Позови меня по имени

Иногда люди испытывают ненависть к естественным вещам. К яркому, ослепляющему солнцу, когда совсем не хочется радоваться жизни; к дождю, когда забыл дома зонт… Иногда мне кажется, что ненависть заложена в фундаменте человеческого сознания. Всё, что мы не хотим понимать и принимать, мы склонны презирать и ненавидеть, высокопарно заявляя: «Мне, в принципе, безразлично. Пусть делают, что хотят. Это их жизнь». Звучит неплохо. Настолько, что стало нормой общественного сознания. Безразличие, ненависть и жестокость. Люди не замечают, как сами продвигают их в массы, а потом только пожимают плечами, скрывая своё равнодушие за растерянностью: «Молодёжь и их компьютерные игры до добра доведут». Иногда люди склонны ненавидеть естественные вещи. Я, например, прямо в эту минуту ненавидела чёртову природу. Я не смотрела вниз с моста на тело подростка, которое там лежало в неестественной позе, сосредотачивая внимание на следы от шин, но по голосу Майского было понятно: он, как и все мы, надеялись найти парня живым. Киваю. «Никогда к такому не привыкну», — даже не замечаю, как говорю это вслух таким холодным, суровым голосом, словно только пытаюсь обмануть всех вокруг. Даже не знаю, это должно радовать или огорчать. Иногда думаю, что могу начать относится цинично к чужой жизни. Точнее к тому, что её больше нет. Так много смотрю на убийства, что, кажется, начинаю привыкать. Кошмары не мучают меня больше, как это было в начале службы в ФЭС. Возможно просто потому, что в особенно тяжёлые моменты я просто не сплю — не засыпаю, как бы ни старалась. Так много убийц, убийств, жертв… Мы все ходим по замкнутому кругу, который состоит из денег, жажды власти, безнаказанности, любви, мести и секса. Кажется, пора применять наказания из «Божественной комедии». Думать о литературе, стоя в паре метров от мёртвого школьника, который, вероятно, даже не добрался до Данте — немного грубо и не к месту. И всё же лучше я буду думать об этом, чем о несчастном ребёнке, который оказался просто игрушкой в руках взрослых. Почти всем, кроме пропавшего учителя информатики, было всё равно на детей, на их будущее. И того пытаются обвинить в сексуальных домогательствах. Чувствую, что моя голова просто не справляется с этим. Возможно, просто не хватает воды. Пью. А кажется, что лучше бы захлебнулась. «Товарищ капитан», — рапортуют мне, пока я занята делом. А мне становится тошно от того, как все кругом обращаются ко мне. Только «капитан», только «Белая». У меня нет имени, нет личности. Я просто винтик системы. И я обязана выполнять свои функции идеально, ответственно, потому что от этого зависит жизнь многих людей; от этого зависит справедливость, закон. Я всё понимаю, но отворачиваюсь. Смотрю на Серёжу, а он — на труп. И я перевожу взгляд назад в планшет. Чувствую, как он смотрит на меня, но не поднимаю взгляда. Знаю, что он всё же отвернётся. Мы давно стали играть в такие игры. Это намного проще, чем видеть отчаяние и боль в глазах человека напротив. Я уверена, что в Серёжиных глазах я всё ещё тот ребёнок, каким пришла в ФЭС. Многолетняя служба бок о бок никак не поменяла его отношения ко мне. Рядом с ним я чувствую себя той девчушкой баллистиком, которая сидела в лаборатории, а в редких случаях, когда выезжала за пределы офиса, всегда оставалась за его спиной. Близко, на таком расстоянии, что его рука легко могла коснуться моего плеча, потянуть в другую сторону и спрятать. А раньше я считала, что мне это не нужно. Мне хотелось узнать как можно больше — была любопытной. И мне казалось, что чрезмерная опека Майского — простой заскок, эгоистичное желание, игра… У меня не было чёткого описания, но я всегда старалась выходить из-под его крыла. Думала, что сама могу со всем справится. Я посмотрела на Серёжу, потом — в экран. Он идёт, а я не прошу его быть осторожнее. Он и так всё знает, всё понимает. И не будет ругать меня за халатное отношение к нему и его жизни. Он знает: если что-то пойдёт не так — а он приложит максимум усилий, чтобы так не произошло — я буду одной из первых, кто рванёт вперёд. И я, прекрасно это осознавая, покрепче сжала в руках планшет — не пистолет. — Поехали обратно, Танюша, — обращается Серёжа и, похлопывая меня по плечу, первым идёт к машине. А я стою ещё несколько секунд на месте и сдерживаю глупую улыбку. Он один из немногих людей, кто в этом водовороте жизни (и смерти тоже) всё ещё зовёт меня как раньше. Словно нет разницы — знаю: он чувствует, что прошло уже много лет, но просто старательно