***
Наутро Себемир в дорогу засобирался: ехать в соседний хутор и писаря искать, что бумагу с кличем о помощи составить поможет. С ним также в путь отправился и бондарь, чью дочку накануне схоронили на деревенском погосте, — насобирали с каждого из мужиков и баб по несколько монет, запрягли единственную оставшуюся клячу в гнилую треснувшую повозку да и поехали, ничего более друг другу не говоря и только горестно вздыхая над пришедшими бедами. Писарю за услугу пришлось отдать десять монет, но за бондарев проданный инструмент Себемир вместе с соседом тощий кошель с деньгой все ж таки выручили. После всего на ведьмака монет не больше двадцати осталось, да только нечего было продать еще несчастным кметам, а потому с тяжелым камнем на сердце оба они к вечеру отправились восвояси, понимая, что теперь остается только ждать да надеяться, что какой-нибудь убийца чудовищ действительно объявится в округе. Так потянулось время томительного ожидания, а до приезда ведьмака староста Себемир всем строго-настрого запретил на окаянные болота выходить, чтоб хоронить в настрадавшейся деревне до завершения задуманного никого более не понадобилось. Иные мужики шептались, что помощи им дождаться так и не придется, потому как за такую плату мастер ведьмак руки марать не станет, но на дорогу, ведущую к тракту, все же поглядывали все, высматривая силуэт и споря между собой, во что вся эта себемирова затея деревне встанет. И страшно мужикам было до ужаса! Ведь ведьмаки эти по природе своей сами похуже чудищ были… Смердящие гнилью убийцы, обвешанные трупами зарубленных гулей и топляков, с нечеловеческим чутьем и леденящим кровь пристальным жутким взглядом… Да только соседство с болотным лихом тоже несладким было, а потому, отпуская проклятья на весь ведьмачий цех и на всякий несчастливый случай посыпая по обычаю пороги солью, измученные крестьяне все ж таки втайне надеялись, что какой-нибудь такой ведьмак в Лихолесье в конечном итоге заявится и, сделав свою страшную работу, избавит деревню от смертей и напастей… По счастью или нет — но долго ждать им не пришлось. Ведьмак объявился в деревне через несколько дней, поздним утром, когда едва проглядывавшее сквозь густой зловещий туман солнце уже зависло над хатами в небе. Приехал он со стороны тракта, как все и ожидали, на караковой облезлой кобыле, к седлу которой были привязаны несколько волочившихся по земле отрубленных голов чудовищ. Завидевшие его силуэт еще издалека мужики сразу же разнесли весть по всей деревенской округе, пряча детей по домам и сами запираясь вместе с ними изнутри, чтоб только не столкнуться со страшным убийцей чудовищ где-нибудь на дороге. Только редкие старики, уже успевшие хлебнуть за свою жизнь немало горя, да пара отчаявшихся одиноких вдов остались стоять подле своих покосившихся срубов, с недоверием, страхом и презрением провожая взглядом приехавшего выродка. Иные из них, что были поотчаянее, даже бросались проклятьями, с опаской поглядывая на мрачную фигуру верхом на грязной лошади: — Урод! Приехал, окаянный выродок!.. — Чудовищ рубит, а сам ничуть не лучше!.. — И глядеть на него даже нельзя — а то как посмотрит в ответ, так хворей всяких заразных не оберешься потом!.. Баба Гражина, уже успевшая похоронить двоих своих мужей, прежде чем запереться в хате, даже плеснула помоями под ноги ведьмачьей кобыле, приправив свои проклятья смачным плевком, да только сам ведьмак на это даже глазом не повел, продолжив свой путь к одиноко стоявшему чуть поодаль от покосившейся оградки пустовавшему стойлу. Подъехав к стойне, он слез с седла и, подвязав поводья своей кобылы, развернулся лицом к деревне, позволив собравшимся наконец как следует рассмотреть свой пугающий вид. И до чего же страшно было смотреть! Выглядел этот ведьмак точь-в-точь как в книжках на картинках