— Она?
Степняк потел. Не росой, не каплями, но тонкой блестящей плёнкой, которую иссохшая бурая кожа как нарочно не желала впитывать. Жар как будто не поднялся ещё до предела, но тут не угадать, степняки его переносили легче. Они всё переносили легче, упрямее, тише и молча. Крепкая кость, глупая.
Этот мок на глазах, лениво моргал опухшими веками, горел если не кожей, то внутри, выдыхая воздух в разы горячее, чем вдыхал; но на все вопросы о боли лишь пожимал плечами — да что там, мол, боль твоя. Белки глаз жёлтые, печень в этот раз ело. Подкожных кровоизлияний ещё не было, вены не набухли, но до этого скоро. Полчаса, час, и первые расцветут. Артемий почти видел те места, где уже завязывались почки.
— Она, Кровный.
Тряпичная маска на лице глушила слова, сама намокла от дыхания. Но степняк услышал. Кивнул безразлично, мельком лишь глянул в сторону, на полотняную перегородку, натянутую между койками лазарета. Стон за ней нарастал, перемежался плачем. Морфий кончился, а новокаином тут разве что с головы до ног обколоть.
— Как кровь гореть начала, так и понял, что она.
— Давно?
— Утром, как проснулся.
— О симптомах надо сразу мортусам сообщать, дом не покидать. Чего тянул, кого ждал?
— Тебя ждал, эмшен. Ты тут после обеда, все выучили уже.
Артемий не ответил, нахмурился. Знал, к чему идёт. К Линиям. К долгу. К корням. И крови, и нервам, и костям. К тому, как он, Бурах, сын Бураха, из этой земли рождён и твирью откормлен, а потому не иначе как третий — четвёртый, пятый, двадцатый — глаз открыться должен и видеть невидимое. Не ксероз, гипергидроз и тремор, а сушь, влажь и какую-нибудь блажь.
Не было сил ни слушать, ни пытаться понять.
— Птицы эти разглядят разве чего? Или могой столичный? — продолжал степняк, не замечая или не желая замечать, как мрачен его доктор. — Слепые, как мыши летучие, когда дело до Линий доходит.
Терпи, Бурах, сын Бураха, не пыли. Не смейся над их древней простотой, говорил бы отец, — простота эта чёткая, крепкая, острая. Что уж проще того же ножа, а в нужных руках...
— Линии тут не при чём, Кровный, — ответил Артемий, надеясь только, что подбирает язык, понятный этому человеку. — Лекарства для всех одинаковые. А на Песчанку так насмотрелись, что каждый разглядит, даже мортусы.
— А что, есть лекарство?
— ...Нет, — он отошёл — по делу, не просто глаза отвести — и перебрал сиротский склад медикаментов. — Но антибиотик замедлит, время даст. А тут никогда не знаешь, каждый час на счету.
— Да мне что этот час, эмшен. Всё одно. Я не за лекарством, я просто... сюда. Не гони только.
— Тут лежачие уже, чужую койку займёшь. В карантин иди.
— А мне долго? До того, как лягу?
— Часа четыре.
— ...И потом ещё?
— Ещё пять-шесть.
Степняк кивнул, слез с койки на пол и сел, облокотившись о колени. Стон за перегородкой всё не утихал, набирал высоту, захлёбывался, спотыкался и падал оттуда в хрип, рвался сиплым кашлем. Степняк медленно, но верно начал раскачиваться в такт ему, будто ловил в неиссякаемом звуке какую-то мелодию. Заметив взгляд Артемия, стыдливо потупился:
— Я подожду, эмшен. Не гони, я койку не держу, видишь. Говорят, она потом в голову приходит, язва-то. Говорит что-то. Не хочу один быть, когда услышу её. Не выдержу, не верю себе.
— Здесь зараза повсюду, тэнэг.
— Так и во мне уже зараза. Я на место пришёл, просто раньше.
Бурах качнул головой, но промолчал — какой был смысл спорить? Крепкая кость, упрямая, глупая. Сам такой же. Только болван будет время терять, одной по другой молотить. А времени в обрез. Каждый проходящий час ужимался, спадался, как проткнутое лёгкое, становясь меньше предыдущего. Сегодня промелькнуло быстрее, чем вчера. Завтра будет ещё короче. Время тоже билось в агонии, усыхало в пожаре в этом аду.
Не думай об этом, сын Бураха. Это тоже трата времени, эта сложность. Упрощай до ножа.
Он отвернулся от степняка к столу с инструментами, чистить. Скоро понадобятся, судя по стонам. Недолго уже осталось, а там вскрывать, извлекать, изучать, варить... Была какая-то высшая справедливость, что мёртвые шли на лекарство живым. Или наоборот, не было ни капли?
