Городу и миру

кто я такой чтобы лежать на этой кровати целовать твои запястья завтра найдется кто-нибудь повороватей, но и понесчастней господи пусти меня по миру голым уже получил свою награду уже допущен языком горлом к горному винограду мои глаза сливались с другими глазами когда мы плакали не считались слезами не знали кому принадлежит какая — Михаил Гронас Pack deine Flöte aus, ich schwör' ich spiel Vivaldi drauf — Faber

8 — свастика русского мира Удальцов — размазанная по бритой голове кровь после очередного винтилова, вывернутые предплечья, мордой в зак, посадят его так прочно, что он хоть и выйдет, а все же с тюрьмой в голове. Навальный — орет, смеется, для него все только начинается, и годы спустя смеяться будет, хоть и с надломом, с кривизной — но все также грубо и нежно, как только мужчины умеют. Кац — «Ёб твою мать, коллега Кац!», — собранность и строгость, синдром мальчика-отличника, до начала настоящей жизни — секунды и дни, а недосып он пронесет сквозь года, только с годами станет еще серьезней и грустней, разве что обзаведется приличной прической. Варламов — предубеждения и дерьмо в голове, лезть в толпу, потому что могу, обвешивать себя объективами и вспышками, улыбаться — сквозь года печалиться только о том, что недостаточно гладил тех, длинных еще максовых волос — и вздрагивать, чувствуя фантомно на кончиках пальцев, на донышке сердца — вот они, еще молодые и патлатые, будто не десятые в Москве, а шестидесятые в Нью-Йорке — патлатость и молодость сжирается политической борьбой не хуже, чем армией или тюрьмой, но тогда они еще этого не понимали. 2 — нес какую-то ахинею про удобный город («мы познакомились в странный период моей жизни») Дышать при нем было, пожалуй, даже страшно и больно — ну, немного страшно и немного больно — насколько собственная хилая мужественность позволяла признать сам факт. Еще было страшно и больно — чувствовать что-то в принципе, а не только мыслить, анализировать, болтать об архитектуре и музыке на стремной помеси английского, русского и иврита — вырос, а из школьнических привычек не выкарабкался, не отгрыз их от себя, как отсыревшую шкуру, не сумел. Вел себя, как идиот, должно быть. Волей-неволей вплетал в реплики родные еврейские слова, заправлял выбившиеся уродливые пряди за уши, и смотрел песьи — по возможности Илье в рот, мягкий и грубый рот; на язык, тянущийся вверх к нёбу и вперед, к зубам, чтобы извлечь тягучее, нервное: «сссуки» (говорить грубости как нежности, но только не тогда, когда дело касается властей, верно?), и смотрел — куда угодно, только не в рот ему; смотрел на стол, на ладони, на собственные мелко подрагивающие ладони; ты тишина непроглядного одиночества, ты золото Господа моего, ты Илья-пророк; (а какой Господь, такое и золото — примятые нечесаные кучеря, и благородней будет откусить себе руку, чем поддаться мучительному желанию погладить по голове, зажать волосы в горсти; такие и пророки, что-то несет про трамваи и тротуары, разумный, самоуверенный и все же с привкусом прежней забитости). Трамваи, да. Трамваи красивые такие. Еще Гумилев про трамвай писал что-то. Кто еще красивый, м? Ты-то сам скорее на шпалу похожий, чем на трамвай — а трамваи красивые, красные, гладкие — похожие на леденец, на что-то из детства; на что-то, чем хочется завладеть. Похожие на рот Ильи. 4 — εὖ-τοπος (вопросы доверия) Еще через пару кофе и пару разговоров о проектах, которым — как тогда еще кажется — всем непременно суждено сбыться. Еще через пару сотен неровных, липких взглядов, которыми Максим уже вычистил столик в «Шоколаднице», будто вылизал — ни одной пылинки экзистенциального сомнения. Максим умный парень, он знает слово «экзистенциальный», и знает, что пустой социальный треп не стоит ничего, это просто базовое, чтобы не сдохнуть, еще по Аристотелю — чего-то стоит только друг, и хочется друга, идиота, отличника, безбашенного, чтобы шутил смешно. Чтобы спасал от душного желания уехать на землю Христову уже навсегда, забыв, что истинная земля Христова — это Россия, не спасенная еще, нежная