малюют: высокий, поджарый, с бледным, худым, нездоровым лицом, с жилистой шеей и глубоко запавшими от недосыпа глазами, весь испещренный шрамами, морщинами и рытвинами, как будто от давно сошедшей хвори. Одет он был в изодранное рубище, накинутое поверх клепаной куртки, да в поношенные грубые штаны с добротными сыромятными сапогами, доходившими до середины голени. При себе у него, как полагалось, имелся и неизменный атрибут ведьмачьей профессии: хорошо известный своим характерным видом посеребренный вострый меч… Весь в черной клепаной коже, не молодой и не старый, неаккуратно стриженный, поросший острой щетиной, с поблескивавшим медальоном на свету и рядом пугающих крючьев и ножей на поясе, вооруженный зловещим мечом, этот безродный выродок, чьим ремеслом было истребление всякого рода чудищ, смотрелся до того пугающе, что сердце при взгляде на него так и норовило упасть в пятки. А уж лицо… Такого безобразного и жуткого лица даже видавшие виды старики из Лихолесья припомнить не могли!.. Глазища желтые, челюсть кривая, рот корявый обвисает... Урод уродом. Вдобавок трупный смрад разил от ведьмака такой, что слезы в его присутствии сами собой начинали наворачиваться на глаза. Такой он был, этот ведьмак — страшный, будто черт! Волосы дыбом поднимались!.. — …Вот страхолюдина проклятая!.. — запричитали в страхе последние остававшиеся снаружи хат мужики. — Небось чудовищ просто стращает до смерти одним таким вот видом… А потом бошки им, мертвым, режет и всем рассказывает, что снес в бою! Высунулся из окна и Мирко, старостин сын, да при виде ведьмака так и обомлел, мгновенно спрятавшись и чуть не обмочив портки от страха. Смотрел на пришлого ведьмака и сам староста, и ком невыносимого отчаяния подступал к его горлу: ведь это по его решению этот ужасный выродок прибыл в деревню. Смотрел Себемир своим умудренным опытом взглядом, и горестные сомнения, полные страха, роились в его голове: ведь кем вообще мог быть этот убийца чудищ? Какой он человек? Что станет делать? Выполнит ли честно свой нехитрый ведьмачий уговор — убить чудовище и, взяв кошель с деньгами, поехать дальше на все четыре стороны — иль учинит какое-либо злодеяние, принеся новое горе и без того страдающей деревне? Не зря ж молва такая страшная о ведьмаках этих ходила… Смотрел — и понимал, что сделанного было уже не воротить… Держать ему теперь как старосте ответ. Помедлив несколько мучительных мгновений и наконец решившись, Себемир горестно выдохнул и с тяжелой поступью все ж таки двинулся навстречу ведьмаку, колеблясь и чувствуя, как сердце разрывается на части. Подступив ближе к вышедшему за оградку на дорогу страшному мастеру, Себемир сперва еще немного потоптался, а затем медленно и почтительно поклонился, будто бы не безродный приблуда, смердящий падалью и взявшийся невесть откуда, перед лицом его стоял, а сам владетель-барин не иначе. — Здравствуйте, мастер, — с почтением произнес Себемир, решив первым начать нелегкий разговор. — Беда ужасная у нас случилась… Только на вас уповаем мы нынче… — То, что у вас беда случилась, я уже понял, — небрежно оборвал его ведьмак на полуслове и из кармана своей почерневшей куртки надорванный листок бумаги вытащил. — Конкретно что стряслось? Пригляделся староста к клочку бумаги и с содроганьем сердца узнал их лихолесный клич о помощи, что повесили давеча они вдвоем с бондарем у ворот корчмы в соседнем хуторе. — Так ведь… лихо у нас… — промолвил он, щемясь и лишь с трудом заставляя себя поднять взор. А лицо-то у страшного мастера параличом разбито наполовину!.. — Какое лихо? — смотря в упор и пряча бумагу обратно в карман, снова вопросил ведьмак. — Чудище страшное на топях появилось, — вновь потупив взгляд, ответил Себемир, — уж семерых задрало. — Трупы остались? Я бы взглянул. — Нет, сударь. Всех схоронили. — В землю