— Был бы Термитник открыт, пошёл бы в Уклад, попросился, — говорил ему в спину степняк. — Хотя бы и у порога лечь.
— До закрытия ушёл?
— Я давно ушёл. Ноготь я отрезанный, эмшен, сам себя от Уклада отсёк. В город пошёл, думал, сапогами промышлять буду, сам буду. Добрые сапоги выходили. А вот что умирать одному придётся — не думал.
Артемий кивнул, не оборачиваясь. Стадное чувство Уклада он помнил c детства. Все — одна плоть, одна многоголовая, многотельная хтонь. Принимал ли отец роды у степнячки, чей организм не справился по старинке, вскрывал ли нарыв или вправлял перелом — стоило кричать одному, как ему тут же кто-то подкрикивал, стоило упасть на пол, как рядом падал ещё кто-то, и любое соло превращалось в хор... Боль дробилась, растягивалась. Раздели её одну на тысячу, две, три, четыре тысячи орущих глоток — и растворится, как капля в Горхоне. Где нет «я», там «я» ничего не страшно.
— ...Сапоги и правда добрые, — бросил он степняку, чтобы сказать хоть что-то.
— Отдашь кому? Из наших, из Уклада. А то и из города кому, ладно уж. Не пропадать же со мной.
— Там мортусы разберутся, — глянул всё же на степняка. — Замаливаешь чего, Кровный?
— Отдаю, эмшен. Чего при жизни не отдал. А я ничего не отдал, брал только. Страшно теперь в землю-то. Если уж отец твой, сам Бурах-эсегер земле не угодил, не принимала его, то мне куда? Выплюнет костями да глиной, тварью безымянной.
— ...Мёртвых со вчерашнего дня сжигают.
Степняк и вовсе сник, насупился. Земли не видать после смерти — это страшнее неё самой. Конечна она только, земля эта, а раздувать чумные кладбища, когда мертвых и так больше живых, роскошь рискованная. Артемий молчал, смотрел, как борется на смуглом лице гнев с принятием, и давил собственные слова, уже готовые сорваться с языка. Но время утекало, и слова уже не столько давились, сколько лепились — в иные, на ином языке, с иными смыслами. Этими уговорит.
Нужно уговорить. Потому что иначе — он не хотел, но всё-таки сделает.
«Вы цените долг, Бурах?» — «Даже слишком».
Это правда была. Хоть на него и смотрели иногда, будто он шутит. Или правда — шутка? Или только его правда — шутка?
Не пыли, Бурах. Упрощай.
— Мне отдашь? — спросил он наконец. — Кровь свою, плоть, всё?
— ...Тебе зачем, эмшен? — степняк не испугался даже, опешил больше. — Ты сын отца своего, всё и так твоё...
И совесть моя, и врачебная этика моя, и Клятва Гиппократа тоже моя. Куда ни плюнь — всё моё, аж складывать уже некуда.
— Она бегает, тварь эта, Кровный. От органа к органу, от слоя к слою. По всем трём скачет, и каждый раз — по-разному. В тебе тоже сейчас битва, и ты — поле боя. Посмотреть хочу, пути её изучить, — поморщился, будто следующее слово и на вкус-то неприятно было: — Линии её понять. Разрешишь? Яргачин раскрывает там, где плоть сама желает расступиться. Поэтому и прошу. Чтоб ты пожелал.
***
Морфий кончился, но новокаина он не пожалел. Но если уж честно, не степняка ведь обезболивающим колол — себя больше, совесть свою. Если они все одно тело, то и до него должно что-то докатиться?
Дал закусить ремень — как издёвка смотрелось, но степняк вонзил зубы, глядя на него восторженно и преданно, собакой на хозяина. Положил скальпель на оголённое брюхо, чтобы металл от кожи нагрелся; мышцы сократились непроизвольно. Степняк и сам усмехнулся от своей реакции, нервно, по-детски. Страх всех превращал в детей. Кроме детей, из которых он лепил взрослых.
— Старайся не кричать, — тихо сказал Артемий. — Тут всех не перекричишь, но мышцы напрягаться будут. Больше крови впустую уйдёт.
Степняк кивнул с готовностью, с вызовом даже. Терпеть, мол, это мы умеем.
На очередное прикосновение металла кожа уже не отреагировала. Анальгетик начал действовать. Мышцы расслабились, не дёргались машинально, гадая, где именно в них войдёт лезвие.
Прости меня.
