раз
Москва встретила Игоря нерадостно и провожала точно так же: суетливо снующие из стороны в сторону люди с огромными чемоданами, звучно стучащими по полу, ежеминутно раздающийся из динамиков женский голос, режущий слух, и сам факт того, что его отправили сюда в качестве сопровождающего, чтобы выписаннный сначала из больнички, потом из рехаба и почти списанный в утиль майор Хазин "не дай боже не попал в какую-нибудь переделку", как наставил Прокопенко, так, что в целом складывалось ощущение, будто в напарники для сложного дела ему дали ни больше ни меньше министра обороны. За сверкающим острыми скулами и темными очами парнем нужен был не только глаз да глаз, но и ухо да ухо: добрая душа Петя Хазина едва не до конца отойдя от наркоза за милую душу выложил все, что помнил, начиная от меню злосчастного бара, заканчивая потрохами и потрахами Дениса Сергеича. Грому сидеть в недешевой кафешке в Шереметьево, нетерпеливо попивая недешевый невкусный черный (возможно еще и не) кофе, в кожанке было жарко, а в одной футболке — было, мягко говоря, холодно, поэтому оставалось проклинать все, что окружало его, включая телефон, оповещающий об смс-ке от сослуживца, настойчиво предполагающего ему присоединиться к нему в туалете. Предложение под стать двум майорам доблестной полиции, что сказать. Особенно московскому, о котором в наркоконтроле не желали слышать, в фсб — видеть, в полиции — знать. И дорога была ему прямиком на свалку, если бы не абсолютно безнадёжное дело гипнотизерских наркош-потрошителей, которое точно должно было свести его если не в могилу, то хотя бы к долгосрочному отстранению, перетекающему в безмолвное управление. Сам Петр, аки его столичный новыйдва
Хазина всунули ему в напарники словно никому не нужного щенка, от которого просто надо было избавиться, чтобы не топить, и за спиной у него было, мягко говоря, увлекательно прошлое, складывающееся в справки и от психиатров, наркологов и, напротив, из ГУНКа. И в тот вечер, когда Гром, найдя их в закрытом архиве, радостно тыкал ими Прокопенко в лицо в надежде, что тот сжалится над московским мальцом и не будет приносить его в жертву Громовским амбициям, Игорю было доходчиво объяснено, что следующая справка, которую он найдет, если от этой затеи не отступится, будет его характеристика на бирже труда; да и все его труды прекрасно обволакивают рамки статьи за превышение должностных полномочий. Возвращаясь к Пете — у него, похоже, была, экстравагантная привычка: становиться тем, кого презираешь. Зародилась она у него в детстве, когда ребенку активно вталкивали в голову всю возможную информацию про вред наркотиков и вред, который барыги, их употребляющие, приносят идеальному строю общества, позже проявляется у Пети-подростка, бесящегося с долговязых ментов-сослуживцев отца, а в маниакальную стадию входит, когда в привычную, нарисованную отцом, патриархальную картину мира не помещается западная толерантность и для него смотрится пятном-кляксой, а, выражаясь языком более простым, пришло и его время причислить себя к почетным членам ЛГБТ-комьюнити. Но, тем не менее, сейчас не о любовных пристрастиях героя-любовника, а о давящей его митингующей толпе, что происходит по вине Грома, у которого, Петя готов поклясться, на плече сидит чертёнок, так и подбивающий «ну, хули в минус двадцать в участке сидеть, пойдем влезем в пекло, скучно же живём». — У вас в отделе нет дел важнее, чем ловля жмыхов в час-пики? Хазин стряхнул невидимую пылинку с бежевого пальто, скептически приподнял бровь и закурил черт знает какую по счету сигарету. — Нет, блять, минуты-трефы. Во-первых, не жмыхов, а подозрительных лиц, потенциально опасных обществу. — Игорь немного прогнулся в спине, разминая кости и заставляя кадык москвича нервно дернуться. — Родной, — Игорь улыбается по-лисьи, по-крысьи, вынуждая Петю приготовить белый флаг, — а че ты возбухаешь? Какая у вас, у барыг, логика? Рыбак рыбака