зарыли? Паршиво, — заметил ведьмак, весь передернувшись отвратно, — в таких местах мертвых лучше всего сжигать. Потом не удивляйтесь, что трупоеды и иже с ними набегают. — Так… где ж это видано, мастер ведьмак? — не удержавшись, несмело возразил староста Себемир. — Мы ж не городские, чтобы сжигать — богам так неугодно… Да и уважить мертвых, как деды испокон веков делали, надобно… — Кто видел ваше чудище? — в единый миг потеряв всякий интерес к теме, вернулся к прежним расспросам ведьмак, вновь оборвав растерянного старосту на полуслове. — Так… Все видели, сударь. Я в том числе. — Описать сможешь? Как оно выглядит. Мне надобно знать. — Ну… жуткое оно — слов нет, чтоб описать, — крепко задумавшись, начал припоминать Себемир. — Пошли мы с мужиками сперва его рубить своими силами. И поначалу найти никак не могли — видать, пряталось оно хорошо, окаянное. А потом, как надоело ему нас стращать, так оно и выскочило прямо из тумана, когтями бортнику нашему спину задев. Ну мы и бросились бежать, не помня себя от страха. А кузнецов сын, стало быть, не в ту сторону кинулся, потому как не нашли мы его больше, сударь. Видать, сгинул на топях… иль чудище его насмерть загрызло, — заметив то, как недовольно начинает блуждать у него за спиной тяжелый взгляд ведьмака, он сразу осекся и после кивнул покорно, к делу вернувшись. — А выглядело это лихо так. Ростом оно… подобно человеку, вроде. Морда ужасная… с зубами острыми, точно кинжалы, — признался Себемир, и ужас ледяной волной прошелся по его крепкой мужицкой спине. — Глаза огромные, словно монеты две. Смотрят так злобно, не мигая… и светятся! Огнем горят, мастер ведьмак! А когти и того страшнее: толстые, крепкие и острые — ну просто жуть! Я как морду эту в тумане увидал, так сразу и бросился бежать, так что вы уж не обессудьте, сударь, если слова мои вашему делу не помогут. — Этого хватит, — сказал ведьмак и головой рывком повел, точно по сторонам осматриваясь. — А сей туман, в котором чудище живет? Давно ли он тут появился? — Как Беллетэйн справили, — с горестью выдохнул староста, также устремляя глаза к затянутому непроглядным серым полотном небу. — И думается мне, что чудище это поганое в этом тумане гнездо себе устроило. А связаны они между собой, точно дитя и мать. — Правильно думаешь, — кивнул страшный приблуда и челюсть скривил преотвратно, — ежели издохнет паскуда, исчезнет и туман. Но убивать эту погань задаром я не стану: меньше тридцати оренов за такую работу я не возьму. Растерялся в этот миг несчастный Себемир сильнее прежнего: у них в кошеле такой суммы не набралось бы, даже если бы писарь взялся писать их клич о помощи без всякой платы. Едва только взглянул он на ведьмака, увидев того непреклонный безжалостный вид, так и сделалось ему от этого еще страшнее и тоскливее. Да что же делать теперь оставалось? Ведь верная погибель ждет деревню, коли убийца чудовищ выполнять свой страшный заказ просто откажется! И бумагу-то с кличем о помощи стращавый мастер сорвал: ежели развернется теперича да и уедет восвояси, никто более о беде окаянной и не узнает… Сердца-то у него точно нет, потому как видно, что нисколько ни жаль несчастных оголодавших крестьян этому вымеску проклятущему. Хоть даже если выскочит лихо прямо при нем из тумана, бросившись рвать местных дедов и детей на куски, тот даже меча не достанет, так и оставшись безразлично стоять себе в стороне. Хоть в ноги падай ироду. Не сделает без платы ничего. — Смилуйтесь, мастер, — с тяжелым сердцем взмолился староста, склонив голову, — нет такой суммы. Мы по монете скидывались с каждого двора. Всего немногим больше двадцати оренов набралось, да как писарю часть суммы отдали… — Ни монеты не скину, шельмец. И нечего тут обсуждать, — отрезал ведьмак, непреклонно скрестив руки на груди. — Что ж это я… задаром шею