foul

      Макс вырос на улице, там, где стены изрисованы брызгами кислотно-ярких граффити, там, где пахнет сыростью подвалов, пряной травой гаша, по ночам горит лишь единственный уличный фонарь, разливая на искромсанном временем асфальте мандариновый джем, а любой вопрос решается кулаками и демонстративным движением ворота куртки, за которой неуклюже выпирает рукоять пистолета, прямо как у главных героев из нуар-фильма 50-х, грозящего выстрелить в бедро в любой момент – с закрытым предохранителем ходят только слабаки – разбитыми коленными чашечками на еще незаживших космически-фиолетовых гематомах и почти затянувшихся ссадинах, и знанием, что ничего в этой жизни не даётся просто так – человек создан, чтобы бороться (или как там в этой эволюции говорится) – Шарль же, напротив, был замкнутым ребёнком, пытающимся вырасти на стыке материнской нежности и отцовской строгой морали, экстравертных пубертатных законах и невыносимым желанием остаться дома одному – чаще всего – он предпочитал отцу ласку, дому – бегство по спортивному стадиону, музыкальную школу – место в городских соревнованиях местного картингового клуба, но вот отца уже давно нет, а присутствием дома он до сих пор не может насытиться.       Ферстаппен пересекается с ним в дождливом октябре, когда Гасли представляет их друг другу с начала пятничного вечера, они сцепляют ладони в крепком рукопожатии – широкая и тяжелая рука, интересно, какое там разветвление судьбоносных линий на внутренней стороне, как стремительно несётся кровь по сосудам, как течёт мысль, он видит вспышку, яркую, пульсирующую, словно жизнь, открывшись лишь на мгновение и закрывшись снова на все молнии внутри себя – и Макс думает, что, наверное, он теперь захочет видеть это явление еще и еще. Виски греет уже своим шафрановым оттенком, чёрный дым радужки чужих глаз, где потушен весь свет, и маленькие блестящие частицы сверхновых звёзд окажутся в абсолютной темноте, где сияют миллионы событий, из которых кое-что считается правдой, и невозможно понять – бывает ли такой взор у живых или мёртвых, а может быть у призрака, что туманным облаком плавает у стены?       Ни слова про второе место Шарля, херовую тактику феррари и щекочущее занудство – смешанное, безымянное, еще в зародыше, похожее на неприязнь, прячется в упрямо поджатых губах парня, голодное и дикое, покромсанное на фрагменты образы стройного тела, очаровательной родинки на блестящей от пота коже, прерывными сладостными стонами на томном выдохе прямо в обожжённое ухо, нужно срочно посмотреть в левый угол сомкнутого потолка, чтобы никто и никогда, удивительно отточенный гладкий минерал пола с бликами вечернего дорогого света драгоценных люстр, задыхающихся, бьющихся в приступе кислородного удушья, чтобы никто и никогда ничего не узнал, насколько у Макса живот сводит от воспоминаний, кусок рванного оливкового салата застревает в желудке, челюсть – тяжелеет, как и руки, взгляд Леклера напротив.       – Я не кусаюсь, – деланно ухмыляется Макс, пальцами оглаживая его плечо, выпирающую кость через тонкую ткань кипельно-белой рубашки в приветливом дружеском жесте – внутри всё нестерпимо жжёт, чуть выше пищевода, около горла – неистовая одержимость, на лице – маска безразличного добродушия, принадлежащая человеку, способному поддержать практически всегда. Холодная осенняя Судзука окрашивается в монохромные тона, кружит в вихре сырого ветра пожухлые бардовые и жёлтые листья, влажный асфальт зеркалами-лужами отражает пасмурное небо, и, кажется, мир перевернулся, Шарль смотрит на парня долго и пристально, словно сканируя, под ресницами бьются об скалы волны, поднимая внутренности илистого дна, в голове звенит мёртвая тишина, сердце бьётся об рёбра, как глупое насекомое, накрытое колпаком, вот-вот и грудная клетка разломается, пятничный живой шум вечеринки неожиданно стихает, как будто кто-то неизвестный выкрутил volume до минимума, время мгновенно замирает, минутная стрелка на циферблате готова преодолеть целую вселенскую вечность, бесшумный поток людей плывет по воздуху, шагая и двигаясь танцем космической невесомости, жизнь замирает, всё замирает, он не выдерживает, сжимает чужое плечо в страстном порыве, –Хотя иногда очень даже могу.       