираду вместе с беспощадной перевязкой Слепой выдерживает стоически, и это только лишний раз подчеркивает то, как сильно ему за этот вечер досталось. Понимая это, я потихоньку иссякаю и злюсь уже на себя — за то, что со Слепым, как обычно, случился просчет в методах, и вот что-что, а сознаваться в ошибках и просить дважды он не станет точно. И, если уж совсем начистоту, какие-то ошибки совершились не без моей помощи. Но ведь и я не святой. Плету узелок уже в молчании, затаив дыхание — а ну как у меня сегодня День Неправоты, и он сейчас же и попросит, и покается, а до кучи еще и таблетку обезболивающего примет. Но день сегодня, хоть и щедр на разное, все-таки не совсем сошел с ума. Слепой остается Слепым, делает вид, что пялится в потолок и ровно говорит: — Я сделал все, что мог. Сделай и ты что-нибудь, если можешь. А вот это уже наглость, о чем я спешу сообщить и стряхиваю давешнее полотенце ему на лицо. Пусть утрется, великий деятель. Отфыркиваясь от обиды, свешиваюсь с кровати и кликаю Македонского. Проделав один спуск, обшарив два тайника — один очевидный, а второй для виду, потому что так мне проще, и совершив обратное восхождение со страховкой, я снова лежу рядом со Слепым, а между нами лежит початая бутылка коньяка и мое невысказанное обещание. Когда я протягиваю Слепому колпачок, не говоря ни слова, мне кажется, что он заранее знает, что и зачем я ему даю. Но Слепой, как это обычно происходит, радует меня своим удивлением в самый неподходящий момент. Махнув залпом, он замирает и давится. Хороший коньяк течет на замызганные простыни, и мне остается только надеяться, что Лэри успеет оценить радикальную химчистку своей постели. — Ты добить меня решил, что ли? — невнятно интересуется Слепой сквозь зубы, не зло, а изумленно, теша мою алчную душонку. Смотрю на него во все глаза и, кажется, даже пьянею слегка от восторга. — А вас, молодежь, только так и учить. Измором и скальпелем. — Спасибо, что не скальпелем, — честно благодарит Слепой перед тем, как выудить изо рта что-то… я и сам не знаю, что это. Владелец у него заведомо один, ведь дуракам везет, а уж через какие руки оно попадет и какие формы примет — бог его знает. Свой долг на сегодня я выполнил, остальное — детали. Даже то, что расплачиваться придется такой ценой, что лучше уж сразу скальпелем — оно и быстрее, и надежнее. Но об этом я, ясное дело, помалкиваю. Ни к чему озвучивать и без того очевидные вещи. Пока Слепой ощупывает чужой подарок, я прикладываюсь к бутылке, экстренно восстанавливая силы. Никаких нервов с ними не напасешься. Чую, что буду сегодня лютовать и обязательно сболтну что-нибудь лишнее. А еще — ни словом не перемолвлюсь со Сфинксом, хотя, безусловно, хотелось бы. Все равно ему не понравится ничего из того, что я мог бы ему сказать. Поди наслушался сегодня на год вперед. Да и вообще — успеется. Я умею создавать материи, над которыми не властно даже время, и дружба — одна из них. То, что времени приспичило с ней поиграться, ни о чем дурном не говорит. По крайней мере, так мне хочется думать. Слепой, вон, тоже играется: трясет Великий Дар в руке и, прислушавшись, убежденно заявляет: — Стучит. — Еще бы ему не стучать, — укоряю я его о своем, решив держать оборону до самого конца. Не хватало еще расплакаться вожаку на радость. Я — тонкая душевная организация, истрепанная и затертая, только дунь — и будут вам и смех, и слезы, и проклятия до пятого колена. Слепой, разумеется, не собирается меня жалеть. Зажав подарок в кулаке, он подсаживается выше на кровати и плавно перетекает на меня, закидывая руку с Даром и даже не думая беречь сломанную. Я пищу, придавленный им и его благодарностью, но попытка выбраться, заведомо провальная, закономерно превращается в объятие, и вот я уже реву у