за-ради вас подставлять нынче должен?! — Не лгу я вам, сударь: мне ж шестой десяток пошел… — в отчаянии воздел ладони несчастный Себемир. — Вы в глаза мои посмотрите. Погибаем мы с голоду тут… На хаты наши взгляните: крыша у каждой второй прохудилась, а починить нет возможности. Последнее вам отдаем, изо рта у себя вынимаем… — Слыхал я такое не раз, — безжалостно ответил убийца чудовищ, мельком окидывая взглядом унылые покошенные срубы, — да только и меня ремесло мое кормит. Тяжелым камнем упало отчаяние на сердце старосты Себемира: ведь что еще могло спасти деревню, если не помощь ведьмака! И страшно было смотреть на истерзанные тела тех бедолаг, которых чудище до смерти задрало, а еще страшнее — в глаза детей несчастных, что плачут от голода и пришедших вслед за ним мучительных хворей. И ведь правду рассказывают мужики о ведьмаках! Бездушные они, без тени жалости! Хоть в ноги падай, хоть милостью матушки Мелитэле заклинай — не трогают их людские страдания, хоть даже перед глазами их ложись да помирай! Но и без помощи теперь уже никак. Иначе будет Мирко, себемиров сынок, и дальше хлебать похлебку с желудями, а после — издохнет однажды, как и все прочие местные кметы, потому как нет больше иного пути в Лихолесье, кроме как на погост — от голода страшного иль лиха когтей… Подумал об этом староста, и слезы сами собой на глаза навернулись. — Смилуйтесь, мастер ведьмак, — чуть не плача, сказал Себемир, и жуткий убийца чудовищ уставил свой мрачный взгляд на него. — Некого больше просить. Только на вас и надежда, — сказал это, а сердце в груди так с болью и надломилось. Недолго еще беседовал староста с ужасным убийцей чудовищ — мужики уже и забеспокоились, да только встревать в этот тяжкий разговор никто не рисковал. В итоге разошлись спустя немного времени Себемир с ведьмаком в разные стороны: староста, глядя в землю, направился в хату к себе, ведьмак же, оставив пожитки, с одним только мечом на болото пошел.1. Лиха беда начало
16 марта 2021 г. в 22:49
Много несчастий принесла в деревню Лихолесье дождливая весна этого года: еще с зимы деревню буквально перетоптали войска, опутошив амбары, безжалостно пройдясь по каждому подворью, насильничая, зверствуя и грабя, затем на Бирке оголодавшая стая волков загрызла хуторского охотника, чье мастерство кормило немало ртов в деревне, а в довершение на Беллетэйн проходивший через окрестные леса разбойничий атаман со своей шайкой ради потехи вырезал половину оставшихся мужиков, бросив некогда славную деревню гибнуть от голода. Оставшиеся в Лихолесье вдовы и старики потянулись к единственному оставшемуся источнику выживания — собирательству кореньев, ягод и съедобных трав на раскинувшихся вокруг деревни полесьях и топях — ведь местный владетель, привыкший прожигать жизнь в постоянных приемах и разъездах, никакого интереса к горестям своих кметов не проявил.
Тяжело было старосте Себемиру смотреть на то, как его родная деревня, которую некогда построили на окраине леса еще деды и прадеды и которая затем за пару неполных столетий разрослась до размеров небольшого села, медленно вымирает от болезней, голода и разрухи. А ведь раньше, бывало, на Мидаэте в деревне ярмарки покраше городских устраивали, и съезжались на них не только крестьяне с соседних сел и хуторов, но и купцы, а вместе с ними бродячие артисты и художники! В прежние времена груженые товаром обозы буквально ломились от тяжелых мешков зерна и здоровенных кусков сочного свежего мяса, а крепкий упитанный скот продавался по ценам не ниже столичных, и в воздухе витали до того восхитительные ароматы меда, цветов и вина, что душе хотелось петь и воздавать хвалу богам… Теперь же остались от тех былых времен одни только горькие воспоминания: слишком уж многих пришлось отнести на погост с приходом нового несчастливого года.