видит издалека? — кровь медленно выступает из потрескавшейся на морозе сухой кожи на нижней губе (Петя силится, чтобы не слизнуть, и тут же отвешивает себе, как следует). — Если тебе Канары надоели, то ты так и скажи, тебе быстро на нары путевочку организуют. На их яркую словесную перепалку оборачивается какой-то мужик гоповатого вида, явно неоднократно по упомянутой путевке бывалый. — Ты че, бля, мусор?! Действуя, очевидно, по тактике "бей-беги", он заряжает кулаком Игорю промеж глаз, из-за чего тот от неожиданности и от простейших законов физики валится на землю на потеху Хазину. — Приплыли, блять. А еще говорят, что хороший мужик на дороге не валяется. — Петя довольно ухмыляется, скалится и насмехается, довольствуясь возможностью наконец посмотреть на Грома сверху вниз. — Орда, подъем! Нас ждут великие дела.три
Петя довольно скалится и откровенно ржет, обрабатывая Грому нос в туалете отдела. — У кошечки не боли, у собачки не боли, у Грома боли и посильнее. Может хоть так неповадно будет. Он любезно наклеивает на нос пострадавшему пластырь и на последок коротко касается побитого носа губами с характерным чмоком, унося ноги подальше и тем самым спасая собственный нос, оставляя Игоря в недоумении. И это их первое совместное появление на работе. "И последнее" — тихо шепчет Ксюша на ухо Цветкову, наблюдая за тем, как к столику Грома, за которым уже неделю сидит москвич, приближается сам Гром. Игорь ненавидел бумажную волокиту, ненавидел сидеть на одном месте, ненавидел работать по строго выстроенной методичке и выводить строгим почерком строго встроенный рапорт по той же строгой методичке. Еще больше Игорь ненавидел только Хазина, который все выше упомянутое с удовольствием — показушным ли, настоящим ли — делал за него и вместо него, его самого не спрашивая и читая с полуслова. Игорь любит погони, движение, загадки, а Петя был одной сплошной загадкой, которую разгадать не удавалось, папиным сканвордом с вырванными ответами, сложной олимпиадой по английскому. И еще больше он ненавидел то, что Петя все это знал, всем этим умело пользовался и этим манил, а это уже представляло собой картину студенческой общаги, где смазливая первокурсница заливает горящую сковородку с маслом водой. — Это мое место. — отчеканивает хмуро Гром. На первокурсницу Петя не тянул, хотя смазливостью отличался, да и воды не было, только уродливо белоснежный бумажный стаканчик с кофе. — Здесь не подписано. Пересядешь. — незаинтересованно пожимает уголками губ Хазин, не отрываясь от текста. Нравилось ли ему это писать? Ни черта подобного. Но выведение аккуратных маленьких букв превращалось в терапию, позволяющую похвалить себя за такую мелочь лишний раз и паралельно побесить напарника. Ебанет или не ебанет. Игорь с грохотом садится рядом, притащив стул, и, словно играя в ту же игру на проверку прочности нервов соперника, берет стаканчик Хазина с кофе и делает глоток, морщась от сладкой гадости. — Это мой кофе. — Здесь не подписано, — пародирует, — да забери эту дрянь. — Гром ставит на стакан на место, как бы случайно опрокидывая его. Жидкость уродливой кляксой растекается по красивому отчету и Петиной рубашке, заставляя мужчину резко встать, опрокидывая стул, и уйти в уборную. Он нервно оттирает намоченным бумажным полотенцем дурацкое пятно на идеально выглаженной ткани, борясь с желанием разорвать ее к чертям. Сложив руки на груди, заходит виновник торжества грязи и безобразия. — Купишь себе новую, ничего страшного. Как будто последняя рубашка на свете, жмот. — Последняя. — зло отрезает Петя. — У тебя рубашек что ли нет? — Нихуя у меня нет, ясно тебе? — он резко поворачивается и встряхивает Грома за плечи, несмотря на разницу в росте. — Как тебе, дураку, объяснить, что нет ничего вообще? Ты же нихера глубже не пытаешься залезть, все у тебя всегда просто. — Петя отворачивается обратно и умывается холодной воды. — Это как? — Гром хлопает