него на плече, скрытый его спиной от любопытных глаз, а его шепот вольно путается у меня в волосах, и благослови небо вечерние радиостанции: в их бодром завывании я не слышу ничего, ничего, ничего не слышу, ни Слепого, ни себя, никого. Чуть погодя Слепой уже скрывается за дверью, и его уход, в отличие от появления, не замечает никто, кроме меня, и сам я, кажется, не особо замечаю что-то вокруг: шмыгаю носом и птичьими дозами запиваю печаль коньяком, пока меня, уже не столько раскисшего, сколько угревшегося, не находит Македонский. — Что же ты так? — качает он головой, протягивая ко мне руки, на которые я тут же послушно валюсь. — Давай, давай, еще ты попеняй мне за человечность, только того и жду, — ворчу я ему в свитер, и мы медленно спускаемся вниз, на родную землю, где в центре внимания — обожженный Сфинкс, нарочно игнорирующий меня взглядом. Говорит он, однако, правильные, сиюминутные вещи, и потому, не медля, я стряхиваю с себя коньячные пары, в рекордный срок собираюсь, нечаянно прихватив с собой Лэри в довесок, и, кажется, даже успеваю приободрить растерянного Курильщика. Невысказанное клокочет во мне с троекратной силой, и потому, вырвавшись в коридор, я воплю на весь этаж что-то условно библейское, хотя Лэри, нагнавший меня на середине вопля, обеспокоенно уточняет, кто эти цари и о какой благородной царевне идет речь. — Игра в кости — порок! — цитирую ему я и разгоняюсь еще сильнее, пока двери в столовую не успокаивают меня своей забытой белизной и монолитностью. В воздухе чувствуется ликование — это стены потешаются надо мной и моими пороками, и, кажется, я все-таки сделал все, что мог. Слепой. На обочине жизни Железная банка бряцнула о край чашки, и та пошатнулась. Кофе, кажется, прилип ко дну и высыпаться не желал. Пришлось тряхнуть сильнее — тут же в чашку ссыпались комья, наполнив ее на треть, кофейное крошево посыпалось по столешнице. Как же неудобно было обращаться одной рукой. Чертыхнувшись, Слепой отставил банку в сторону и уставился на чашку. Подцепил ее и, чувствуя себя полнейшим дураком, попытался ссыпать лишнее обратно в банку. В итоге осталось слишком мало — кофе едва-едва покрывал чашкино дно. Расхотелось. Так и оставив и банку, и чашку, и сбежавшую кофейную крошку на столешнице немым подтверждением собственного идиотского бессилия, Слепой двинулся к скрипучей тумбе. Распахнул ее, достал початую бутылку чего-то от соседа-самодельщика — тот явился когда-то давно (считать дни в его положении не представлялось возможным) с дарами, полный суеверия и заискивающего страха, — выдернул пробку зубами, сплюнул на матрас и сделал три внушительных глотка, чуть не задохнувшись. Рука ныла. Давно сросшаяся — как-то криво, с дурацким бугром под запястной косточкой, несходящими багровыми пятнами и шрамами от укусов, — она болела в любую погоду и при каждом движении. Слепой смотрел на нее — и подвывало сердце, Слепой пытался прятать её за перевязью — и взгляд цепляли тканевые полосы, резали без ножа. Он сбегал от этой боли в Лес, и там она обрушивалась на него стократ — сколько бы лап не носило его худое тело, передняя правая всегда подводила, выламываясь, похрустывая, разрывающая болью до самой груди. Болела будто и не рука вовсе. В худшие моменты кровь приливала к ней и стучалась в изнывающие вены так, словно его сердцу и впрямь вздумалось вылезти из груди, доползти до правого запястья и там и осесть. Можно было пить, можно было горстями жрать таблетки, окунать руку в холодное озеро и трусливо пытаться отгрызть её, зная, что никогда не получится зайти дальше рваных ранок от клыков. Можно было беречь её или двигаться, не глядя на эту боль — всё это было неважно. Рука болела всегда, бесконечно всегда. Единственное, что помогало хоть как-то, — спячка, в