И словно всех этих несчастий было мало, на болотах, что примыкали к деревне, привлеченные трупами, завелись чудища, о которых ранее рассказывали разве что только старики да ворожеи… Топляки, гнильцы и прочая мерзость, словно почуяв скорый бесславный конец некогда цветущей деревни, сползлись из самых темных уголков непроходимых чащ, обосновавшись на топях и отрезав несчастных жителей Лихолесья от последнего оставшегося источника пропитания — возможности без угрозы для жизни собирать на болотах травы и ягоды. Густой и словно неестественный зловещий туман застелил некогда залитые солнечным светом поляны и полесья, закрыв собою небо и погрузив остатки деревни в пугающую полутьму. По ночам со стороны топей начали доноситься до того ужасающие завывания, стоны и плач, что измученным всеми этими непосильными тяготами жителям Лихолесья боязно стало выходить за порог собственного дома: казалось, будто бы в этом тумане скрывается нечто еще более ужасное, кровожадное и ненасытное, только и ждущее того, чтобы сожрать заблудшего путника… Все понимали, что лихо подобное в скором времени доведет их деревню до новой беды, и в скорости очередные несчастья посыпались на головы несчастных кметов Лихолесья словно из рога изобилия…
Первой от появившейся на болотах нечисти погибла деревенская травница Аксинька, продолжавшая на свой страх и риск заходить по одной ей ведомым тропкам на заболоченные поляны, где можно было нарвать ягод черники или морошки: деревенские мужики нашли ее истерзанное и обглоданное тело неподалеку от леса. Затем утянуло чудище под воду брата с сестрой, веселых, прозорливых ребят, которые тайком от матери, заигравшись, отошли от протоптанной дороги чуть дальше обычного… Еще спустя кое-какое время в тумане сгинул старик Мелентий, пошедший на болото за единственной оставшейся козой. Пробовали мужики разобраться с бедой своими силами: взяли вилы, топоры и косы и с огнем пошли на болото — чудовище их окаянное искать. Да только как выскочило на них нечто из тумана — с огромными светящимися глазами, когтищами, как у волков, да только на пару пядей длиннее, да с отвратительной скалящейся мордой, полной острых, как лезвия ножей, зубов, — так мужики и бросились врассыпную, не помня себя от ужаса и только и слыша за спиной что нечеловеческие крики и неописуемое рычание, переходящее в пронзительный визг… Вернулись в деревню не все, да и тем, что смогли, досталось порядком: бортнику Волько лихо поганое спину подрало, да так, что он слег и спустя пару дней околел в лихорадке… Кузнецов сын и вовсе пропал — его вообще не нашли, как потом не искали… А те, что все же смогли избежать этой участи, навсегда приобрели седые волосы на полголовы да дикий затравленный взгляд, какой бывает у тех, кто от погибели своей сумел сбежать.
И стало понятно тогда, что жителям оголодавшей деревни, схоронившей и без того слишком много крепких хороших мужиков, справиться с этим лихом растреклятым своими силами не удастся… И пусть сердце уже немолодого Себемира сжималось от одной только мысли о том, что придется искать помощи у богопротивных выродков, именуемых в народе ведьмаками, после того, как чудище задрало бондареву дочку, собравшись с силами, как староста он все-таки созвал собрание.
— Надобно звать ведьмака, — с камнем на сердце заключил Себемир, собрав всех оставшихся жителей Лихолесья, едва только мужики закончили засыпать могилку девочки.
— Ишь, чего надумал! Ведьмака звать! — гневные возмущения перепугавшихся суеверных кметов посыпались на старосту буквально со всех сторон.
— Беду накличешь! От ведьмачей этих одни несчастья — они похуже солдат будут! — злобным шепелявым голосом прошипел в такт остальным и худой сморщенный старик, отец самого старосты Себемира, которому шел уж, наверно, девятый десяток и чей нрав с годами стал совершенно несносным. — От одного их только взгляда скот дохнет и бабы рожать перестают! Убийцы они все, распроклятые!
— Старик твой дело говорит! — заметил другой, а именно лысый мужик с болезным испитым лицом. — Видал я краем глаза одного такого в трактире на распутье: молва ходила, что ведьмак оный свои зелья колдовские из перетертых в порошок человечьих костей варил, и мужики полезли пожитки его проверять, чтобы, стало быть, на колдуна этого донести, ежели правда все это. А выродок этот, как увидал, что они в вещах его роются, всех мечом своим на ошметки настругал!.. Пятерых мужиков зарубил — и не вздрогнул!
— Нет, уж! Не нужны нам тут ведьмаки в нашей деревне! Все одно — погибать.
— Дураки вы все пустоголовые! Выбора нет!.. Задерет нас всех здесь чудище, если мы будем и дальше сидеть сложа руки! — не дождавшись одобрения, воскликнул в сердцах Себемир. — Скольких еще схоронить мы должны, чтобы вы все опомнились? Не могу я больше смотреть на то, как гибнут наши дети. Не справимся одни мы с этим лихом — надобно мастера звать! Идти в соседний хутор и бумагу с кличем о помощи на доску вешать.