Цветочный стиральный порошок, порочность обнажённой плоти и древесно-цитрусовый чужой парфюм – так пахнет Шарль.       Отвратительное, гадкое чувство ревности неожиданно всплывает наружу, сто̀ит во втором антракте их глупых отношений появиться Шарлотте, кажущейся странной, несуразной и неудачно собранной – сотканной из геометрических фигур, блестящих шоколадных волос, отливающих лоском, подкупающей улыбкой, складывающейся матовой помадой рокового цвета, и удивительно подходящая Шарлю – совершенство. Она подходит к Ферстаппену, до этого звонко смеясь, утерянная в толпе гостей, обнимает его за шею, какого чёрта она себе позволяет? поправляет вывернутый воротник чужой рубашки. Признаться, от всего настоящего немного тошнит.       – Выбилось, – поясняет Шарлотта, щурится, вблизи от неё веет гранатовым вином и чем-то сладким. Может быть, поцелуями Шарля. Макс кивает, тонкая девичья рука держит Леклера под локоть цепкой хваткой самодостаточной женщины, а Макс чувствует себя здесь лишним – инородное тело, которое попадает в организм, отторгающееся и чужеродное, ему ничего не стоит отыграть заученный от мозга костей алгоритм, которому всё равно – грим застыл на лице, въедаясь в кожу намертво – не смыть, не содрать, – Не присоединишься к нам на ужин? Наш столик там.       Ну да, точно. В очаровательном уголке возле окна, острыми башенками расписанной французской архитектуры, упирающимися в ватное небо, изогнутыми лестницами из белого камня, брошенными между разрушительными скалами, эхом звучащей, словно через толщу воды, проникновенной игры фортепиано, что заставляет душу быть сопричастной с чувственным пейзажем монегасской природы.       Очень, блядь, романтично.       Макс не успевает ничего сообразить – выжидающий взгляд Шарля, от которого всё ноет внизу живота, паранойя, что, если он вытянет еще немного – Шарлотта заподозрит его, поэтому он, не думая, слишком неубедительно кивает и слишком эмоционально выпаливает «конечно». Где, где там этот дурацкий столик? нужно срочно посмотреть в правый угол сомкнутого потолка, чтобы никто и никогда, вычурные диковинные растения с ярко-зелёными мясистыми стеблями, пятнами выделяющиеся на бархатном фоне помещения ресторана, умиротворенного в своем роскошном уюте, чтобы никто и никогда ничего не узнал, насколько Леклер смотрит на него, как не смотрят друг на друга соперники – так смотрят, когда «всё неправильно», насколько Шарлотта кажется доброжелательной в своём обаятельном существовании, но не такой глупой. Насколько, мать вашу, сильно он вляпался.       Иногда между ним и Леклером даже самое короткое расстояние равняется миллионам лет. Иногда, кажется, что что-то застряло в груди, осколки застряли или гвозди, и свищет так, что просто невозможно. Между ним и Шарлем огненные ураганы, пламя затрагивает всё живое и вообще всё, что может гореть. Ему хорошо и плохо одновременно, ему гармонично и вызывает тошноту, он ненавидит его и тотчас любит, он рядом и нет, им можно завладеть, а потом лишь осознание невозможности подчинения. Обычно место в сердце рассчитано лишь на одно.       – На слабо берёшь? – интересуется Ферстаппен, расстегивая блестящую атласом олимпийку, стоит знойная жара, невыносимая, после гонки и гоночного костюма, липнущего к телу, хочется вывернуться наизнанку и надышаться, Шарль согласно кивает – эта белая обтягивающая борцовка и вельветовый серый пиджак ему совсем не идёт, стягивает его неторопливым, вальяжным движением, а Максу больше не хочется смотреть в его сторону, потому что его выдержка не резиновая.       