которую Слепой проваливался всё чаще. Каждый раз казалось, что больше проснуться не выйдет, каждый раз он спал всё дольше. Сегодня он брёл по тропе, вдыхая запахи первого весеннего тепла, смутно припоминая, что засыпал под стенания вьюги и шорохи снега. Во сне боль шла неизменимым фоном ко всем тревожным видениям и ощущениям. Он не помнил своих снов, все они были размытым пятном из событий прошлого, но ни лиц, ни мест, ни слов в них не было. Разве что запахи и цвета. Но и тех было преступно мало и практически никогда они не были знакомыми, а если и были, то всегда не теми. Засыпая, хотелось почувствовать и увидеть кого-то конкретного. Во сне он не мог вспомнить, кого, кого ему не удается узнать среди мельтешения мазков и пятен. Просыпаясь, он всегда вспоминал. От этого просыпаться было ещё гаже. Кислая настойка согрела грудь, но в голове все ещё было мутно и безобразно трезво. Сухо, как под пронизывающим ветром. Хотелось выть, выть от боли и выть призывом, но толку в этом не было никакого — зов не услышать, если добровольно снял уши и положил их на полку, зато другие, сильные и запуганные, могли различить в нём долгожданную слабость. На него не раз покушались, и всегда он выходил победителем. С трудом, но выходил. Самодовольные дураки таскали ружья и спускали на него собак, не зная, что впустивший их Лес выпустит наружу только пару перепуганных шавок, а люди — люди сгинут, оставшись примером для всех тех, кто не хотел верить в байки своих родных мест. Забавно это было — то, как время порождает безверие даже в этих местах, и то, как по итогу всё встаёт на круги своя. Слепой старался расшибать им головы, а не рвать глотки, чтобы после приглядеться к какой-нибудь рубахе или плащу, если они всё-таки оставались целыми и неизляпанными в крови. Сигареты, ножи, кошельки и прочие вещи он с завидным упорством тащил в свой безжизненный дом, наполняя его полезным и бесполезным. Что-то отдавал при случае — если было кому. Но не только людям взбредало в голову напасть на хромого Хозяина. Те, кто жили в Лесу и не покидали его, очень быстро учуяли запах его боли, его слабости, его уныния. Их Слепой с удовольствием жрал, тогда как трупы охотников поглощал Лес. Вернувшись на место бойни спустя пару дней, можно было заметить лишь неровные холмы по земле — новоиспечённые могилы, питающие Лес своим содержимым. Лес и презирал, и поддерживал. У него никогда не бывало одной стороны, и Слепой чувствовал, как сам воздух то отшатывается от него, кривясь, то утешающе гладит. Слепому было не очень интересно его настроение. Лес стал понятнее и проще, стоило ему Остаться. Иногда он позволял себе думать — каким бы был Лес, Останься он не один. Как бы тот встретил их двоих? Принял бы? Не впустил? Слепой был готов и к этому — у него был хороший небольшой дом, мотоцикл в ржавом гараже в черте ближайшего города, деньги и знакомства. Всё это теряло смысл в одиночестве. Мотоцикл ржавел вслед за гаражом, деньги лежали под половицей и, как знать, возможно, их уже догрызали мыши, а знакомые сочиняли легенды одну краше другой о том, куда запропастился Тот Самый. Он всегда был тут. Сидел внутри дома, играл сам с собой в шахматы, метал ножи в стену, спал, плакал. Хромал по Лесу, лакал студёную воду, потрошил норы и, засыпая, ждал, что Лес проглотит его, как глотал трупы глупых людей. И просто ждал. Как ждут родные пропавших без вести спустя десять и двадцать лет. Казалось, что если он перестанет ждать, то и рука отболит. Забудет свой перелом, оглушительный грохот и треск костей. Но забыть не получалось. Только в Лесу и его муторных снах память сдавалась, наяву же — точила мозг изнутри, сжимала когтями сердце, царапала глотку. Вот он говорит глупые вещи. Вот он упрямо пялится в небо, сидя в