— А чем платить-то будем окаянному, ежели он на клич явится? — заверещала согбенная старуха, всегда привыкшая ругаться, прежде чем договариваться. — Они-то, ведьмаки эти, уж больно до золота охочи. За просто так палец о палец не ударят.
— Вот соберем монет, хотя бы по паре с каждой хаты, и заплатим… — протянул Себемир, и недовольный вой голосов снова обрушился на него со всем сторон.
— Вот еще! Выродку я платить не собираюсь!
— Последние монеты — убийце чудищ отдавать!
— А вообще говорят, что они, ведьмаки эти поганые, коли награда их не устроит, детишек вместо платы забирают! У них же нет ни чувств, ни сострадания — их даже слезы матерей, у коих они детей уводят, разжалобить не могут!
— Я заплачу, — оборвал неожиданно все бабьи и мужицкие голоса единственный надтреснутый болезный голос бондаря, что девочку свою похоронил, и прочие жители деревни в один момент замолчали, поразворачивав головушки свои. — Поеду в соседний хутор да инструмент продам, а на деньги эти, стало быть, у писаря бумагу с просьбой о помощи закажу. Ежели пара монет останется — все ведьмаку отдам. Лишь бы он только голову той твари, что дочку мою задрала, притащил.
— Я тоже, — уверенно проговорила невысокая исхудавшая от голода и болезней женщина в стороне от него, — у меня и без того, окромя сестры мой Аксиньки, никого родного не оставалось, а как сгинула и она, так нет больше таких несчастий, какие испугали бы меня. Пусть приходит ведьмак, ежели сможет сделать так, чтоб никого больше хоронить не пришлось.
— Все скинемся, кто сколько сможет и пожелает, — твердо поддержал их староста Себемир, не давая толпе вновь раскричаться, и, окинув всех горестным, но вместе с тем и ставшим пугающе уверенным взглядом, подытожил: — Нам жить тут как-то дальше и соседу в глаза смотреть. Так и поступим по-людски, кому как совесть подскажет. Сбросимся на писаря и пойдем бумагу на доску в соседний хутор вешать — может, какой убийца чудовищ про нашу беду и прознает. А коли вы все так боитесь, то и говорить с ведьмаком этим, если он, стало быть, явится, буду я сам. Вы же по хатам запритесь и ждите, чем кончится: как сделает свою работу ведьмак, так я ему кошель с монетами отдам и сразу на дорогу укажу, чтобы проваливал.
На том и порешили. Уставшие и измученные горестью и страхами, уныло потянулись к домам своим жители Лихолесья оголодавшего, по дороге боязливо переговариваясь между собой и на чем свет стоит ругая старосту за то, что так опрометчиво решил убийце чудищ все жизни их несчастные доверить. Вместе со всеми плелся и сам староста, понурый и придавленный навалившимися бедами и новой возникшей заботе о ведьмаке: ведь как ни больно было бедному мужику признавать необходимость в помощи такого убийцы чудовищ, знал Себемир и немало ужасных историй, которые рассказывались мужичьем о представителях ведьмачьей профессии. Страшно было звать такого выродка-мутанта в родную настрадавшуюся деревню! До дрожи страшно! Ведь какие только страсти не рассказывали! И что людского в ведьмаках не оставалось ничего после перенесенных мерзких ритуалов, и что порубить человека для них было столь же просто, как снести голову утопцу или гулю!.. Пожалуй, даже проще, ведь что могли поделать простые деревенские мужики против того, кто рубит чудищ?! Нет, нет, до жути страшно было! Да только что оставалось делать-то? Жить на болотах, смиренно ожидая неизбежной гибели от голода или когтей лиха, было немногим лучше. Выбора нет!