игнорирует всё. По дороге в ФЭС думаю о времени, когда сидела днями напролёт в лаборатории. Но с Майским не делюсь воспоминаниями. Вероятно, сейчас не самый подходящий момент для ностальгии. Но я всё равно делаю что угодно, лишь бы не думать о том, как несправедливы взрослые к детям, когда втягивают их в свои игры. В лаборатории всё казалось другим. Мы не видели мёртвых — только анализы, отчёты и вещи. Дело состояло из множества неодушевлённых предметов, которые потом поздно ночью, когда уже все соседи спят, напоминали о себе чем-то вроде истерики. Если бы я тогда прыгнула в этот омут с головой — пропала бы. А потом я смотрю в окно, но не на природу — какое мне вообще дело до скрытого во тьме пейзажа деревенской местности? — а на Серёжу, который отражался там. Он, уставший и измотанный, прилагал много усилий, чтобы не отвести взгляд от дороги. Как-то рефлекторно улыбаюсь и наконец-то понимаю: нет, не пропала бы. Ни тогда, ни сейчас — никогда. Люди, сами того не понимая, испытывают большую привязанность к одним, но уверенно заявляют, что ко всем у них равное — дружеское — отношение. Я никогда не говорю о чувствах на работе, потому что мы все и без того хорошо понимаем друг друга. И всё же с Майским спокойнее. Не знаю, как это объяснить. Это как цветовые ассоциации: для кого-то жёлтый — счастье и радость, для других — страх, ненависть; кто-то улыбается, когда видит семейную пару, а других выворачивает наизнанку от одной мысли о любви. Мы все пленники наших страхов и тайных желаний, детских травм… Так просто повелось. И мои чувства к Серёже были безусловными, рефлекторными. — Может, мне сесть за руль? — спрашиваю, потому что он и без того сегодня хорошо поработал. — Нет, не надо, Танюш, всё в порядке, — он на секунду отворачивается от дороги и смотрит на меня. Улыбается. Но лишь на мгновение. — Ты лучше поспи, пока мы едем. — Ладно. Соглашаюсь, но не сплю. Думаю, несправедливо будет спать, хотя и хочется. Достаю планшет и в который раз пересматриваю информацию. Голова не работает, глаза слепит. И всё-таки продолжаю. Это изматывает, мучает… Осознаю это только в квартире после закрытия дела. Медленно падаю из сидящего положения в лежачее на кровати, пока в голове совершенно пусто. Закрываю глаза, думаю поспать. Но внезапно вспоминаю признание. Не целиком — только отрывки. И, как всегда такое бывает, начинаю думать, могло ли обойтись без жертв. Разумеется, могло. Но похитить и шантажировать, убить — намного проще, чем заработать и приложить усилия в честной конкуренции и борьбе. И ладно, если бы деньги нужны были на благие цели — и такое бывало в нашей работе — но и этого не было. Разрывало на части изнутри — а я рвала в клочья заявление. Это очередное моё чудачество, прихоть, терапия — не знаю, как назвать то, что я делаю. Просто после каждого дела очень сильно хочется больше не впутываться в это. Хочется в отпуск или в отставку. А потом я понимаю, что это не поможет. Однажды я уже ушла — работала в другом, совершенно отличающемся от ФЭС месте. Там было более умиротворённо. А мне было совсем не спокойно. Сожалела об уходе почти каждый день. Тогда я поняла, что уходить нужно без сожалений. И при первой же возможности вернулась назад. А невозможно не сожалеть. Нельзя вернуть мёртвых, убитых, но можно спасти похищенных и раненых. Можно вернуть их близким надежду на счастливое будущее и справедливость, помочь им увидеть, что закон может быть — и должен быть — на их стороне. Это утешает их — людей, которые потеряли своих близких и любимых. Помню, что тоже не раз чувствовала пустоту внутри, когда что-то случалось с коллегами, друзьями. Казалось, будто ударили обухом по голове, привязали камень к ногам и кинули в глубокое море. Нет конца и края, нет смерти и спасения — только холодная вода, которая режет кожу как лезвия ножей, и мгла, мгла, мгла… Но в конце концов я могла избавиться от этого чувства, когда узнавала, что всё обошлось, а эти люди могут рассчитывать лишь на приговор. Ни в коем случае не на справедливость. Мысли были противоречивые. Знаю, что закон и справедливость часто идут вразрез. Возможно, древние правила, по которым вору надо было отрубить руку — так сказать, око за око — было куда честнее по отношению к пострадавшему. Но свобода без контроля приведёт к хаосу, а контроль без свободы — к тирании. И закон, конечно, не справедливость, но он неплохой посредник между свободой и контролем. Раздался звонок в дверь. Смотрю на часы — семь утра. И кому в такое время не спиться? Открываю, а