Прелестный шрам на левой ягодице

Любовь воняет тиной, тухлыми яйцами и кровью, но об этом не поется в песнях. Монома стучит ручкой по своему блокноту, стараясь отвлечься от звуков борьбы на заднем плане. Судя по визгу кикиморы, Кендо побеждает, а значит, ему не о чем волноваться. Разве о том, что «ужасная болотная тварь» никак не рифмуется с «вознаграждение всего двести крон, вы что, издеваетесь?» В этом мире определенно что-то не так с экономикой, и он должен это исправить, даже если Кендо согласна работать почти забесплатно. У кого-то ведь в их компании должны быть мозги. В макушку тычется большой мягкий нос. Монома не визжит только потому, что уже привык. — Тецу, мы говорили об этом. Если ты не перестанешь, я выжгу на тебе унизительное клеймо. Это пустая угроза, но должен же Монома как-то защищаться? Жеребец Кендо огромный, противный и любит хватать его за волосы при любой возможности. Монома пересаживается так, чтобы всегда быть лицом к большим опасным зубам. Зазеваешься — останешься с пожеванными волосами. А он вообще-то все утро расчесывал их до блеска. — Дождешься у меня. Продам цыганам, а ей скажу, что тебя сожрал какой-нибудь монстр. Тецу тянется к сумке Мономы, и тот со вздохом достает припасенное яблоко. Иногда от задир приходится откупаться. Болото издает громкое чавканье, и на его поверхности появляется Кендо. В одной руке у нее несчастная дохлая кикимора, в другой — топор. — Отличная работа, малышка. Кендо бросает тушу рядом с Тецу и хватается за бурдюк с водой. — Как думаешь назвать эту схватку? «Сражение с болотным чудовищем» или «Тьма ползет из трясины»? — Эта дрянь укусила меня за задницу. Монома кивает. — Так и оставлю. Для кабаков в самый раз. Для выступления во дворцах нужно будет сделать цензурную версию и обязательно упомянуть рыжие волосы. Это добавит романтичности сюжету. Сейчас волосы Кендо темно-зеленые и висят сосульками, с кончиков которых срываются вязкие капли. Знати не очень-то нравятся такие штуки. Разве что тому чокнутому королю-варвару, но его земли далеко на востоке и в ближайший год они вряд ли туда доберутся. Вдвоем с Кендо они привязывают кикимору к лошади, и когда последний узел оказывается закреплен, Монома бросается в сторону и делает несколько жадных глотков свежего, относительно запаха кикиморы, воздуха. В детстве он всегда мечтал о приключениях, наслушавшись песен. Барды были проклятыми лгунами, все до единого. Романтичность убийства монстров переоценена, но ему самому приходится вносить немалый вклад в это заблуждение, иначе бы им совсем не платили. Монома с удовольствием бы сложил парочку правдивых историй, но правда никому не нравится. Она грязная, страшная и воняет. Кендо гладит Тецу по шее и выглядит довольной им, хотя все, что Тецу делал — это лежал на земле и иногда пытался жевать волосы Мономы. Чертов фаворитизм. — Ну-ну, заканчивайте. Я все еще здесь. — Перестань быть таким ревнивым засранцем, Монома. Я не собираюсь изменять тебе с лошадью. — Может, на физическом уровне и нет, но на платоническом вы уже поженились и уехали в деревню рожать детей. Тецу и Кендо смотрят на него, как на идиота. На лицо очевидный сговор. И нет, это не паранойя, он хорошо знает эту лошадь, ей нельзя доверять, она наверняка рассказывает про него стыдные истории всем соседям по конюшне. Кендо качает головой и забирается в седло. — Иногда я думаю, что мы в нем нашли? Поехали, Реальная Сталь. Никто не называет домашнее животное таким именем, если не хочет, чтобы у него был мерзкий характер. Имя должно быть простое и понятное, ласковое. Например, Тецу. Монома уверен, что если называть так жеребца достаточно долго, в нем случатся подвижки к кротости. — Я не буду писать героическую песнь, я сложу сатирический памфлет, и вы оба пожалеете! Монома хватает свою сумку и бежит следом. Ему вовсе не хочется остаться одному на болотах. Памфлет он может сложить и в безопасном месте. В городке их встречают с восторгом, хоть и зажимая носы пальцами. Пока Кендо получает вознаграждение, Монома выторговывает комнату на постоялом дворе, место в конюшне и много горячей воды, потому что ему самому уже даже зажатый нос не помогает. Когда Кендо появляется на пороге, Монома взмахивает руками и гонит ее наружу. — Нет, нет, нет. Не заходи в таком виде. Сначала смоем все это на улице. На заднем дворе гостиницы несколько серых от пыли куриц уныло возятся в земле, и Монома спугивает их, обрушив на Кендо ведро еле теплой воды. Делу это не сильно помогает. — Фу, давай еще одно. Полностью запах этим не отбить, но хотя бы меньше места отмывать придется. Кендо возвращается в комнату, оставляя за собой мокрые темные следы, сбрасывает одежду в кучу и опускается в лохань. На ее теле видны глубокие царапины, стягивающиеся сами собой. — Ромашка для обеззараживания задницы, — весело говорит Монома, высыпая на ее макушку огромную пригоршню цветов. Сын хозяйки за монетку нарвал их в поле. — У тебя корыстный интерес к моей заднице, — булькает Кендо, опускаясь в воду по кончик носа. — И стоит ли меня за это винить? У Мономы интерес ко всей Кендо — корыстный и не очень. — Тогда залезай ко мне. Монома смеется. — Нет уж. От тебя все еще несет тиной. Кендо шарит рукой в воде и внезапно достает пиявку. — А я думала, что мне мешает? — Выбрось это немедленно, пока какая-нибудь чокнутая ведьма не украла, чтобы навести на тебя порчу. Кендо так и делает. Монома издает рев, которого сам от себя не ожидал, и бросается в сторону, уворачиваясь от летящей пиявки. Та падает в очаг — как, видимо, и планировалось. Кендо хохочет, как ненормальная, и не перестает смеяться, даже когда случайно нахлебывается воды и начинает кашлять. Барды и тут соврали — никакого звона колокольчиков и журчания ручейков, этот смех похож на крики гусыни. Тем не менее, странное щемящее чувство в груди разрастается, как огонь в сухом лесу. Хотя, возможно, это просто сердечный приступ.