Пара взаимных убийц

В огромной залитой сумеречным светом комнате зловеще туманно и пахнет сигаретами, тишину и тяжёлые агонические хрипы из соседней комнаты перебивает громкий стон фортепиано, чьи клавиши жестоко пачкались кровью с каждым безжалостным ударом обтянутых перчатками пальцев. Юра курит, зажав папиросу в зубах, одной рукой наигрывая что-то из головы, чистой воды импровизация, и зная, что это их с супругой последнее дело. К сожалению, грязная работёнка появлялась едва ли не каждый день, слишком многие осмеливались перейти ему дорогу, даже не подозревая, что их ожидает. Рисковать супругой он больше не мог. За ними следили, Аня слишком проницательна, слишком внимательна, чтобы не заметить этого, едва слежка началась. Юру это не то, чтобы испугало, но озадачило. Одно было ясно: чтобы спасти свою шкуру нужно уходить в подполье, экстренно менять документы на фальшивые, внешность, валить из страны на первой же попавшейся попутке, сжечь все улики, всё, что могло хоть как-то навести следователей на их след. Пепел с сигареты свалился на белую клавишу и в следующее мгновение оказался смахнутым на пол. Аня, потянувшись и захрустев затёкшей спиной, сгибается в три погибели, чтобы обнять его, сутуло сидящего, как можно крепче за шею. Целует колючие щёки, отвлекая от увлечённого выбивания минора. Звук на секунду прерывается и её слух улавливает тихий хрип за стенкой. Выдыхает, выбрасывает произошедшее из головы, Музыченко перехватывает её губы и прикусывая затягивает в поцелуй. У них осталось чертовски мало времени, сутки, может и меньше, прежде, чем в их маленькую комнату в коммуналке с высоченными потолками, широкими подоконниками и деревянными старыми окнами во всю стену, в их ставший райским садом шалаш, в их убежище постучат. Постучат, чтобы очень надолго, а то и навсегда, лишить их свободы и прежде всего друг друга. И второго Аня боялась гораздо сильнее. И Юра тоже, проговорился ей как-то в порыве нежности, а она запомнила. — Я согласна, Юр, — улыбается, защищаясь. Внутри всё сковывал страх, который развеять не мог даже находящийся рядом мужчина. На такую авантюру она ещё ни разу не соглашалась, страшно было. — В прошлый раз это закончилось тем, что ты стала моей женой, — наощупь ищет ее ладошку и сквозь тонкий обтянувший ее пальцы латекс нащупывает толстую полоску золота, пересекшую безымянный. Его женщина, по всем документам его. — И я ни капли об этом не жалею, — чмокает в нос и сжимает плечи. Время поджимало, скоро стемнеет окончательно и вряд ли им удастся поймать машину без особых подозрений.

***

В кромешной темноте губами в её белёсую шею, чтобы совсем лишить ее возможности дышать и напоследок насладиться ей, полностью в его власти. Съедать в поцелуе, не отдавать ее никому. Знал, что она одним движением может уложить его на лопатки, физическая подготовка позволяла, но в постели Аня всегда строила из себя чистой воды слабость, хрупкую девчонку, едва не звенела, а он мурашками от макушки до пят покрывался, как по щелчку пальцев, от каждого её сдержанного вздоха. Как она это делает? Коснётся — и он растаял, поплыл, растёкся радостной приторно-сладкой сиропной лужицей по асфальту. Вот и сейчас Аня ничего особенного не делала, гладила его затылок кончиками пальцев, мягко вздыхала, когда он губами груди касался, а у него сердце заходилось. Его личный Эдем, его личный способ вернуться к жизни после совершенного им несколькими часами ранее очередного жестокого убийства. Обнять её, прижать к себе, до боли в лёгких втянуть её родной запах и уснуть. Нанежившись, так и сделал. Лежали в тишине, как-то растеряно гладили друг друга, оба ни слова выдавить из себя не могли, ждали, когда в сон утянет, а в итоге вновь начали смазано и лениво целоваться. И так по кругу. Аня просто-напросто разучилась спать. Последние несколько дней, с тех пор, как заметила практически беспрерывно ведущуюся за ними слежку, всё думала, как ей быть дальше. Бежать было поздно, да и без Юры бежать она никуда не хотела, даже на самый райский остров, к песку, кокосам и вечному солнышку. Без него она погибнет, и дня не протянет, без него её загрызёт совесть, она придёт с повинной, и все Юрины попытки спрятать её, обезопасить от последствий его