там Майский. Опирается на дверной косяк и улыбается. Стараюсь сдержать улыбку и опускаю голову. — Что тебе надо в такую рань? Люди вообще-то ещё спят. — Так мне не нужны все люди, — беззаботно отмахивается он и щёлкает меня по носу. Как по-детски. — Мне нужна только ты, Танюша. Перед его очарованием могу только сдаться, поэтому улыбаюсь. Он зажигал во мне свет после любой тяжёлой работы, возвращал к жизни. Приходил ко мне в выходной. Иногда с едой, купленной где-то по дороге, иногда с вином или тортом, а иногда брал меня в охапку и тащил на улицу. И мы гуляли долго. Ели хот-доги на улице, останавливались у афиш кинотеатра и таскались бездельно по супермаркету. В целом, мы делали всё, что делают люди в нерабочее время. Так он отвлекал меня. Серёжа иногда рассказывал о своих старых друзьях; некоторые — покончили с собой из-за стресса и давления. Возможно, он сожалел, что не смог им никак помочь, поэтому и старался так сильно. Я никогда не думала о самоубийстве, но была рада компании Майского. Оставаться одной и в самом деле было тяжело. — Зайдёшь? — Нет. Одевайся и выходи. У тебя минут пятнадцать. Фыркнула ему в лицо и пустила на порог, чтобы дверь не держал открытой. Тоже мне, командир нашёлся. И всё-таки собираюсь побыстрее. В конце концов, он приехал так рано. Майский привёл меня на вокзал и купил билеты на ближайшую электричку. Начинаю капризничать: мне этой природы по горло хватило во время расследования. Не хочу, не поеду. — Подобное побеждает подобное. Считай, что это такая терапия, — Серёжа поучает меня, обнимая за плечи, а потом потихоньку заставляет идти в нужную сторону. Сопротивляюсь для приличия, а потом всё же поддаюсь. Едем. Специально не смотрю в окно, игнорируя природу и пейзажи, а Майский описывает мне их. Из него плохой рассказчик. В голове не появляется чёткой картинки, но я хвалю его. Не за это, а за то, что он со мной. Мы могли бы поехать куда угодно на машине, но тогда это была бы спланированная поездка. А Серёжа, видимо, хотел пуститься в приключение. Я не вижу в этом ничего плохого, разве что испытываю какое-то сострадание, когда вижу ужасно запущенные и почти нежилые деревни. А ведь когда-то их тут кто-то строил, обживал… Теперь они никому не нужны. Я не говорю о своих мыслях Майскому, потому что он бы сказал, что я слишком пессимистично настроена. Не хочу его расстраивать, ведь он так сильно старается. Выходим на каком-то полустанке, когда замечаем бабушку, которая торгует грибами, ягодами и каким-то домашними фруктами. Чувствую голод. Серёжа, наверное, тоже, раз так резво вскакивает со своего места и, схватив меня за руку, почти что выпрыгивает из поезда. Его ребячество забавляет и заставляет забыть о том, что полтора часа назад мы были в Москве. Пока покупали ягоды и яблоки, решили завести разговор с пожилой дамой. Она указала нам рукой куда-то вперёд, рассказывая про деревню, откуда она пришла. Посмотрела, но видела лишь лес и железную дорогу. Интересно, как далеко ходит эта бабушка с тяжёлыми вещами, чтобы продавать? Разговор со старушкой вызвал у меня сочувствие, а вместе с тем окончательно успокоил. Мне незачем было жаловаться на свою жизнь и работу, потому что у меня было всё, чего обычно хочет человек. Майский держал одной рукой пакет, в котором лежали наши угощения, а второй — мою ладонь. А я, как маленький ребёнок, расставив руки в стороны, шла по тротуару вдоль полустанка. И мне хотелось, чтобы это не заканчивалось. Но вскоре бордюр, как и весь асфальт в целом, закончился. Мне пришлось спрыгнуть и пойти вперёд, отпуская руку Серёжи. В лесу пели птицы. Слышался стук колёс поезда с железной дороги. Шуршала листва. А через крону деревьев пробивались золотые лучи солнца. Было так красиво, что я, нехотя, мысленно всё-таки согласилась с Майским, что клин выбивают клином. Зная, что в этом месте не нужно искать никаких улик, можно было спокойно гулять, собирать шишки и еловые «лапки». Найдя поваленное дерево, мы сели на него и стали есть ягоды и болтать обо всём на свете. Иногда я воровала вишни прямо из рук Майского — и он состроил обиженное лицо. Видимо, надеялся, что мне станет жалко и я покормлю его, возместив ущерб. Но я, поманив его ягодой, съела её сама. — Воришка, — пробурчал Серёжа, показательно отворачиваясь. Здесь, вдалеке от суеты, всё было совсем не так, как во время прогулок в городе. Нам и там было хорошо — но тут всё было как-то по-особенному. Только мы и лес на много километров во все стороны. В какой-то момент я начала фотографировать, чтобы