по-дурацки глазами. Как? Хороший вопрос. Если бы знал на него ответ, было бы и вовсе прекрасно. Без управления, без наркоты, без барыг и, соответственно, без денег; зато голова на месте, по частям собранная по частям медиками. Как? Хер знает. Все хорошо было, пока на старом вязаном шарфе без разошлись все ниточки. Обосраться так мощно, как он смог, позволив тогда Горюнову на заднем дворе отпиздить себя, тем самым вытащив со дна все его грешки, нужно было уметь. И он сумел. — Жопой об косяк, — язвит, — в игре не сохранился, блять, все, последняя попытка и на свалку. — Он усаживается на отвратительно замызганный туалетный подоконник и снизу вверх заглядывает мужчине напротив в глаза, в поисках ответов на незаданные вопросы. — Билет у меня в один конец, Игорь. Всё, спета песенка. Думал, что я тебя одного заебал? А я, вот, видишь, достаточно за свою жизнь постарался, времени, блять, не терял зря. Хазин горько смеётся, приподнимая голову вверх, и ловит внезапно оказавшиеся рядом губы Игоря, завязывающие неспешный, почти девственный поцелуй вдали от городского шума и внешних проблем. Игорь был такой тонкой, но такой надежной ниточкой, за которую необходимо было ухватиться, чтобы перевязать жизнь и себя по рукам связать. Игорь просит в кафетерии такой же кофе, как взял полчаса назад майор Хазин, — раф, блять, жираф — и возвращает тому должок, неловко опустив руку тому на плечо. И по Петиному горлу растекается сладковатый напиток, а по всему телу — приятное тепло, обволакивающее бешено пульсирующий орган в груди. И это становится точкой невозврата, потому что после этого Петя уже не представляет свою жизнь без карамельного рафа, приятного томления в груди и без Грома, а особенно — без всего этого вместе взятого, вокруг Игоря замыкающего порочный круг.четыре
— Что в Москве бордель, то в Питере, блять, поеблик. — скалится Петя, заливаясь смехом. Облаву наркопритона, где, судя по данным, ошивался все свободное время их подозреваемый, так и хотелось назвать немного необычным случаем. Задание. Задание! Член ему такие задания периодически подкидывал, почесать кинки, заглянуть в элитный гей-бар (исключительно ради науки, ради интереса), но никак не предполагал он, что работа будет включать в себя визиты в подобные места. Все как по сценарию, точно, выточено, без эксцессов: пообщаться с охранником, два безалкогольных коктейля, проверить людей по периметру и вип-комнату, считающуюся пмж подозреваемого, ожидая сигнала от напарника, и, наверное, ни одно клише не могло бы испортить этого плана, если бы не раздолбанный порожек, на котором запинается Хазин, опрокидывая на землю Игоря. Пол, между прочим, оказывается пыльный и весь в царапинах, а ведь позиционировали это захолустье как элитное. Взгляд цепляется за белую бумажку под кроватью, и Петя, увлеченный ей, подается телом вперед, проезжаясь по бедрам Грома. Клише, клише, вонючее, как этот ковер, на котором, кажется, не раз оказывалось тело и, не факт, что живое. — У тебя с собой табельное или шутка про пистолет откладывается? На листке ничего, кроме невнятного набора букв и цифр. Старательно придумывали пароль или ответы на зачет по матану? — Заткнись и читай. Хазин поднял брови, с ухмылкой качнувшись сверху. — Телепатировать что-ли? Получилось, конечно, не очень. Язык тела читался лучше, чем язык телепатии, поэтому действовать пришлось решительно и радикально, потому что два подростка в пубертате вряд ли сильно напугали бы даже наркобарона своим ушалелым видом мартовских котов. Прокопенко может и говорил, что Гром и Хазин общий язык не найдут, но, всем назло, они нашли его даже слишком буквально. Съёмная квартира у Хазина была что надо. Звукоизоляция, присутствующая дверь в туалете и диван, на котором два здоровых уставших мужика, не отлипающих друг от друга, могли без проблем поместиться. — Слушай, а я вообще тебе нравлюсь? — резко выдает Петя, убирая свои губы с чужой шеи. Гром