Опустилась постепенно на деревню ночная мгла густая, а в и без того затхлом сыром воздухе над топями распространилось ужасное зловоние, предвещавшее скорое появление жадной до человеческой плоти болотной нечисти… С тяжелым сердцем и предчувствием надвигающейся беды вернулся Себемир в родную хату, где уже грелось возле огня его небольшое семейство, состоявшее лишь из престарелого немощного отца, несчастной болезной жены и единственного пережившего весну семилетнего сына. Затворив за собою дверь и заперев ее на засов — с появлением чудищ в некогда открытом и гостеприимном Лихолесье наглухо закрытые двери и ставни стали горькой обыденностью, — староста Себемир опустился за стол, устало подперев уже начавшую седеть больную голову обеими руками. Сыночек старостин, который звался Мирко, подвижный и любопытный мальчишка, кому обыденно необходимо было знать буквально все, на этот раз, завидев беспокойство отца, с расспросами лезть к нему не стал, вместо этого лишь молча забравшись на печку.
— Садись к столу, любушка, — ласково пролепетала едва различимым голоском худая и бледная от нескончаемых хворей жена Себемира, Леслава, — я нам похлебку сварила, из желудей да кореньев…
— Дурень он, любушка твой пустоголовый! — вдруг злобно рыкнул на нее старик, отчего бедная женщина вся сжалась, голову кручинную втянув поглубже в плечи, а тот так и принялся что есть сил ругать своего сына-старосту: — О-ох, накличешь ты несчастий на деревню нашу! Ох, накличешь! Боком тебе выйдет это твое упрямство! — не унимался старый дед, с тяжелым кряхтением забираясь на лавку и вытягивая на ней скрюченные от старости ноги. — Накличешь беду на семью нашу, помяни мое слово! Тебе же, дурню, говорить с выродком этим от лица всей деревни!
— Значит, и буду говорить, коли такая надобность встанет, — вновь твердо заключил Себемир, — не для того меня старостой выбирали, чтобы я без дела сидел в то время, как люди тут гибнут.
— Гибнут-гибнут! Заладил тут, дурень! — все ворчал несносный дед, отворачиваясь к стене. — Всегда люди гибли, во все времена! А вот коли проклянет тебя мутант окаянный, не будешь ты умничать больше, баран!..
Ничего больше не отвечал отцу Себемир, лишь молча хлебая безвкусную похлебку, сваренную несчастной ослабевшей за одну весну женой, и так горько и страшно делалось ему на душе. Вот только троих своих детей он уже схоронил с прошлого Мидинваэрне, и особенно горько теперь было ему смотреть на своего последнего оставшегося сыночка, младшего Мирко, у которого от голода и желудиной похлебки уж ребра на боках проступать начали. А как можно было сберечь сына, ежели на болотах и в лесу, где росли лечебные травы, грибы и ягоды, завелось лихо? Не обойтись теперь было без ведьмака.
Тяжелая гнетущая ночь опустилась на деревню, а вместе с ней погасли последние огни в отсыревших покосившихся хатках: люди попрятались в свои спасительные уголки, дабы не приманить рыщущую в ночной мгле болотную гадость. Шептали они свои молитвы Мелитэле, моля богиню укрыть себя и родных от жестокого лиха и тихо надеясь дожить до первых спасительных лучей рассвета, когда повисший над Лихолесьем зловещий туман начнет хоть немного рассеиваться. Пытался уснуть и Себемир, прижимая к груди содрогавшуюся от чахотки и прочих хворей совершенно сдавшую к лету жену, вмиг постаревшую будто бы на десятки лет от скоропостижной гибели всех троих своих старших сыновей… И только Мирко не спал, ворочаясь на печке и все раздумывая над тем, о чем шептались взрослые весь вечер до самого сна. Не удержавшись, он наконец решительно свесился с печки и тронул чуть задремавшего на лавке деда.
— Дед, а, дед. А чего ты на тятьку так осерчал? — прорезая своим детским пытливым голоском звенящую тишину в хате, прошептал Мирко, и тот только недовольно заворочался, кряхтя и скрипя старыми истершимися костями.
— Вот я тебя сейчас огрею по хребту оглоблей! Ночами надобно спать! — проворчал дед, с трудом переворачиваясь на другой бок и протягивая руку к любопытному внуку.
— А все-таки чего ты тятьку бранил? — спрятавшись обратно на печку, повторил свой вопрос тот, улыбаясь и поглядывая краем глаза на вновь разворчавшегося деда, и тот, поразмыслив, все ж напоследок ответил, надолго омрачив ночную тишину зловещим предостережением:
— Тятька твой ведьмача звать в деревню надумал. И ежели такой выродок здесь появится, чтоб я тебя, поганца мелкого, за порогом хаты не видал!