Скальпель точил сам, так что кожа и слой брюшного жира сдались легко. Ещё серозную оболочку не тронул, только края разреза расставил, а жаром уже пахнуло. Тут она гнездилась, мразь, пировала. Артемий закрепил края так, чтобы кровь не вытекала наружу, сливалась в саму брюшную полость. Пусть купается, не остывает подольше, пусть не чувствует вторжения.
Степняк задышал урывками, стон так и лез сквозь ремень и зубы. Артемий, не глядя, опустил свободную от скальпеля ладонь на его грудь. Чуть надавил на выдохе, приотпустил на вдохе, задавая ритм. Вибрирующий внутри крик ощущался пальцами даже сквозь перчатки. Он впитал его, выпустил собственным тихим шипением.
Ты не один, Кровный, я здесь.
Три слоя, говорил отец. Нервы, кровь, кости. Анальгетик бил по слою нервов. Это утешало как-то, что ему хотя бы не так больно, как могло быть. Но вот всё остальное? Ведь есть и другие слои? На каком слое ему одиноко? На каком — страшно? На каком слое он, Бурах, паскудный предатель и лжец?
Упрощай.
Печень. И правда печень. Уже обугливалась, сжималась, обезвоженная и изъязвленная; блестящая обычно, склизкая и гладкая поверхность мяса теперь глотала свет провалами и узелками, не отражала. Желудок подгорал. Почек он с такого ракурса не видел и не увидит, если остальные органы не вынуть, но их наверняка тоже уже зацепило. Кровь густела на глазах, сворачивалась, казалось, едва покинув жилы — а то и прямо в них.
И хотелось немедленно показать это кому-то. Что вот она, он её видит, а она его — нет. Дышит жаром, разъярённая, пульсирует, как будто спрятаться хочет, от света или от воздуха. Или от него. Зарывается глубже, жуёт по пути всё, что подвернётся...
Кто он такой, чтобы смотреть на это в одиночестве? Рубина бы сюда, но Рубин в другом конце зала, недоорёшься. Кому рассказать? С кем поделиться? С кем обсудить? С кем
пережить?
— Вижу её, Кровный, — сказал он тихо, боясь шевельнуть ладонью на груди, но всей силой стараясь сделать эту ладонь
ощутимее. Не весом, так волей. — Не спряталась. В тебе не прибьём, но в ком-то прибьём, найдём способ. Пусть говорит тебе, если хочет, всё равно врёт. Слышишь, Кровный?
Степняк не ответил уже. Перекушенный ремень лежал на койке. Когда-то умер. Когда-то. Упрямо, тихо и молча.
Замолк и стон за перегородкой.
Артемий остался один.
***
Рубин встретил его красными глазами того, кто не спал уже пару лет. На бритом лице алели борозды от завязок маски. Артемий поставил ящик на стол у подмостков.
— Данковский если объявится, вот эти пусть глянет.
— Это что?
— Пациент с Песчанкой, но умер не от неё. Ножевое, без кровопотери почти. Органы только-только поражать начало, я на лёд положил, дольше сохранится. Помнишь его теорию про то, что бактерии колонии строят? Вот к этому в тему будет.
Рубин если и хотел что-то спросить или сказать, нужных слов так и не подобрал. Вышли слова все, кончились. Морфий туда, образцы сюда, пациента отметь, лекарства по списку — вот и всё, что осталось от слов. Кивнул только, в табеле очередную палку проставил.
Артемий скинул казённые перчатки в ведро с хлоркой, маску туда же, и вышел из лазарета, в умирающий город. Кровь степняка нёс в бутылке в кармане. Немного, но он знал, под какое дерево её вылить, где точно в землю уйдёт. Не выплюнет, пусть попробует только, сапогом в глотку запихнёт.
Улицы-жилы стояли пустыми, и он припустил по ним, одинокое белое тельце. Крик города тоже был сдавлен, вибрировал под подошвами. Он впитал и его, выпустил мелодичным посвистом. Чувствовал, разделял, дробил. Ведь если откровенно — если оправдываться — не покидал он Уклада. Просто его Уклад разросся в сотни. Его собственная хтонь не только мычала по-бычьи, но и дымила заводскими трубами, говорила несколькими языками. И всё это — одно тело, его тело, которое просто нужно спасти.
Конечно, были и другие слои, много. Сотни и миллиарды, тончайшие, хрупкие, болящие. Он чувствовал каждый, но до них ли? Работать надо, искать, находить. Знать, что не выйдет, но всё равно делать. Поймёшь потом когда-нибудь смысл этого всего, если повезёт и время останется. И захочется ли?
Упрощай, Бурах, упрощай.