замирает. Не тот вопрос, которого он ожидал, не тот, на который мог дать ответ, которого хотел любовник; не привык любить, не привык говорить о любви. Привык жить одним днем, зная, что завтра могут пришить на задании, и привык любить тягуче и медленно, не отдавая в этом отчет ни себе, ни другому. В какой-то момент только с Хазиным существование начинает приобретать форму жизни, и это слишком резко, и слишком неожиданно, и будто бы не подходяще, потому что никто никому ничего не обещал, и верным кажется решение отпустить абсолютно тупую шутку в этот момент, отгоняя рефлексию. — Твои щиколотки у меня на плечах, голос в ушах и образ в башке, ты вообще ахуенный момент нашел для ахуенного вопроса. Игорь мелко целует его губы, попадая то в уголки, то почти по щекам, неловко и нежно вкладывая все чувства, на которые способен. Петя не то чтобы он специально скрывал свой кинк на зеркала, но купаться в лучах рассвета ранним утром — хотя по его мере времени, так, вообще, ночью — и, развернув Игоря к зеркалу, чтобы не прерывать зрительный контакт, вырисовывать на его спине фигурки, пока тот должен был угадать, было сейчас гораздо занимательнее.пять
А вот квартира Грома как всегда кишела сюрпризами. И если отсутствие продуктов первой необходимости и туалетной двери вполне входило в представление Пети о питерском холостяке, то нежданный сожитель...да как бы помягче сказать. Уходил Гром на работу в цирк, а приходил в зоопарк к любимому псу Мухтару и противному чеширскому коту Хазину. Шторы, разумеется, тоже не входили в понятия Грома о первом и необходимом, — да и входило ли туда что-либо кроме кепки и табельного — и это означало неминуемое пробуждение всех присутствующих в квартире от ярких солнечных лучей. — Петь, — Игорь лениво потянулся на кровати, подтягивая одеяло и утыкаясь носом в светловолосую макушку, — иди погуляй с Мухой сам, а? Ко всем прелестям и подводным камням совместной семейной жизни, которую они устроили на квартире Грома, не сговариваясь, добавлялась и неоднозначная реакция Пети на Игоревского пса. — Ага, аквариум для тараканов тоже захвачу, то-то они у тебя не дышат свежим воздухом. Сначала это было уж совсем странно: Петя, истосковавшийся по человеческому теплу, ластился к Грому, Мухтар, которого на работу с собой не брали, вынуждая тосковать по хозяину, тоже ластился к Грому, но эти двое признали друг друга только после того, как Игорь, абсолютно забывший и думать о том, что ключей у Пети нет, случайно запер их дома.шесть
На двоих пришлось делить стол, постель, завтраки — обедать Гром забывал, а ужин Петя обычно пропускал, предпочитая ему сон, — и даже тараканов в голове. Находясь вместе, они обязательно должны были спутаться в этих головах и спутать владельцам голов мысли. — Ого, — улыбается Хазин во весь белоснежный рот, — вашество пожаловали, а я-то уж было подумал, что ты потерялся в трех соснах. — ластится по-кошачьи, захмелевше ухмыляется, облизывает губы. — Что, кстати, к праздникам приобретем? Хочешь елку? Или, может, хочешь сосну? У Пети в руке бокал красного вина, и он вскидывает руку с бокалом вверх над их головами, прижимаясь ближе к Игорю и втягивая его в тягучий, неспешный поцелуй. Тянется свободной рукой к воротнику Игоревой кожанки, пытаясь аккуратно стянуть, пока Гром шарит руками у него в волосах, углубляя поцелуй. От небрежно накинутой рубашки, привкусом вина и домашнего, слегка вскруженного алкоголем Пети страшно тянет сексом, отчего Игорю ничего не остаётся, кроме как сдаться под нежным натиском кошачей грации Хазина. Вместо куртки на пол глухо шлепается пакетик с порошком, в котором Петя, между делом переведя на него взгляд, легко узнает зиплок, по типу тех, что сам толкал когда-то. — Ну-ка, стой. Петя останавливается, отлипая от Грома, застыв с приподнятыми бровями и отстраненной усмешкой и глупо хлопая глазами. — Ты шыряешься что ли блять? — Что? — Гром в непонимании