и нежилая, парковки, парковки, зеленые заборчики и только сплошняком желание умереть, как ее такую поди и спаси, если ты один? Нужен друг, не друг даже, соратник, ебанутый, храбрый, смешной — гипертрофированно-надеющийся. Светленький такой, да. Максим наконец перешагивает через что-то внутри себя, давится тугим гадким комом в горле, а когда прокашливается — поднимает голову и наконец перестает вылизывать глазами столешницу — и смотрит на губы, щеки, в глаза. По-прежнему щенячьи, но уже так смело, что самому страшно, самому хочется себе дать по еблу, поставить на место, уничтожить, сожрать изнутри. А Илья подмигивает, улыбается — и Максим хочет сказать: «Знаешь, давай дружить? Знаешь, иногда ты так улыбаешься, что мне хочется поселиться у тебя между губами, стать частью этого события, этой твоей улыбки, которая красивая, как первый восьмимаевый салют после лет страха и боли и миллионов убитых евреев, мне просто хочется праздновать победу красоты над смертью? Знаешь, мне даже не стыдно — даже немного не стыдно — что они все умирали, все умирали — за нас, наверное, чтобы мы пили кофе, потом шли стоять под майскими томно пахнущими тополями — венский кофе, рецепт немецких военнопленных; тополя с уродливо остриженными верхними ветками, советское карательное изобретение; стоим с тобой посреди двух идей сверхчеловека, сверхлюдей, убивших миллионы людей обычных — а я стою и думаю, как дурак — лишь бы это не заканчивалось. Лишь бы ты никуда не ушел. Лишь бы мы смогли преодолеть все эти сотни и тысячи трупов с обеих сторон, лишь бы мы выжили, построили новое, великое, чтобы там были трамваи, и тополя, и венский кофе, и синагоги, и чтобы евреев там не убивали, а? Знаешь, поцелуешь меня, а?». И тут же мысленно дает себе по тонкому еврейскому лицу, жид, трус, не думай — возьми и сделай, сделай сам, сам справишься с Россией, а целоваться — это вообще что-то невыносимо рудиментарное в эпоху жэжэ, верно? Но, в конце концов, как можно доверять судьбу Родины человеку, которому ты и жопы бы своей не доверил, верно? 5 — культура отмены Никто не готов, но это происходит, как катастрофа, как огромный чугунный шар, неизбежно рушащий все на свете памятники Ленину и вообще все на свете памятники, которые их бесят, которые они спят и видят, как ненасильственно взорвать. Это происходит неизбежно, медленно — все еще пахнут липы, они знакомы без году неделя как, Илья улыбается молодым богом, Максим смотрит так, как смотрят четырнадцатилетние, предлагающие себя сонным усталым дядям за тридцать — в дешевом баре на окраине. Смотрит с надеждой, и тягуче, и чуть лениво, и ресницы у него такие, что хочется каждую облизать, пронумеровать и присвоить. И у Ильи улыбка светлая, а в глазах — одинокое-одинокое, забитое и мокрое, мягкое, трепетное, едва панибратством и тупым самоуничижительным смешком прикрытое, как тоненькой хрусткой наледью покрывается Байкал в начале ноября — наступишь, треснет, упадешь, умрешь. Максим умирать готов. Он бросается одним неловким, мятым движением, утыкается носом еврейским в чужую щетинистую щеку и замирает. Ждет удара — ожидаемо, закономерно, с днем практической бисексуальности в России, а вы как думали, поцелуя он ждет, что ли? Ждет он — парочки выбитых зубов и погибели, и чтобы потом три недели отскребать себя с пола и собирать себя по кусками, и уже даже думает, как бы так начать бежать, чтобы сразу в сторону какого-нибудь бара, чтоб нажраться, не отходя, так сказать, от кассы. А Илья ничего не ждет. Он мягко тянет Макса за воротник рубашки, за уголки, двумя руками, как маленького, как тряпичного, тянет ближе, скользит губами — жаркими, исцарапанными — по щеке, потом по губам. Это гладко. И мягко. И мокро. И лучше, чем Россия, чем Израиль, чем трамваи, чем Рай, чем вся мировая культура и история. Может, даже лучше, чем Яхве. Может быть. 6 — кто я такой чтобы лежать на этой кровати целовать твои запястья Бывало, ему казалось, что он буквально рожден для этого — для того, чтобы тереться болезненно-бледной и тощей еврейской задницей о его великолепный