плетеном кресле на веранде его дома, закинув длиннющие ноги на старые перила. Вот он остаётся, буравя взглядом спину. Вот его больше нет. Осев на матрас, Слепой сделал ещё два глотка, медленнее, смакуя прогорклый привкус. Со временем находишь интересное в новых неприятных вещах. Приятнее набитого брюха с ним не случалось уже очень и очень давно. Передумав, Слепой встал с кровати. Захотелось обратно на воздух, в густой полумрак позднего вечера. Он вышел и сел в то кресло, в котором сидел в их последний разговор. Упёрся дном бутылки в подлокотник, уставился на звёзды. Те всякий раз меняли свое положение, мерцали, гасли, порой падали. Небо в этих местах было не проще Леса. Просто до него не было возможности добраться. Самолётов этот мир не знал, как и многого другого, что не вписывалось в рамки. Рамок здесь было достаточно, как и несвободы. Сколько бы Слепой ни говорил о том, насколько в этом мире больше полноценности, правда оставалась правдой — этот мир также ограничен, как и тот, другой. Просто границы этого мира не жали и не мучили. Сидели идеально, как растянутый свитер. Вдвоём здесь дышалось бы легче. Но и в одиночестве не было причин задыхаться. Как не было причин и жить. Порой он думал навестить Ральфа. Тот, лишившись кругов, Остался, как Остались и Горбач, и Рыжая, и Крыса, и Лорд, и Мертвец. Ни одного из них он не видел больше, но точно чувствовал каждого. Знал, в какой забегаловке Рыжая протирает столы и в каком магазине покупает смесь для Толстого. Знал, в каком темном переулке Горбач жадно целовал Крысу, неловко вжимая ее в заднее сидение. Знал, чьи любимые песни поет Мертвец в подвальном баре, сверкая набитым на груди черепом в зелёных очках. Знал, какими тропами ходит по ночному Лесу Лорд, объявивший сектантам охоту. Знал, кого видит Ральф, устало вглядываясь в горбоносый профиль мелкой Крёстной. Знал, когда возвращается Русалка. Знал, мысленно приглядывал и всё никак не мог найти в себе силы прийти. Благо что и его никто не искал, единодушно решив, что он именно там, где ему и нужно быть, и нет поводов его тревожить. Бывший Вожак и его вечная идиллия с Лесом, черт побери. Никто не глядел дальше этого знания. А единственный, кто мог, никогда не оставался на одном месте, потворствуя своей жадности. Слепой бы дорого дал сейчас за компанию Табаки, какую бы личину ему ни вздумалось принять. Но пить приходилось в гордом одиночестве, один на один с болью и размытыми воспоминаниями. Вот он говорит глупые вещи. Вот он упрямо пялится... Бутылка соскользнула с подлокотника и полетела на пол вместе с опрокинувшимся креслом, когда Слепой вскочил, жадно вглядываясь во мрак подступившей ночи. Сердце загремело, грозясь лопнуть, рука вспыхнула болью так, что заскрипели зубы, а Слепой всё таращился вперёд, с силой вдыхая воздух. Надежда горчила и оглушала гулом крови в ушах. Кто-то пришёл, идёт далеко-далеко, и у него шелушится нос, ноет спина и дрожат пальцы, которых Там никогда не было и не будет, стискивающие влажную холодную ладошку идущей рядом. С другой стороны зашептал Лес. Забил дыхание запахами трав и прошлогодней листвы. На еле гнущихся ногах Слепой спустился с крыльца и попятился в сторону Зова, не отрывая глаз от едва различимого горизонта. Если это он, то он будет искать Слепого именно здесь, в доме. Или не будет искать вовсе. Ждать стало невыносимо. Каждый его шаг по этой земле, который Слепой ощущал всем собой, приносил смятение. Почти страх. Глубоко вдохнув, Слепой позволил Лесу обвить себя хвойными лапами и утянуть далеко-далеко. Как можно дальше. Едва ли он пришёл к нему. Искушать судьбу не хотелось. Хотелось зарыться поглубже и провалиться в мозаичный сон, в котором не будет ничего. Ни надежды, ни скуки, ни сожалений. И Сфинкса не будет тоже.