хмурится. — Мудила ты ебанный, вот что, — шипит, сквозь сжатые челюсти, — употребляешь? Балуешься? Поебать на форму, смысл улавливай, дядь. — Петя глубоко вздыхает, переводит дыхание, прежде чем с силой ударить кулаком в дверь, сбоку от громовской фигуры. — Я просто понять не могу, какого хуя, ты вообще решился на это, зная, через что я прошел, смеешь заявиться ко мне так. Петя закатывает рукава рубашки до локтя, отходя к кухонному стулу, и укладывая на него руки, вглядывается в широкое окно, вглядывается вдаль, туда, где в других многоэтажках живут абсолютно нормальные люди с мелкими бытовыми проблемами. Скучно живут, наверное, совершенно скучно. Надо так, чтобы таращило всеми цветами радуги, чтобы до искорок в глазах и до черных огромных зрачков, черных дыр в глазах. Игорь появляется в проходе, складывая руки на груди. — А мне кажется, что это ты мудак абсолютный, если считаешь, что я такой ублюдок, что перечеркнул бы всю твою жизнь и все пережитое ради секундного удовольствия. — он проходит глубже в кухню, наливая чайник и включая его для кипячения — будто температуры кипения воздуха в этом помещении сейчас недостаточно, и негромко добавляет. — Мне на тебя не плевать. Петя бесшумно укладывает голову на верхнюю перекладину стула, желая со всей силы разбить об нее черепушку. Много вопросов, мало ответов, пустота в голове. Белый лист, на котором они аккуратно писали свою странную историю, запачкался нечаянно рассыпанной наркотой. Сквозь футболку Игорь чувствует руки, осторожно и нежно обвивающие его со спины, в которую устало и виновато утыкается Петин лоб. — Мне еще никто не признавался в любви так извращенно. — тихо смеется. Почему-то так просто всегда складывалось. Петина ударная взрывная волна эмоций сталкивалась с Игоревой малоэмоциональной стальной стеной и разбивалась об нее в пух и прах, привращаясь в тихую гавань. И сбиты в кровь все костяшки и сорваны все глотки к тому моменту, как Петя день за днём начинает замечать, что зиплоки появляются в доме как почта, по какой-то блядской закономерности, которую ему вычислить не получается, словно не хватает неизвестной переменной в этом конченном уравнении наркологии и ментовской жизни.семь
и Хазин, зная, что кашу эту он заварил — ему и расхлёбывать, не мог теперь допустить, чтобы Игоря из-за его прошлого лишили звания, но вселенная — больше обвинять было некого: любовь к когнитивным искажениям напоминала о себе — так не думала, потому что сердце бешено билось, следуя абсолютно ублюдским оставленным зацепкам и слыша голос бывалого зека, который слишком уверенно для преступника в особом розыске направлял пистолет на Грома. — Как с памятью у тебя, дружок? С логикой, смотрю, не все плохо, но медленный ты, пиздец. Когда ты отнимал у меня будущее был быстрее. Но мы в расчете: я забираю твое настоящее. — Горюнов скалился улыбкой палача. Его усмешка и момент, в который сердце устало прекращало неравномерные, да и всяческие другие постукивания, слились воедино, когда Хазин, раненой птицей раскрыв руки, закрыл Грома. Игорь где-то читал, что если ты не слышишь звук выстрела из оружия, направленного на тебя, значит пуля доставалась тебе. Игорь с ужасом осознавал, что звук выстрела он услышал. Еще Игорь смотрел голливудские фильмы, в которых подбитый летчик героически вставал, с усмешкой снимая бронежилет, но Петя, похоже, этого делать не собирался: только обвив руками шею мужчины, он с силойвосемь