Чёрт побери, как же ему нравится, когда огненный темперамент Шарля вырывается наружу – пылает мир вокруг, у Макса – тоже, он неожиданно чувствует всю невообразимую тяжесть собственного тела, словно его слепили наспех из пластилина, страшную беспомощность и растерянность, перед глазами до сих пор стоит грязное, окровавленное светило, распятое в закатном оранжевом небе, объёмные стволы тропических деревьев, что устремляются ввысь яркими плодами апельсина различной формы, калейдоскоп цветных болидов, отражающихся в боковом стекле на повороте, его машина задевает крыло Шарля, и азарт адреналином в крови бьёт электрическим разрядом – тогда всё сливается в желто-розовую полосу длинной выдержки, как будто кто-то агрессивно отматывает события, туда, где нет конца, нет начала, нет напряжения, нет сюжета, нет причин, нет следствий. Макс приезжает вторым, Льюис пожимает ему ладонь, хвалит за интересную гонку, а у Ферстаппена руки трясутся после такого впечатлительного порыва и фальшивости ситуации, подброшенной к реальности, он не привык честно играть, наверное, так же, как и Шарль, с которым его разделяет несколько секунд. Он не дурак, чтобы верить в сказки.       Сейчас Леклер нападает на него хищным зверем, он ловок и быстр, знает некоторые техники рукопашного боя – у Макса в запасе целое детство уличных драк – всё равно оказывается прижатым к холодной бетонной стене под мостом, рядом с ним запредельно близко чужое лицо, изрисованное угловатыми штрихами точеного карандаша, с перламутровым румянцем на скульных костях, продавливающими щеки неловкостями ситуации и конфузливой совестью, которые именуются ямочками, он дышит тяжело, внутри его глаз, меж моховой зелени, спрятанной под хвойным лесом северных земель, излучается янтарный свет, нечто откровенное, удивительно манящее, именно то, что удалось видеть в их первую встречу, Шарль кажется отражением общей картины жизни Макса, прекрасный, неожиданный, заключённый в одном лишь образе, выжженным синильной кислотой в сердце.       – Я выиграл, – выдержанно констатирует парень. Максу страшно признаться, что голос его похож на мелодию неторопливых баллад.       – Отпустишь? – а может – нет?       – Конечно, – помедлив, отпускает, взъерошивает влажные волосы ладонью, влажные кисточки тёмных волос небрежно падают на ресницы, – С тебя снимут баллы за нарушение.       – Я знаю, – жар чужой кожи, своей кожи, словно существующие извне (и его можно заключить в чемодан) сводит его с ума… Макс страшится самого себя, – Я и так многое нарушил.       Чёрт побери, как же ему нравится, когда огненный темперамент Шарля вырывается наружу – пылает мир вокруг, у Макса – тоже, самообладание трещит по швам, когда его пальцы оказываются на загривке парня, властно сжимая, ощущает чужое возбуждение, упирающееся в ладонь и своё собственное, тёплой негой перетекающее в низ живота, бархатный гортанный стон из блядски-приоткрытых блестящих от мокрых поцелуев губ заводит лучше любой порнухи, трезвость сознания выкручивается в странную геометрическую фигуру, он резко толкается в нём, и полупрозрачный, персиковый загар на спине натягивается, обнажая ребристый позвоночник, Ферстаппен прижимает парня к себе, надавливая на шею, хочет укусить тонкую кожу у основания сзади и всё-таки кусает, вырывая из груди Леклера искреннее, отчаянное желание, толкается еще глубже, пытаясь выбить из себя обрамлённое стеклянным белым светом, иссохшее, утомленное животное, которое еще чуть-чуть, и станет окаменелостью навеки, страшное животное, затаившееся на месте, где должно быть сердце, кромсающее внутренности и то, от чего так становится больно.       Вселенная взрывается на мириады звёзд, молочные туманности и спиральные, эллиптические галактики – сейчас Леклер не ускользает от Макса, это чувствуется, сейчас можно успеть за ним, почти успеть, не перепрыгивать с чувства на разум, с разума – на чувства, не балансировать между понятиями, не жонглировать эмоциями, подгоняя выгодное лишь ему, горло сжимает невидимым обручем, столько недосказанных слов и сколько бессмысленности в них.       Полуденное Солнце укрывается ржаво-оранжевым плащом, мягко облизывая оголённые участки тела. Шумит город, шумит песок, шумит одежда, возвращаясь на своё место, шумит в ушах, шумит жидкая бирюза Персидского залива, шумят шины, мягко перекатывающиеся по автомобильным магистралям, шумит, всё неожиданно и пронзительно шумит.       – Я тоже, – говорит Шарль.       Макс горько усмехается.