Возлюби ближнего своего

Это случилось после очередной попытки бунта полка и покушения на жизнь Блока. Данковскому ничего не оставалось, кроме как молча достать пулю из плеча, крепко зашить рану и поблагодарить Бога, что эта пуля не раздробила кость. Александр отказался принимать морфий, поэтому сидел, вцепившись правой, здоровой рукой в кроватные простыни и закусывая кожаный ремень до такой степени, что начинала болеть голова. Разговор у них был лишь на следующий день, когда Александр отоспался и чувствовал себя хоть на толику лучше. Он был изнурен и мрачен, отрешенно смотря в стену напротив. — Ты был прав. Нужно... уезжать. В груди ёкнуло. Конечно, Даниил уже несколько месяцев пытался убедить его в том, что им нужно незамедлительно уехать из страны, пока это было возможно, однако Блок с присущей ему упрямостью настаивал на своём долге перед отечеством и армией. Один Данковский бы не поехал. Перед собой оправдывался тем, что не выдержал бы в одиночестве, но правда была в том, что выдержал бы, но не хотел. Конечно, он всё выдержал бы, уж для него ничем необычным не было отсутствие кого-то рядом, кто мог бы помочь, поддержать, он нашёл бы работу за рубежом, его теории и статьи публиковались в научных европейских журналах, и санкции, наложенные на него в родной стране, на то повлиять не могли; но он не хотел быть один. Всё просто и элементарно, как гвоздь и молоток. Даниил промолчал. — Надо уезжать, — повторил ещё раз Блок, закрывая глаза и всеми силами сдерживая гримасу боли — нет, не физической, он военный, к боли тела привыкший, но не к боли душевной. Для него не было бесчестия больше, чем сбежать, поджав хвост, но в какой-то момент жизни любой человек должен был выбирать — или его честь и чистая совесть, или жизнь окружающих его людей, дорогих ему людей. Данковский не уедет без него. А с его репутацией, с отношением Властей к нему светлого будущего у него здесь не было. — Я посмотрю, что можно сделать. А ты спи, Саша, — имя прозвучало почти неслышно, сипло, уроненное между краем кровати и ботинками Данковского. Как только Блоку стало лучше, они собрали чемоданы. Эполеты с шинели отпороты, лежат во внутреннем кармане, нитки, на которые они были пришиты, аккуратно вытащены без следа. На улице не слишком холодно, что удачно для Блока, который не стал лишний раз шевелить рукой и оставил её на перевязи, накинув шинель на плечи. Последнее письмо начальству, прошение об отставке, было послано сегодня утром; если бы Блок явился собственной персоной, его и так с трудом принятое решение бы оспорили. Он дезертир и чувствовал себя трусом. И даже присутствие близкого человека рядом это чувство не прогоняло. Поезд уходил из Столицы на запад, самым главным для них было пересечь границу, через Киев, Одессу, потом через Бухарест, Белград, через Альпы и до Люцерна, туда, подальше от горемычной родной страны. И с каждым днем, проведённым в дороге, ему было всё хуже. Рука, шедшая на поправку, начала всё чаще ныть, они всё чаще останавливались в городах на пару дней, Блок впал в лихорадку рядом с Триестом, и там им пришлось провести почти две недели, прежде чем у него спала температура. Венами и мышцами он прирос к стране, и отрываться было мучительно тяжело, будто вцепила она в него свои крючья и кровожадно вырывала его плоть с каждым километром, его отдалявшим. Иногда из головы вылетало, почему он в поезде и куда, собственно, едет, откуда бежит. Сидел у окна, смотря на проплывающие мимо деревья, горы, деревни, напевал старую песенку ещё юношеских лет "гей, песнь моя, любимая...", а потом резко замолкал, крепко сжимая челюсти, так, что ходили желваки под кожей. Они почти не говорили. О чем было говорить? Александр уже принял решение, неподъемно тяжёлое и болезненное для него, Даниилу оставалось лишь молчать, наблюдая за тем, как тот бледнеет и слабеет на глазах. Иногда его авторитет как лечащего врача срабатывал, и генерал Пепел, ветеран многих войн и битв, Александр Блок, угрюмо пытался есть, звеня зубами об вилку в подрагивающих руках. Пища ему претила. Рыдания скрывались в душе у каждого, но минутная слабость бы подломила обоих. Надо было держаться, надо было терпеть, не раздражаться друг на друга, хотя как хотелось временами, терпеть, в молчании держать чужие руки в своих в темноте комнат и думать, думать, а думы у всех одинаковые, без единого проблеска звёзд, всё про чёрные тучи и чёрный дым над городом, и про кровь и заледеневшие трупы на улицах, и про выстрелы, гремящие там, вдалеке. Не здесь. Здесь гремели только железные дороги рядом с вокзальной гостиницей. Потом уже не гремело ничего. Железная дорога была далеко, до ближайшей торговой лавки было почти двадцать минут пешком, а за окном, за деревьями, виднелось озеро и горы кругом. Бакалавр Данковский, лишь приехал, тут же успел оббить пороги всех своих знакомых и заочно знакомых, берясь за любую работу, которую мог делать по своей профессии. Блок не стремился выходить из дома. Сначала здоровье снова подводило, из-за чего Даниил, верный, не отходил от кровати, выслушивал все извинения и просьбы о прощении лихорадочные, что он, Александр, трус, да теперь ещё и больной, висит на нём мешком и только мешает. Да, мешает, да, не помогает, но что теперь, бросать мне тебя теперь, Саша? Сам знаешь, что не хочу и не буду. Пока у меня есть силы, буду тащить нас обоих, я тебя уговорил, и ответственность, значит, моя. И хоть не пустые эти слова, от сердца, без привычной язвы, но истина-то в другом. Теперь они только вдвоём, повязаны крепко своим предательством, своим бегством, дезертирством с поля боя, и не надо прикрываться громкими словами, что к власти пришли глупцы и хамы, нет. Время шло вперёд, и во времени, по праву приходящем на смену в этой стране, места им уже не было. И Блок, хоть и не любил всех тех пространных, протяжных романов о бесконечных битвах, разговорах между дамами и господами дворянского происхождения, о балах и танцах, но читал, перелистывал страницу за страницей, уходя в грёзы о былом, прошедшем. Рано или поздно жизнь неизменно возвращается в своё спокойное и размеренное русло. Силы мало-помалу возвращались, раны зажили, шрамы остались, на теле и на сердце, и обоюдные раздражение и боль сменились заботой и поддержкой, ведь без того человеку не выжить; без любви человеку не выжить, а уж тем более в чужом краю, его приютившем вместе со многими другими, отверженными и отвергающими новые порядки. Не станет эта страна родной, и шрамы ныть будут, но лучше так, чем холодная, промороженная могила.