не забыть (как будто я вообще могла), а Серёжа ходил вокруг, рассматривал деревья и разводил софистику по любому поводу, который первый приходил ему на ум. А мне просто было интересно, что же на самом деле на сердце и уме у Майского. Наверное, ему тоже было очень тяжело (намного тяжелее, чем мне или многим, кого я знала), но он прятал это глубоко внутри себя. — Как красиво, — сказала, хотя хотелось перебить пустые рассуждения Майского и заставить его излить свою душу. Я знала, что нельзя принудить человека к чему-то. Наверное, ему некомфортно говорить. Накрутила я себя знатно за несколько секунд, но вовремя остановилась. Нельзя решать за другого. — Да, очень красиво, — ответил мне Серёжа. Он остановился немного позади меня. Я повернулась. Он смотрел на меня, улыбался. Мне почему-то стало от этого очень смешно — я просто хотела скрыть своё смущение. А он лишь пожал плечами, словно вообще не понял, что было не так. Вернулись назад к железной дороге ближе к вечеру. Думали, что дождаться здесь заката — замечательная идея. Но расписание электричек говорило о другом. Если не уедем на ближайшей, то придётся тут заночевать. Мне не хотелось. Весь этот день был не похож на всё, что мы делали до этого. Кажется, даже в студенческие годы ни мои друзья, ни парни, которые мне нравились, никогда не делали для меня такого. Конечно, может показаться, что Серёжа не сделал ничего особенного: это просто поездка на электричке. Но мне было неважно, на чём и куда. Он подарил мне много замечательных моментов и своё время. После тяжёлого рабочего дня (а в нашем случае несколько дней сливались в один непрерывный рабочий день) хочется покоя и отдыха. Возможно, у него могли бы быть какие-нибудь свои — другие — планы. Но он отложил всё, проводя этот день со мной. В этот момент мне показалось, что он значит для меня так много, что никогда не сможет стать чужим, даже если наши пути на много лет разойдутся. Вообще-то так и было. Меня долго не было в ФЭС, а по возвращению меня всё ещё ждала его тёплая улыбка и объятия. Казалось, что я вернулась в обжитый любовью дом, а там ждал приготовленный чай. И дело не в чае, а стараниях, ожидании. Поезд покачивался, в тамбуре дуло из открытого с другой стороны окна. Там кто-то курил и ругался, а я смотрела на закат. Из-за леса казалось, что солнце просто провалилась в бездну. Секунда — и мрак полностью накрывает путь. А потом вдруг лес прерывается; небо удивляет своей красотой. Я радуюсь, словно маленький ребёнок и тыкаю пальцами в стекло, пытаясь привлечь внимание Майского. Смотрю на него. Он в такой расслабленной позе, облокотился плечом на стенку возле окна и поглядывая то в окно, то на меня. Думаю, что надо когда-нибудь подобрать слова, которые наверняка бы смогли описать то, что я чувствую. Но мне так сложно выразить всё, что внутри, будто гораздо проще пешком добраться до Китая. А потом он внезапно берётся за металлическую перегородку рядом с моей рукой, отрывается от стены и, став за моей спиной, второй рукой хватается за перегородку с другой стороны от меня. Он так близко, я чувствую его своей спиной. Серёжа наклонился, чтобы увидеть с моего ракурса, что я там пытаюсь показать. Мне стало так тепло. Я пододвинула руки ближе к его, прикасаясь мизинцем к его большому пальцу. В отражении стекла я заметила, как его взгляд с заката перешёл на меня. И я тоже посмотрела на его отражение. — Давай лучше в следующий раз сделаем что-нибудь, что нравится тебе. Это вылетело у меня как-то само собой. Словно какой-то маленький человечек внутри вытолкал эти слова. Но, услышав это, Серёжа немного изменился в лице. Как мне показалось, он удивился. Наверное, это было лишнее. — Хорошо. Его довольно нейтральная реакция немного расстроила меня. Конечно, я ни на что не рассчитывала, потому что это было импульсивное решение. А горечь всё равно застряла в горле. Я не подавала виду, только руки хотела немного отодвинуть, чтобы не напрягать его, но Майский опередил меня, положив свои ладони поверх моих. Я повернула голову от удивления, а Майский продолжал вести себя так невозмутимо. И как вообще его расшифровать, понять? Прикасаясь пальцами к руке, он поднял одну ладонь к выше, обнимая меня за плечи. Говорить что-то — разрушить атмосферу. Я просто смотрела за окно, где уже потемнело. В тамбуре был противный жёлтый свет лампы. Ничего меня не раздражало и не беспокоило. Думаю, я подобрала нужные слова, чтобы хотя бы немного выразить чувства. Не обязательно же просто говорить известные всем три слова.