сумасшествия и жестокости пойдут коту под хвост. Повернулась на бок, прижалась покрепче, чтобы согреться, от собственных мыслей потряхивало похлеще, чем от мороза. Убрала его чёлку от лица, провела по морщинке между бровями и с дрожью выдохнула. Юра спал, пришлось разбудить. Постаралась сделать это как можно нежнее, чтобы не выдергивать из сна, Музыченко вечно злился, когда Аня будила его без веской на то причины. Её кошмары не считались, с ними справлялся только он и злиться не мог. Юра сонно выслушал, потёр глаза и предложил единственный возможный, по его мнению, вариант, если бросаться в бега она не хотела. Аня испугалась, но виду не подала. Юра сгрёб её подмышку, уткнулся носом в волосы и, игнорируя её растерянные поглаживания по плечу, прошептал, что будет с ней до самого конца. — И что бы там ни было после конца, тоже буду, — а Аня и не сомневалась. Последнее слово оставалось за ней. Как и тогда, в самом начале отношений. Соревновались порой, кто убьёт красивей и с меньшими побочными вроде испачканной кровью одежды. Аня чаще всего выигрывала, чувствовала правда себя после этой сомнительной победы убитой и изнеможенной. Плакала, отворачивалась от него в постели, сворачивалась калачиком и рыдала, лишь бы вся слабость вышла наружу. Долго плакала, пока Юру эти тихие подвывания и всхлипы не начинали выводить из себя, и он с каплей злости не требовал ее успокоиться. А Аня просто физически не могла, тогда и приходилось ему силой к себе разворачивать, обнимать и ругаться, что больше никогда ее с собой брать не будет. Потому что если свою психику он давно уже похоронил, то Анину ещё была возможность спасти. Плакала несмотря на все его сыплющиеся угрозы и гневно сжатые зубы, сцепляла руки у него на спине и прятала лицо на груди. Он ей ничего не сделает. Он зверь, но не с ней. Предлагал ей уйти, неоднократно и порой слишком настойчиво для любящего мужа. Не согласилась, осталась, знала, что без неё он сдохнет, а она без него умом тронется. Спать перехотелось окончательно, в коридоре громко скрипела форточка, Юра нервно дёргал ногой под одеялом и слишком крепко и горячо её талию сжимал. — О чём ты думаешь? — прерывает молчание, утягивая её к себе на грудь и касаясь губами лба. — Брови сдвинула, — добавляет с долей недовольства и смешно шевелит усами, как котяра из мультика. Не ошибся, она действительно задумалась. В очередной раз и снова выпала из реальности. О том, что хочет ребёнка. Безумно хочет от него ребёнка, как никогда в жизни ничего не хотела. Но ей страшно. Потому что такие, как они, недостойны такого богатства. Слишком много греха на душе, в жизни не отмолят, слишком сильно испачканы кровью руки, слишком жестоко даже для них подвергать невинное создание таким страданиям, через которые проходят ежедневно они, боясь, что сегодня их последний день и завтра их непременно накроют. Юре грозит пожизненный, ей — не меньше двадцати лет за решёткой, ребёнку светил бы детский дом, испорченная психика и в лучшем случае приемная семья, и то, если те не испугаются такой генетики. А дочка у них получилась бы красивая. Часто думала о том, что было бы, встреть она Юру в другой реальности, где он не убийца, а она не его верная спутница и сообщница. С удовольствием готовила бы борщи да просыпалась по десятку раз за ночь, чтобы успокоить ребёнка. Стирала бы пелёнки вместо его забрызганных кровью рубашек, засыпала бы и просыпалась со спокойной душой и ждала его с работы. Жили бы долго и счастливо и умерли в один день. Когда она впервые об этом заговорила, Юра лишь нахмурил брови и попросил не дурить. Очень в его стиле. Заметив, как она поникла и в этой необъяснимой пелене пребывала достаточно долго, сам вернулся к разговору о детях и объяснил причину своего категорического отказа, о которой Аня сперва и не подумала. Наивная дура, обыкновенная среднестатистическая влюблённая женщина в розовых очках. Они преступники, они убийцы, их будущее в лучшем случае в бегах и вечном страхе, а в худшем — в колонии. Аня сделала вывод, что её мечтам суждено остаться лишь мечтами и с нездоровой завистью смотрела на счастливых мамочек во дворе, у Юры появилась ещё одна причина бессонницы. Родили бы ребёнка, в этом сомнения не было. Столько, сколько Ане