Игорь едва ощутимо касался Хазина сухими губами, вел носом от затылка к шее, ощущая щекотание гладколежащих Петиных волос и притягивал его спину к своей груди настолько близко, насколько это только было возможно. Лучи солнца пытались пробиться через темные плотные шторы, и Петя лениво подтягивался в его объятиях, потирая слипшиеся во сне глаза и озвучивал оглушающе громко "подъем!" жалостливым голосом Прокопенко. В такие моменты Гром и просыпался. Не в их просторной спальне под теплым одеялом и еще пледом сверху — октябрь уже вступил в законные права — а своем привычном месте в отделе, в котором не было ни штор, ни места, чтобы вдохнуть, не говоря о махровом пледе и самом Пете. Пети больше не было вообще. Гром это во всех красках ощутил, когда дома, ужасающе тихом и неподвижном, его не ждали и не встречали, с порога вываливая все новости разом. Никто больше не перетаскивал одеяло, не пил мерзко пахнущий кофе, не разбрасывал окурки по всему подоконнику в несуществующих созвездиях. О том, что Петя был, существовал, черт подери, любил, напоминала оставшаяся на кухне грязная кофейная чашка и выцветающий бледно-розовый засос у Игоря на плече. Игорь не мог спать, Игорь не мог есть, Игорь отчаянно задыхался от запаха футболки, стянутой с Хазина в их последнюю ночь и выкинутой в таз для грязного белья, откуда он ее без труда вытащил утром. Хазин-старший сказал, что они, два идиота, заигрались в супергероев, и Грома сводило с ума, что Петя умер ради него и из-за него, потому что никакого героизма в нем самом и не было. Но была любовь, привязанность, нужда, разрушенная этим. Чтобы занять себя, пытался убраться, даже гладил по второму разу белые рубашки, которые надевал от силы пару раз за жизнь, если и надевал вообще, перемыл чистую посуду, оставив нетронутой Петину чашку на столе на радость тараканам. Да, Илье Горюнову — Игорь навел справки — должно быть было и нечего терять, и в этом, только в этом было его главное преимущество — Игорю всегда было, что терять: от запаха питерского дождя и до Хазина, до обесцененной собственной жизни, уже давно поставленный на кон. Но что оставалось от человека? Что в конечном итоге представлял из себя Петя, кроме самой далекой грезы и самой близкой боли? Путешествие в один конец на одного, когда привыкли, банально, пополам и в счастье, и в горести. Игорь все понял слишком поздно, когда не спал по ночам, не ощущая рядом человеческого тепла, не ощущая тепла, не ощущая ничего, кроме боли, которая пламенем выжигала от мозга до клеток крови, и напился, чтобы обжигала только дешевая водка из ларька за углом. Белочка была потрясающе красивой, с правильными чертами лица, но немного кривоватым носом, и, в общем и целом, на грани помутнения рассудка, была именно Петей, таким, каким Игорь его впитал в себя. Игорь с сожалением отмечает для себя, что во второй раз терять единственную ниточку так же больно, как и в первый, — это не русское народное «два раза в одну реку не входит». Хазин медово-карими глазами тепло смотрит на него, мертвенно ледяной рукой проводя по его отросшей щетине, как будто оставил Грома на пару дней, вовсе не на всю оставшуюся жизнь-вечность. — Ты погиб. Из-за меня. — они не разрывают зрительный контакт, продолжая искать так и не высказанные ответы на оставшиеся вопросы. — Но я сам выбрал это. — Да, и тебя больше нет. — Но я же здесь, — иронично выгибает бровь, — говорю с тобой. Игорь сатирически кивает в глаз согласия и пожимает уголками губ. — А, ну, да, я как-то не подумал. Петя осторожно целует его в уголок рта, точно один из них от этого прикосновения растворится, став морской пеной, солёной; солёные дорожки опаляют холодные щеки. У него сухие, бледные губы, которые Игорь, зажмурившись, чуть прикусывает, желая выпустить хоть одну ярко-алую каплю, пылающую жизнью. Гром сжимает пальцами простынь, собирая ее в кулак; веки сжаты плотно, а в голове — картинка: кровь, кровь, кровь на его руках. Мир вокруг дышит, а у него даже вдохнуть не получается. Хрипит задушенно. Еще рывок воздуха, может, и можно глаз один, затуманенный слезой, чуть приоткрыть и ждать, пока Петя, живой, вечно недовольный, и этой вечностью поглощенный, вернется и пожалуется на прокушенную в кровь губу. Нужно было засыпать. И спать в холодной квартире без горячей воды и тепла под боком, в надежде проснуться рядом с Петей или не проснуться в мире, где его нет. И однажды ему это удастся.