член — толстый, ровный, длинный, покрытый мягкими выпирающими венами — такой, что если бы кому-то понадобилось снимать рекламу члена как концепта, для этой цели непременно выбрали бы член Ильи. Казалось, что был рожден для того, чтобы мягко и быстро брать в рот, и давиться, и смеяться, и говорить: «Бля, Илья, погоди, я больше не могу», — и со страхом и сладким ожиданием поднимать взгляд, и привычно видеть, как Илья хмурится и серьезнеет, и нарочно понижает голос, и замахивается — и приказывает: «Еще», — одновременно с ударом. Казалось, что был рожден брать в рот по команде, давиться, млеть от счастья, глотать шумно, похабно облизываться — и потом кончать самому. Тоже, естественно, по команде. 3 — poker face Ужасно было думать об этом — обо всем, что было и не было — и стоять красивым и ровным, в жилете, при параде, и стоять и смотреть, как он женится. И это даже с учетом того, что никто никому не принадлежал — хоть иногда Максиму и казалось так, был между ними неровный призрак этого пагубного обладания, когда Максим собирал тонкую жилистую свою ладонь в кулак, зажимая волосы Ильи возле самого основания его светлой головы — так, чтобы было почти больно. Так, чтобы без слов понял, что сейчас хорошее время для минета. Возможно, даже самое лучшее. Возможно, даже самое лучшее в их жизнях вообще, безотносительно оральных практик. 7 — награда за исполнение заповеди — заповедь (эмпирическое доказательство бытия Бога) Молиться, не зная кому даже, не зная, еврейскому ли Богу или русскому Христу — молиться слезно, ночами и вечерами, тайком — пожалуйста, пожалуйста, пусть это не заканчивается. Пусть жена, пусть и дети потом, но пусть приходит, как всегда приходил, пожалуйста, пожалуйста, пусть берет с собой ездить, путь зовет с собой болтать на камеру, пусть знакомит с детьми, представляя: «Это дядя Макс». Пусть что угодно. Только пусть приходит. Не смогу без него, у меня вся расческа в его кучерявых и солнечных патлах, и бритва его лежит, я не могу — ну как я смогу, если он больше не придет. Как — он? Как он сможет, если у него больше не будет человека, с которым можно — просто быть, не держать лицо бесконечно. Как он. Как он там. Пусть, ну пожалуйста, пусть придет на чай и на минет, как в старые, как в добрые — переспим, обсудим работу, переспим, обсудим книжки, и так по кругу, пока не надоест — как он там, не пишет после свадьбы три месяца уже, думает, наверное. Взвешивает, кто ему нужней — социально ли одобряемая красавица-жена или еврейский уебок с переработками и кругами под глазами. Спутница жизни или «коллега». Коллега, друг. Мальчик? Любимый? Хороший ли мальчик? Достаточно ли хороший — для него? Заливается дверной звонок — хмуро и резко. 1 — трезвенник хуже пидораса Страшно выросли, обросли женами, работами и взрослостью — прилипчивой, мягкой в своем комфорте — бизнес-классы, хорошие рестораны, экстрим ради экстрима, а не по бедности и юности. Такое вот ощущение, будто твой член всегда во рту умелой податливой барышни, такое вот ощущение тепла и комфорта — а хотелось бы, конечно, чтобы барышня была своевольная, глупая. Чтобы как в былые годы — да, тоже живешь так, будто тебе двадцать четыре на семь сосут, но при этом, при этом — как будто откусить член тебе могут в любую минуту. Сейчас иначе. Да, ощущение, что яйца болят и чешутся от нереализованности сексуальной, от мерзкого предчувствия — вот меня посадят за ролик, и что делать буду? Что останется у меня? Отвечать на письма фанатов? Улыбаться? Думать о том, какие его волосы на ощупь? Как пахнет его загривок, когда пять утра, и вы лежите, сонные и растраханные оба, и завтра — уже сегодня — вам совершенно никуда не надо, и можно просто есть пиццу и любить? Как пахнет та жизнь, в которой все проще и нежней, и за борьбу берутся не две, а сразу четыре руки, чтобы легче было душить мразей и чтобы дрочить себе тоже было легче; чтобы не ощущать мучительной границы между плотью и плотью, чтобы еврейское было русским и русское — еврейским; чтобы все наконец стало таким, каким должно было быть всегда?