захотелось бы. Хоть двоих, хоть пятерых, прокормили бы и воспитали, Юра из кожи вон лез бы. Не в этой жизни, не c их запятнанным прошлым. Он — сплошная жестокость, которую Аня научилась усмирять. Он, а точнее встреча с ним — её главный неискупимый грех. Научилась без страха быть невольно ударенной хватать за рукав во время ссоры, дёргать резко на себя, смирять строгим взглядом, чтобы остыл, чтобы пришёл в себя. Юра сам того не замечая терял контроль над своим вторым «я», совершенно жестоким и хладнокровным, способным убить человека подобно ничтожному насекомому, мог разнести в два счёта их жилище в щепки, оставить малофункциональные обломки мебели и осколки разбитой посуды, а после нервно курить и долго-долго просить у неё прощения. Он вшил её себе под кожу и с тех пор до дрожи боялся её слёз. Аня старалась не плакать, совсем, даже когда это было крайне необходимо, чтобы не сойти с ума. Но не могла, не научилась. Хоть что-то живое в ней да оставалось. В темноте слышит ее шмыганье носом и тревожно напрягается, а через пару секунд Аня подрывается и слегка закидывает голову назад. Матрас скрипит. На голубое с узорами постельное с приложенной к носу руки капает кровь, едва не струйкой по запястью вниз стекает. Разволновалась, частенько так пугала его в последнее время, порой совсем не вовремя. Аня небрежно утирает рукой, пачкая ту ещё сильнее, оставляет яркий след под носом. Музыченко тянется за салфетками, стирает кровавые пятна, глядит на неё, такую близкую, такую родную, такую растерянную. Не сдерживается, крепко целует, даже не ощущая металлического привкуса на тёплых и липких губах супруги. Ладони неприятно стягивает, хочется ополоснуть лицо, вымыть руки и приложить к носу что-то холодное. Ему всего тридцать, Ане чуть больше, а наворотили они столько, что наряду с Чикатило и компанией заслужили личный котёл в аду да погорячее. Не пугало. Ни капли. В конце концов, погреют косточки, их комната в коммуналке особой теплотой не отличалась, а на дворе стоял нетипично суровый для Петербурга январь. Сев на краешек кровати лицом к окну, горько улыбается. Ночь красивая, красивая и холодная, из щели под дверью по ногам бьёт ледяной воздух из коридора. Ёлку ещё не убрали, хотя давно пора была, с неё иголок на пол осыпалась целая куча. Юра ведёт пальцами по позвонкам, в очередной раз доводя её до мурашек, лбом опирается о шею и снова шелковисто-нежно гладит. Кончиками чувствует её шрам на лопатке, грубый и невооружённым взглядом заметный, рана была глубокой и заживала мучительно долго. Его виной она его заработала, не уследил, жертва из последних, чёрт пойми откуда взявшихся, сил оттолкнула её, и Аня напоролась на неотёсанный кусок старой сбитой с целью быть переустановленной батареи. Располосовало ей всю спину, спать долго на животе пришлось. Силилась, сжимала зубы, была крепким орешком и уверяла, что ей не больно, когда от боли на глаза слёзы наворачивались. Юра максимально осторожно орудовал смоченным в зелёнке куском бинта, старался не попасть на саму рану, обработать только по краешку. Медленно и от этого только больнее, спустя некоторое время Аня не сдерживалась и вздрагивала, он аккуратно дул на рану и успокаивал хриплым «ещё чуть-чуть, ещё капельку, потерпи, зайка». И целовал плечо. Зелёнка, казалось, больше совсем не щипала. — Я не смогу сама, Юр, — шепотом и поворачивается, сталкиваясь с ним носом. Так близко, что каждую ресничку разглядеть можно. От одной мысли, что ей придётся пустить пулю себе в грудь и увидеть, пусть и всего на доли секунды, как Юра спускает курок у своего виска, ее передергивало. А вдруг осечка? Вдруг рука дрогнет слишком рано или она испугается и просто-непросто выронит пистолет?  — Давай ты, — Музыченко только горько усмехается, задевает кончик ее носа своим, выводя на ответную улыбку. Это было ожидаемо. Аня вместо ответа касается губ, медленно, растягивает, кусает, лижет, каждый-каждый их поцелуй вспоминает, в груди сердце кровью обливается от понимания. Вот он, их последний. В углу комнаты на тумбочке, отвлекая внимание от содержимого, пылилась скрипка без одной струны. Порвалась, Юра перестарался. Подошёл и парой щипков пробежался по струнам. Пальцы помнили. А мог бы стать музыкантом, как когда-то мечтал в детстве. Покачнувшись от того, как резко и неожиданно потемнело в глазах, Аня подошла к старенькому трюмо и накрасила губы. Хотела умереть красиво. Поставила золотистый флакончик на место, легким движением убрала заколку с волос и с совершенно обезоруживающей улыбкой повернулась к Юре. Тот будто заразился её блеском в глазах и улыбнулся в ответ. В кремовой ночной рубашке и с винно-алыми чётко очерченными губами выглядела довольно нелепо, как маленькая девочка, добравшаяся-таки до маминой косметички. Поправляет упавшую бретельку и медленно, будто пробуя каждый шаг, идёт к нему навстречу. На их первое свидание шагала так же неуверенно и ровно так же робко улыбалась, едва его с цветами заметила на горизонте. Он рассказал ей всё в тот же вечер, решил не мучить по уши влюблённого в его грешную душу и дьявольски тёмные глаза девочку. Попросил лишь об одном, не бежать с их встречи прямиком в полицию, а Аня только улыбнулась как-то испуганно, забегала по нему глазами и резким движением впилась ему в губы, он даже покачнулся слегка, не ожидал от неё такого пыла. Целовать её было как минимум вкусно и удивительно удобно из-за невысокого роста. Понял тогда, что есть бабочки в животе, которых так яро популяризуют романтики. Удивительная. Его стиль жизни должен был её напугать, а вышло совсем наоборот. Пол у них ледяной и скрипит, что с ума сойти с непривычки можно. Смеясь, становится на Юрины большие стопы, чтобы свои не окоченели. Он улыбается. Маленькая, за несколько лет, кажется, даже стопталась слегка, носом едва касается его ключицы, а он запросто может уместить свой острый небритый подборок у неё на макушке. В комнате пахнет стиральным порошком, на натянутой под высоченным потолком верёвке сохнут до скрипа выстиранные вещи. У Ани колюче-сухие и потрескавшиеся руки от вечной стирки в холодной воде с агрессивными моющими средствами. По-другому кровь не смоется, а так ни малейшего пятнышка не оставалось, получше любой опытной прачки отмывала, только вот нежностью собственных ладошек пришлось пожертвовать. Пустяки, со временем даже внимание этой мелочи перестала уделять, привыкла к вечному покалыванию, едва на стёртую в кровь треснувшую кожу попадала вода и мыло. Утром, едва они просыпались, днём, когда Аня, утомлённая уборкой и прочими домашними хлопотами, начинала дремать у него на плече, или вечером перед сном, в любой удобной ситуации, когда его верная спутница оказывалась рядом, нащупав очередную трещинку на костяшках Музыченко сперва касался губами, затем брал с тумбочки крем и аккуратно, нежно и долго смазывал её руки. Крема совсем скоро перестали действовать, буквально час и при трении руки шуршали похлеще тетрадных листков. Покупал мази, мотался за ними на другой конец Петербурга, зачем-то каждый раз помимо чудодейственного и на удивление приятно пахнущего спасения приносил пару-тройку тюбиков с кремом, оправдывался тем, что посоветовала провизор. Их своеобразный ритуал: губы на виске, пальцы переплетены с её и втирают в костяшки пекучую мазь. Тихо. Нежно. То ли вину чувствовал, то ли просто за руки нравилось её держать, но в такие моменты у Ани стоял ком в горле и плакать хотелось. — Боишься? — прижимает к себе так крепко, чтобы возможности пошевелиться не было. Ткань скользит под пальцами, давая ему возможность посчитать её выступающие рёбра и сжать. Сильно, даже слишком сильно, супруга какой-то нечленораздельный звук издаёт, но через мгновение снова расслабляется в его уверенной хватке, насколько ей позволяло положение. Аня чувствует ледяное железо пистолета, что тот зажал в руке, где-то в районе своей лопатки. Сердце грохочет, со стеклянным звоном бьется в грудную клетку и Юра это чувствует. Его мелко потряхивало, каждый вздох резонировал и только добавлял тревожности. Остатки его гуманности на пару с разумом буквально вопили, слёзно и стоя на коленях умоляли найти хоть какой-то выход: увезти ее из страны, спасти, дать шанс начать новую жизнь, но оружие было заряжено. — Боюсь, — сбивчиво и часто кивает, прикрыв глаза руками. Его обкусанные губы касаются лба, шершаво. Теплые. Он слабо улыбается, нежно гладит по оголенным прохладным плечам и опускает свой следующий поцелуй на висок. Две пули, две попытки, по одной на каждого, две минуты до красивого времени на часах. Красивого времени, чтобы спастись от настигшего их правосудия. Долго думали, что они и есть то самое правосудие, пока Аня не заметила ведущуюся за ними слежку. Уйти им не дали бы, вполне возможно, что прямо сейчас из окна дома напротив за ними наблюдала пара заинтересованных в трагичном конце их истории зрителей. Занавески скрывали достаточно, их трепетные поцелуи они точно разглядеть не удастся. — Я тоже боюсь, — шепотом, ловит ее взгляд и в груди все сжимается. Его храбрая девочка. Он мог запросто, глазом не моргнув, выпустить пулю между глаз зажравшемуся чиновнику, позволившему себе чуть больше положенного по отношению к девочке, вчерашней студентке колледжа, пришедшей устраиваться в его контору секретарём; мог удушить собственными голыми руками подстилку местного авторитета, из-за прихоти которой его Анечку уволили с работы, а потом и ему перерезать глотку за всё хорошее, даже не запачкавшись, измарав только перчатки да старый рояль, как это произошло вчера. Красиво было, совсем ничего не почувствовал, будто мир от очередной дрянной и бесполезной букашки избавил. Но Аня… Ее дрожащие от страха зрачки лишали всякой решимости. Секунду назад была и всё, как в воздухе растворилась. Он с начала отношений вёл ее на верную смерть, а она послушно шла вприпрыжку, как ни в чём не бывало улыбалась, крепко сжимала его руку и помогала отстирывать одежду и его мозолистые ладошки от пятен крови. Ни секунды не раздумывая согласилась выйти за него, зная, что ее ждёт, зная, что и брака из этих отношений в том смысле, которого все придерживались, не выйдет, и не видать ей кастрюль, сковородок и спокойных семейных ужинов. А ей и не особо хотелось, с Юрой было до боли неправильно, не так, как хотела бы мама, но это всё уходило на задний план. С ним она была счастлива, и в своём безупречном счастье была уверена до последнего вздоха. Аня ведёт пальцами по щекам, те безбожно дрожат, улыбается, касаясь едва заметной в темноте родинки, щекочет и смешно морщит нос. Юра сглатывает. Аня — лучшее, самое светлое и нежное, самое искреннее, что случалось с ним в его короткой и бессмысленной жизни. Знал ли он, на что идёт? Безусловно, просто не мог подумать, что уйти им придётся так быстро и что Аня согласиться разделить с ним не только те два года, что они называли друг друга мужем и женой, не только те чувства, что он ей дарил, а ещё и две пули. Ей — в сердце, ему — в висок. — Прости меня, любовь моя. Не давая ей возможности ответить жадно впивается в пока ещё тёплые губы, что через секунду перестанут отвечать на оказавшийся прощальным поцелуй. Мысленно считает до пяти, на четверке жмёт на курок, не давая себе возможности передумать. Вздрогнула и ослабла, по сжимающим талию дрожащим пальцам заструилась тёплая кровь. Попал. Он знал единственный способ, чтобы избавиться от шума в ушах, вызванного оглушительным выстрелом. Железо у виска казалось холоднее, нежели его ощущала рука, запах пороха слышался отчётливее, чем ещё секунду назад. Соседи слышали из некогда пустовавшей квартиры на втором этаже два выстрела с разницей в несколько секунд и единственный тяжелый глухой удар о пол, только вот полицию вызвать никто не решился. Старушка за стенкой лишь перекрестилась и перевернулась на другой бок, одинокий мужчина, главным пороком которого было пристрастие к алкоголю, подумал, что соседская парочка вновь в порыве гнева или страсти уронила шкаф. До утра на этаже царила зловещая, пугающая тишина, только навязчивая трель никому больше не нужного будильника в закрытой на замок комнате, и та вскоре прекратилась: на телефоне села батарейка. Люди в погонах заявились около восьми, перепугав открывших общую дверь старушек и наведя суматохи среди жителей с утра пораньше. Долго стучали в дверь, угрожали, а потом на удивление легко выбили её плечом. Если бы не расстелившаяся подсохшим красным пятном на побитом жизнью паркете кровь, подумали бы, что подозреваемые не дошли до кровати и уснули прямо посреди комнаты. Мужчина постарше чертыхнулся и досадно сплюнул прямо на пол. Девочка-следователь, откинув профессиональную этику, едва заметно улыбнулась одними лишь уголками. Арестовывать им было некого.